В кромешной тьме не было иного света, кроме того, который исходил от красного камня в ладони Врана. Алые всполохи загорались, гасли и вновь вспыхивали в ритме сердца. “Тук. Тук-тук”, – билось в ушах, хотя камень не издавал ни звука. Он не был настоящим сердцем, но и это было лучше, чем ничего. Каждая тёмная пауза наполняла страхом – Вран слышал, как во мраке шепчутся невидимые тени. С каждым мгновением тьмы их голоса звучали жутко близко, а во всполохах света можно было рассмотреть чёрные бесплотные хвосты, ныряющие в непроглядный мрак за гранью крохотного светлого пятна.
Вран знал: нельзя думать о том, что будет, если камень потухнет. Страх делает свет камня слабее, и тени чуют страх. Но как приказать собственным мыслям?
Здесь почти не было звуков, кроме этого проклятого шёпота. Да ещё каурая в поводу равнодушно переставляла ноги, и из-под её копыт доносился глухой стук. Невесело бряцала узда.
В пятно света от камня то попадала пожухлая трава, то голая земля, от которой поднимались облачка лёгкой пыли, оседавшие на сапогах белой взвесью. Без звёзд и луны на небе не ощущался ход времени, поэтому Вран не мог сказать, как давно он уже в Потусторонье. Он даже не мог точно определить, когда именно оказался здесь. Сперва он ехал по Скверному лесу, потом наступила темнота. Казалось – ночь, однако такой непроглядной ночи в мире живых не бывает.
Новый звук заставил прислушаться: что-то изменилось. Журчала вода, но так тихо, будто бы она опасалась неосторожным плеском нарушить тишину этого места. Через несколько шагов обнаружился ручей. Назвать его так можно было с большой натяжкой, но иного определения для этой тонкой грязной струйки у Врана попросту не было. Ручей оказался как раз поперёк пути, и хотя здесь не было ни троп, ни дорог, Вран знал, что это не случайно. В Потусторонье ничего случайно не появляется и не исчезает. И пока он хочет найти сад, вода будет преграждать ему путь. Он нашёл первое испытание. Или первую препону для вора – как посмотреть.
Вран сорвал травинку и бросил её в воду. Резвая струйка унесла сор в темноту. Не было ни огненной стены, ни разлившегося перед путником моря, и Вран решил, что шагать через речушку безопасно. Однако преодолеть такую крохотную преграду не смог: его нога опустилась по ту же сторону, где и была. Следующий шаг имел тот же результат. Ручеёк заплескался-засмеялся в ответ.
Каурая равнодушно обнюхала невысокую траву, потянулась чутким носом к водной глади, да тут же и отвернулась. Ни травинки не ущипнула, ни глотка не сделала. Умная лошадка.
Что же нужно сделать ему? Как пройти? Вода осталась на месте, когда к ней потянулась лошадь, а значит…
Тихо-тихо прожурчал тонкий голосок:
– Испей водицы, путник, тогда пущу.
Вран с досады пнул землю. Лучше бы огонь! Пить и есть что-то в Потусторонье – плохое начало. Но разве был выбор? Он опустился на корточки, окунул в воду палец и осторожно слизнул холодную каплю. Ручей такое пренебрежение не устроило:
– Что же, молоко тебе не сладко? Кисель мой не густ? – зарокотала обиженная вода. Она забурлила, вскипела белыми барашками, разлилась шире и глубже.
– Чтоб ты иссохла, – едва слышно прошипел Вран, вставая на колени и наклоняясь ближе к ручью.
Не желая выпускать камень, он зачерпнул воды горстью одной ладони, но до рта донёс совсем немного. Зажмурился, ожидая чего угодно, но страх отступил сам, как только сладкий молочный вкус лёг на язык, и глаза застлало от пробудившихся воспоминаний: рот заполнен теплотой, нежные руки качают его и прижимают к мягкой горячей груди, и родной материнский голос напевает:
“Баю, баю, баю, бай,
Ничего ты да не бай,
Ничего не говори,
Только, баюшки, лежи,
Бай-бай…”
Он и забыл, что бывает такое счастье – сытое, тёплое. Захотелось напиться им сполна, и следующую пригоршню воды Вран зачерпнул спешно, сложив ладони лодочкой, но теперь это было не молоко, а кисель. Густой, сладкий от мёда, как у бабки Бажены. Только сваренный, обжигающий, но им с сестрицей так вкусно, что они зачерпывают горячее варево из горшка, стуча деревянными ложками, опережая друг дружку. Маленькая Моранка похожа на взъерошенного галчонка, и в глазах её солнечными зайчиками пляшет детское счастье. Всё у них хорошо. Мёд в киселе сладок. Бабка квохчет над ними, как наседка, а во двор входит мать с коромыслом на плечах, и с каждым шагом в тяжёлых вёдрах звонко плещется водица.
Как давно это было! Как быстро прошло… Мать с бабкой по земле не ходят, да и сам он не босоногий малец. И Моранка больше не смеётся. Душу словно калёным железом прожгло. То, что он сделал тогда… Не сделал ли он им обоим ещё хуже?
“Зачем ты мне напоминаешь? Я так долго учился об этом не думать. Прошедшего не вернуть. Я хотел, как лучше. Я спас её.”
Отчего же так тошно и хочется забыться?
– Третий раз пей, утешу, – плеснула вода.
“Стоило ли оно моей жертвы?”
Разве это жизнь теперь? Бегать за господином, как пёс? Не из верности – из страха. Бегать от теней и мрака. Чувствовать, как растёт внутри холод.
И это забыть хочется сильнее всего.
Вран обнаружил, что стоит по колено в реке, наклоняется низко, пьёт жадно. И горько ему от хмеля, и легко мыслям.