Московский городской суд. Зал № 407. 10:47 утра, 2024 год.
Я стою у трибуны. Тёмно‑синий костюм — дороже, чем месячная зарплата половины присутствующих в зале. Юбка‑карандаш, жакет с острыми плечами, волосы собраны в строгий узел. Ни единой лишней складки.
В помещении душно, но я не потею. Никогда.
Перед судом — подсудимый Громов, бывший топ‑менеджер крупного банка. Обвиняется по ч. 1 ст. 131 УК РФ: изнасилование подчинённой в офисе после корпоратива.
Моя подзащитная — потерпевшая Ксения Лебедева — сидит за моей спиной. Слышу тихие всхлипывания. Я просила её не плакать в зале. Она всё равно плачет. Это нормально. Присяжные любят слёзы.
Гособвинитель — молодой, амбициозный. Уже третий раз за месяц пытается поставить меня на место. Пока безуспешно.
Судья Марина Викторовна — женщина с лицом, не знавшим улыбки лет двадцать, — обращается ко мне:
— У защиты есть вопросы к свидетелю обвинения?
— Есть, Ваша честь.
Подхожу ближе к свидетелю — коллеге Громова. Тот утверждает, что «Ксения сама провоцировала весь вечер».
— Свидетель, вы заявляете, что потерпевшая «вела себя вызывающе». Уточните, что именно вы имеете в виду?
— Ну… короткое платье, много выпила, танцевала…
— «Короткое» — это какой длины? До колена?
— Выше.
— На сколько сантиметров выше колена?
Свидетель краснеет:
— Я не мерил.
— Хорошо. Когда вы в последний раз видели потерпевшую в тот вечер?
— Она уходила с Громовым в его кабинет.
— Добровольно?
— Ну… вроде да.
Я поворачиваюсь к присяжным:
— «Вроде да» — это юридический термин?
Присяжные улыбаются.
— У защиты ходатайство: приобщить к материалам дела распечатку переписки подсудимого с потерпевшей после корпоратива. В 02:14 Громов пишет: «Не дёргайся, сука, или уволим всей семьёй». Это, по‑вашему, тоже «вроде добровольно»?
Зал наполняется шёпотом. Гособвинитель вскакивает:
— Возражаю! Переписка получена с нарушением!
Судья холодно отрезает:
— Возражение отклоняется. Ходатайство защиты удовлетворено.
Возвращаюсь к своему столу. Ксения смотрит на меня огромными глазами. Едва заметно киваю: всё.
Последнее слово потерпевшей
Она говорит тихо, но чётко. О том, как он запер дверь. Как она кричала. Как потом боялась потерять работу.
11:23 — присяжные выходят на совещание.
11:49 — возвращаются.
— Виновен.
Громов бледнеет. Его адвокат что‑то шепчет ему на ухо. Подсудимый лишь кивает.
Приговор: восемь лет строгого режима.
Собираю бумаги, не глядя на подсудимого. Ксения бросается мне на шею прямо в коридоре. Плачет уже в голос:
— Спасибо… спасибо вам…
— Не за что. Идите домой, Ксения. И больше никогда не извиняйтесь за то, что сказали «нет».
12:40. Выход из суда
На улице ноябрь, мокрый снег. Телефон вибрирует.
Сообщение от босса — Василия Викторовича Рябинина, старшего партнёра «Рябинин и партнёры»:
Ко мне. Немедленно.
Кабинет на 27‑м этаже в «Москва‑Сити»
Стекло от пола до потолка. Вид на Кремль. Он стоит у окна, спиной ко мне.
— Закрой дверь.
Закрываю.
Он поворачивается, бросает на стол толстую папку. Красная обложка. На ней одно слово, напечатанное крупно:
РАКИТИН
— С завтрашнего дня это твоё дело.
Открываю. Фото. Двенадцать женских лиц. Двенадцать заявлений. Одна и та же фамилия обвиняемого.
Кирилл Андреевич Ракитин.
— Ты с ума сошёл? — тихо говорю я. — Это же…
— Это три миллиона евро гонорара. И прямой приказ клиента: хочет именно тебя. Только тебя.
Он подходит ближе:
— Анна, ты лучшая. Но если откажешься — я пойму. Только тогда завтра же ищи себе новое место и не вини меня, этот человек... – кивает на папку. – Ну ты знаешь.
О да, я знаю, кто такой Кирилл Ракитин.
Не по «Форбс» и не по телеграм-каналам. Я знаю по-другому.
Он владеет «Медиа-холдингом РК», это три федеральных канала, шесть радиостанций, дюжина глянцевых журналов и половина того, что ты читаешь утром в метро. Официально — лицо с обложек, меценат, друг министров, человек, которого приглашают на приёмы в Кремль и который может за один звонок снять с эфира любого ведущего или закрыть любое расследование.
А неофициально… Он тот, кто собирает компромат лучше любой спецслужбы. Тот, у кого в сейфе лежат папки на каждого крупного чиновника, судью и прокурора столицы. Тот, кто может сделать так, что дело возбуждается за сутки — или исчезает навсегда. Тот, кто покупает не людей, а целые системы.
Девять лет назад он купил половину московских судов, просто вложившись в ипотеку для судейских домов в Барвихе. Пять лет назад — половину следственного комитета, оплатив их детям обучение в Лондоне. Три года назад он закрыл уголовное дело против себя самого, просто позвонив «нужному человеку». Тогда было пять заявлений. Сейчас — двенадцать. И всё равно он сидит не в «Лефортово», а в обычном СИЗО № 1, в отдельной камере с нормальным кофе и личным телевизором.
Он не просто богат. Он — тот, от кого зависит, кто завтра будет сидеть, а кто — гулять на свободе. Тот, кого боятся даже те, кто должен его сажать.
И теперь этот человек попросил именно меня. Лично.
Я закрываю папку и чувствую, как ладони становятся влажными — впервые за много лет.
Потому что я знаю: с такими, как Ракитин, не выигрывают дела. С ними либо играют по их правилам, либо исчезают.
— Когда первая встреча?
— Завтра, девять утра.
Делает паузу:
— И да, Аня. Он просил передать дословно: «Передай Северьяновой — возражений не принимаю».
— Как будто меня спрашивали.
***
Я прихожу раньше, чтобы успеть пройти все круги: металлодетектор, обыск сумки, подпись в журнале, холодный взгляд конвоира, который явно знает, кто сидит за этой дверью, и всё равно делает вид, что просто выполняет работу. Меня проводят в комнату для свиданий с адвокатами. Здесь стол, два стула и камера в углу, которая, я уверена, сейчас выключена.
Я стою перед воротами, которых официально нет.
Официально участок на Рублёвке принадлежит кипрской компании, которая принадлежит панамской, которая принадлежит трасту на Кайманах, и дальше цепочка уходит в туман. На картах здесь лес и поле. На деле — три гектара, обнесённые пятиметровым забором из матового стекла, по верху которого даже не видно колючки: всё решает электричество и пара ребят с автоматами, которые притворяются садовниками.
Ворота открываются без звонка. Камера считала номер ещё на подъезде.
Дорога внутри — чёрный асфальт, подогрев, ни одной снежинки. По бокам светятся низкие фонари, будто кто-то выстроил взлётную полосу для одного-единственного самолёта. В конце — дом. Не особняк, не дворец. Просто дом. Два этажа, тёмный кедр, стекло, минимум света. Он не кричит «я богат». Он шепчет «тебя здесь уже ждали».
Дверь открыта. Внутри — ни охраны, ни прислуги. Только он.
Кирилл стоит в проёме, рубашка расстёгнута на две пуговицы, рукава засучены. Без пиджака, без часов. В домашнем, но всё равно выглядит так, будто может купить этот вечер вместе со мной и сдачи не возьмёт.
– Проходите, Анна Игоревна. Вино уже дышит.
Я захожу. Пахнет деревом, чем-то горьким и тёплым. Камин горит, хотя на улице всего минус три.
– Где все?
– У меня сегодня выходной от людей. Кроме одного человека.
Он берёт у меня пальто сам. Пальцы не касаются шеи. Ни миллиметра лишнего. Но я всё равно чувствую, как по коже проходит ток.
Гостиная огромная, но мебели мало. Диван, два кресла, низкий стол. На столе — бутылка Château d’Yquem 2001 и два бокала.
– Вина?
– Мы здесь не для тостов, Кирилл Андреевич. Давайте к делу.
– Дело, – повторяет он, будто пробует слово на вкус. – Хорошо. Садитесь.
Я сажусь в кресло. Он — напротив, на диван. Между нами метр паркета и целая пропасть.
– Первое. Завтра я подаю жалобу на возбуждение дела. Основание — нарушение подследственности. Пять эпизодов якобы произошли в Петербурге, два в Сочи. Всё должно было уйти в центральный аппарат СК. Вместо этого всё свалили в Москву, чтобы удобнее было прессовать. Это уже процессуальное нарушение.
Он кивает. Медленно.
– Продолжайте.
– Второе. Три потерпевшие уже поменяли показания на полиграфе, который проводили не по инициативе следствия. Это тоже можно развалить.
– А остальные девять?
– Остальные девять — сложнее. Там есть переписки, где они сами просят денег. Я покажу, что это шантаж, а не признание вины с вашей стороны.
Он подается вперед, упирается локтями в колени.
– Вы хотите спросить, делал я это или нет?
– Нет. Я хочу спросить, кто именно вас заказал.
Тишина. Только камин трещит.
– Вы уверены, что хотите знать ответ? – говорит он наконец.
– Я не люблю сюрпризы.
– А вот мне они нравятся. Поэтому отвечу так: когда ты держишь слишком много ниточек, кто-то обязательно хочет обрезать руки.
– То есть вы знаете, но не скажите.
Он встаёт. Подходит к камину. Спина ко мне.
– Вы когда-нибудь проигрывали дело?
– Нет.
– А хотели?
Я молчу. Он поворачивается.
– Вот и я нет. До сегодняшнего дня.
Воздух становится плотнее.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что впервые за долгое время мне не всё равно, кто сидит напротив. И это… мешает.
– Кирилл Андреевич, давайте всё-таки закончим с двенадцатью женщинами. Я должна знать правду. Не для протокола. Для себя. Я поднимаю глаза прямо на него. – Вы с ними спали?
Он смотрит на меня секунду, две, три. Потом медленно, почти лениво улыбается уголком рта.
– Нет, Анна Игоревна.
Я уже открываю рот, чтобы выдохнуть облегчённо, но он продолжает, не отводя взгляда:
– Я их трахал.
Слова падают между нами, как тяжёлый камень в стоячую воду. Ни капли стыда. Ни капли раскаяния. Только спокойная констатация факта, будто он говорит о погоде или курсе доллара.
Я сглатываю. Горло вдруг пересохло.
– В чём разница?
Он делает шаг ко мне. Ещё один. Останавливается прямо перед моим креслом. Я вынуждена запрокинуть голову, чтобы смотреть ему в лицо.
– Разница в том, кто кого хотел, — говорит он. — Спать — это когда лежишь рядом, обнимаешь, шепчешь глупости на ухо. А трахать — это когда она приходит сама, становится на колени и просит сильнее. Когда потом пишет «ещё» и присылает свои трусики в конверте. Когда сама назначает время и место, потому что не может остановиться.
Он наклоняется ближе. Ладонь ложится на подлокотник моего кресла, вторая — на спинку. Я оказываюсь в ловушке из его рук, но он не касается.
– Хотите, покажу переписки? — голос ниже, почти шёпот. — Там всё есть. Как они умоляли. Как приезжали. Как потом, когда я заканчивал с ними, начинали угрожать, что всё расскажут, если не заплачу. А я не люблю, когда меня шантажируют, Анна Игоревна. Поэтому платил. Один раз. А потом перестал. И вот результат — двенадцать «жертв».
Я чувствую, как кровь стучит в висках.
– То есть вы утверждаете, что всё было по обоюдному согласию?
– Я утверждаю, что они получили ровно то, чего хотели. А потом захотели больше. Деньги, должности, славу, связи. Когда я отказал — пошли в полицию. Классика.
Он отстраняется ровно на столько, чтобы я снова могла дышать, но остаётся стоять рядом.
– И ни одна из них не сказала «нет»? — мой голос звучит хрипло, я сама это слышу.
Он усмехается. Совсем тихо.
– Сказали. Некоторые. Поздно. Когда уже стояли раком и кончали в третий раз.
У меня перехватывает дыхание. Я должна возмутиться. Должна встать и уйти. Должна напомнить себе, что я адвокат, защищающий женщин, которых действительно сломали. А вместо этого я чувствую, как между ног становится влажно, и ненавижу себя за это.
– Вы чудовище, — вырывается у меня.
– Да, — соглашается он легко. — Но честное.
***
Я не спала. Четыре часа провела за ноутбуком, сверяя даты, города, номера уголовных дел, подписи следователей. Потом ещё два часа просто сидела с бокалом виски, глядя в окно на спящую Москву, и пыталась понять, почему между ног всё ещё влажно от вчерашнего разговора.
Я стою, всё ещё чувствуя на запястье горячие следы его пальцев, и пытаюсь понять, кто только что был в этом кабинете. Саша всегда был импульсивным: на заседаниях мог сорваться, хлопнуть папкой по столу, крикнуть «возражаю!» так, что судья вздрагивала. Это не раз подставляло его самого — клиенты уходили, партнёры морщились. Контроль эмоций никогда не был его сильной стороной. Но со мной… со мной он всегда был другим. Никогда не повышал голос, никогда не позволял себе перейти грань. Даже в постели — только когда я сама просила «покрепче», он позволял себе отпустить поводья. А тут… хватка до синяков, глаза чужие. Почему именно Ракитин его так вывел? Что он увидел в этом деле, чего не вижу я?
Кирилл всё ещё стоит в дверях, не двигаясь. Взгляд — спокойный, внимательный, будто он читает каждую мою мысль по лицу. В кабинете повисает тишина.
Я делаю шаг вперёд, спокойно, без рывка, выкручиваю руку из Сашиных пальцев. Он не сопротивляется — отпускает сам, будто только сейчас понял, что сделал. Я поворачиваюсь к нему, голос ровный, профессиональный, как будто мы в зале суда, а не в моём кабинете после скандала.
— Нет, мы уже закончили. — говорю я. — Если обсуждение завершено…
Саша моргает. Смотрит на меня, потом на Кирилла, потом снова на меня. В глазах — растерянность, злость, что-то ещё, чего я не могу разобрать.
— Да, — выдыхает он наконец. — Закончили. Работайте, Анна. Я… позвоню вечером.
Он разворачивается, проходит мимо Кирилла, не глядя на него.
Я остаюсь одна с Ракитиным.
Он не спешит входить. Стоит в проёме, руки в карманах, будто ждёт разрешения. Потом всё-таки делает шаг внутрь и закрывает дверь за собой.
— Всё в порядке? — спрашивает он. Голос низкий, без давления. Просто вопрос.
Я опускаю взгляд на запястье. Красные полосы уже начинают наливаться синевой. Поднимаю глаза.
— Да. Просто… рабочий момент.
Он кивает. Не спрашивает, кто это был, не комментирует. Просто подходит к моему столу, кладёт тонкую папку — чёрную, без надписей.
— Новые материалы, — говорит. — По трём потерпевшим. Одна вчера ночью выложила сторис из Дубая. Билеты куплены за сутки до того, как якобы «вспомнила» про изнасилование в Сочи. Вторая подписала контракт с журналом, который принадлежит моему конкуренту. Третья… — он делает паузу, уголок губ чуть приподнимается, — третья вчера вечером прислала мне сообщение. Просит встретиться. «Поговорить». Одна.
Я открываю папку. Скриншоты, билеты, переписка. Всё аккуратно, чётко, безупречно.
— Вы быстрый, — говорю я.
— Я не люблю ждать, — отвечает он. — Особенно когда кто-то трогает то, что уже решил считать своим.
Я поднимаю глаза. Он смотрит прямо, без улыбки.
— Я не ваша, Кирилл Андреевич.
— Разве? Мне казалось вы мой адвокат.
Сглатываю. Не знаю почему, но мне снова не комфортно.
— Соглашайтесь на встречу, назначьте дату, время, место и сообщите мне, пойдем вместе.
— Разве это законно?
Встречаться с потерпевшей наедине адвокату запрещено. Статья 310 УК РФ (разглашение данных предварительного расследования) и профессиональная этика: если я иду одна — это сразу повод для отвода, для жалобы, для уголовного дела на меня саму. Но если встреча инициирована самой потерпевшей, и если на ней присутствует её адвокат или следователь — тогда можно.
Я поднимаю глаза на Кирилла.
— Законно, если мы сделаем это правильно, — говорю, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Соглашайтесь. Назначайте место — нейтральное, общественное. Кафе, лобби отеля, любое место с камерами. И сразу пишете мне время. Я приду. Официально — как ваш защитник, чтобы зафиксировать возможное давление со стороны следствия или новые обстоятельства. Вы — не будете с ней разговаривать напрямую, только через меня. Если она откажется от моего присутствия — значит, встреча была не для «поговорить», а для провокации. Всё зафиксируем, приобщим к делу. Это будет ещё один гвоздь в крышку их версии.
Кирилл улыбается.
— Вы уверены, что хотите быть в одной комнате с женщиной, которая обвиняет меня в изнасиловании… и со мной одновременно?
Я чувствую, как внутри всё стягивается в тугой узел. Он специально. Специально формулирует так, чтобы я представила эту картину.
— Я уверена, что хочу развалить это дело, — отвечаю. Голос чуть хрипит, но держится. — И если для этого нужно сидеть в одной комнате с вами и любой из двенадцати — я сяду.
Он делает шаг ко мне. Ещё один. Останавливается в полуметре.
— Вы дрожите, Анна Игоревна?
— Это от кофеина, — вру я.
— Нет. Это от того, что вы уже представляете, как это будет. Она будет плакать. Просить денег. Угрожать. А вы… вы будете смотреть на меня и думать: «А вдруг он правда это делал? А вдруг он сделает это со мной?»
Я встаю со стула. Теперь мы почти на одном уровне. Почти.
— Я думаю только о том, как сделать так, чтобы вы вышли сухим из воды. И чтобы потом никто не смог сказать, что я не сделала всё возможное.
Он наклоняет голову, будто разглядывает меня под новым углом.
— Всё возможное… — повторяет тихо. — А если я попрошу невозможное?
— Тогда я сделаю все, что бы вы сели. И надолго.
***
Я сижу в дальнем углу, спиной к стене, лицом ко всем входам. На столе чёрный кофе, который я не пью, и открытый MacBook: официально работаю, на деле слежу за дверями. На мне тёмно-серый костюм, юбка чуть длиннее обычного, блузка застёгнута до самой верхней пуговицы. Никаких открытых участков кожи, кроме кистей и лица. Броня.
Её зовут Дарья Сергеевна Ковальчук. 32 года. Главный финансовый директор инвестиционной компании «Север-Капитал». Обвинение: 11 июня 2024 года, после подписания договора о покупке 12 % акций «Медиа-холдинга РК», Ракитин якобы пригласил её «обмыть сделку» в свой пентхаус в «Neva Towers», напоил, а потом, когда она сказала «нет», закрыл дверь и изнасиловал на диване. Медицинское освидетельствование проведено через 68 часов. Следов алкоголя в крови уже не было, спермы тоже. Только ссадины на запястьях и «психологическая травма». Переписка после события: она трижды писала ему «Спасибо за вчера, было круто», потом, когда он перестал отвечать, «Ты пожалеешь». Всё это я знаю наизусть.
Воскресенье. Впервые за три месяца у меня официальный выходной. Никаких судов, никаких ходатайств, никаких звонков от следователей в восемь утра. Даже Ракитин молчит, будто знает, что если сейчас напишет, я просто разобью телефон об стену.
Я просыпаюсь в одиннадцать. Квартира пустая, Саша вчера вечером собрал вещи и уехал «подумать». Сказал, что ему нужно «переварить». Я не удерживала. В холодильнике только бутылка просекко, которую мы открывали на Новый год, и йогурт с истёкшим сроком. Завтракаю просекко прямо из горла, стоя у окна в одной футболке. Москва под ногами мокрая, серая, но мне плевать. Сегодня я не адвокат. Сегодня я просто Аня.
В 19:00 встречаюсь с Ленкой в «Симачёве». Она уже сидит за барной стойкой, в своём любимом месте, где видно всех входящих и можно курить электронку, не выходя на улицу. На ней короткое платье цвета фуксии и кроссовки, будто собралась одновременно на вечеринку и на пробежку. Увидев меня, визжит так, что бармен вздрагивает.
— Девочка моя! Ты жива! Я думала, тебя уже съел этот твой медиамагнат.
Я обнимаю её, целую в щёку, пахнущую ванилью и текилой.
— Пока только пытается, - говорю и сажусь рядом.
Первый шот мы выпиваем за встречу. Второй — за то, что я ещё не в психушке. Третий — за мужчин, которые думают, что могут нас контролировать.
Ленка — мой антидепрессант с института. Она дизайнер интерьеров, зарабатывает больше меня, спит с кем хочет и когда хочет, и единственная, кто может сказать мне «ты ебанушка» так, что я смеюсь до слёз.
— Ну рассказывай, - говорит она, пододвигая мне четвёртый шот. - Я всё знаю. Всё, что в телеге пишут. Что он там, двенадцать баб изнасиловал? И ты теперь его защищаешь? Ты совсем крыша поехала?
Я выпиваю. Текила жжёт приятно, как пощёчина, которую давно заслужила.
— Одиннадцать, - поправляю. - Одна вчера заявление забрала.
— Серьёзно? И что, просто так взяла и забрала?
— Сказала, что влюбилась. Что хотела внимания. Что без него теперь не может кончить. Блин Лен, я вообще не имею права это обсуждать.
— Да ладно, я ж ни кому ты знаешь.
— Знаю.
— То есть он реально бог в постели? Фан-паблики не врут.
Поворачиваюсь, удивленно подняв бровь.
— Ты что эти паблики читаешь?
Ленка ухмыляется, как кошка, которая только что сожравшая весь крем.
— Конечно читаю. Там фотки голого торса в сторис выкладывают, я ж не железная. И комментарии… ой, Анька, ты бы почитала. «Кирилл Андреевич, возьмите меня без спроса», «я бы дала ему без презерватива и без выходных», «он один раз посмотрел на меня в лифте, и я до сих пор мокрая». Всё в таком духе. Я сначала думала, это боты накручивают, а потом поняла: нет, это реальные бабы. И их тысячи.
Я фыркаю, но смех выходит какой-то сдавленный.
— Ты серьёзно? Тысячи?
— Десятки тысяч. Есть даже чат «Пострадавшие от взгляда Ракитина». Вход по скринам мокрых трусиков после встречи с ним на каком-нибудь приёме. Я туда не вступала, у меня совесть есть, — она делает глоток маргариты, — но скрины присылали. У некоторых реально припадки. Одна написала, что как то он просто сказал ей «сядь» — и она села прямо на пол в ресторане. И кончила. Без рук.
Я закатываю глаза, но внутри всё стягивается в один горячий комок.
— Лен, это уже клиника.
— Это не клиника, это магия, — она тычет в меня соломинкой. — И ты сейчас сидишь тут вся такая правильная, а у самой коленки дрожат. Я же вижу. Ты уже представляешь, как он тебе скажет «сядь», и ты сядешь. И не на стул.
Я отворачиваюсь к стойке, делаю вид, что мне срочно нужен ещё шот. Бармен уже знает: ставит не спрашивая.
— Я не одна из них, — говорю тихо, больше себе, чем ей.
Ленка усмехается.
— Ты в курсе, что даже после такого обвинения, количество баб не уменьшилось, а даже наоборот. Эта вся ситуация сделала его только популярнее.
Я чуть не давлюсь текилой.
— То есть… сейчас их больше, чем было до скандала?
— Гораздо больше. Это теперь как знак качества. Появился даже термин: «ракитин-эффект». Когда мужика обвиняют в насилии, а бабы вместо того, чтобы бежать, наоборот, в очередь выстраиваются. Социологи уже диссертации пишут.
Я смотрю на неё круглыми глазами.
— Ты шутишь.
— Ни капли. Вчера в «Poison» девчонка на вечеринке рассказывала: познакомилась с парнем, он ей в конце вечера шепчет: «А хочешь, как у Ракитина?» Она аж завизжала от счастья и сама потащила его в туалет. Говорит: «Только без безопасного слова и без жалости». Вот до чего дошло.
Я закрываю лицо руками.
— Они все ебанулись.
— Ты хоть иногда новости-то читай, — Ленка тычет в меня соломинкой, чуть промахивается и попадает мне в нос. — Вся жизнь мимо тебя, адвокатша.
Телефон на столе вибрирует и я поворачиваю номер. «Клиент Ракитин.» Легок на помине. Отвечаю.
Ленка хихикает.
— Ой, мамочки, сам дьявол звонит.
Я нажимаю «принять» и чуть громче, чем надо, в трубку:
— Алё, служба спасения шлюх и насильников слушает, чем помочь?
Тишина на том конце. Потом его голос — спокойный, как всегда, но я слышу лёгкую улыбку:
— Анна Игоревна, у меня проблема. Мне нужен адвокат.
Я закатываю глаза так, что чуть не падаю со стула.
— Кирилл Андреевич, у вас там что, опять кто-то трусики в кармане забыл и теперь кричит «изнасилование»? У меня выходной, между прочим и я пьяная. В настроении послать всех на три буквы. Особенно вас.
Ленка давится маргаритой от смеха.
Он молчит секунду. Потом тихо, почти ласково:
— Я слышу, что ты пьяная, но так же слышу что в состоянии делать свою работу.
Я фыркаю в трубку:
— Адрес.
— Пришлю локацию и по быстрее.
Щёлк. Сбросил.
Я смотрю на телефон, как на гранату без чеки.
Ленка уже ржёт, хлопает меня по спине:
— Ну всё, тебя заказали с доставкой. Как суши.
Я встаю, шатаюсь, цепляюсь за стойку.
— Пошла я, — бурчу. — Спасать насильника от самого себя. Героиня, блин.
Утром просыпаюсь от того, что в черепе кто-то решил устроить чемпионат по отбойным молоткам. Голова весит примерно как бетонная плита, рот — будто кошки там ночевали, а потом ещё и нагадили для верности. Первое, что вижу: потолок. Не мой. Высокий, с точечными светильниками, которые сейчас кажутся мне прожекторами допроса. Второе — кресло, в котором я, судя по всему, и провалилась в кому. Пальто смято под головой вместо подушки, одна туфля валяется на полу, вторая каким-то чудом осталась на ноге.
И тут до меня доходит: я у Ракитина. В его квартире. Ночь. Виски. Документы. Всё остальное — провал.
Сердце делает кульбит и падает куда-то в район пяток. Я резко сажусь, и мир вокруг качается, как палуба в шторм. Одежда на мне — вся, слава всем богам, даже пуговицы на блузке на месте. Но это не успокаивает. Потому что я помню, как сидела в этом кресле, как он налил мне второй стакан, как я сказала «ещё» и потом… потом просто выключилась.
Тихо. Слишком тихо.
Встаю, цепляюсь за подлокотник, чтобы не рухнуть обратно. Ноги ватные, но держат. Делаю шаг, второй. Кухня в конце коридора.
Заглядываю.
Он стоит спиной ко мне, у плиты. В одних тёмных брюках, босой, волосы мокрые, капли стекают по шее и дальше — по позвоночнику, по тем мышцам, которые я, клянусь, никогда раньше не рассматривала так пристально. Рубашки нет. Татуировка на лопатке — тонкая линия, что-то на латыни, я не разбираю. Он поворачивается, не спеша, будто знал, что я уже здесь, и смотрит прямо на меня.
— Доброе утро, Анна Игоревна, — говорит спокойно, как будто я каждый понедельник просыпаюсь в его квартире после литра виски. — Кофе?
Я стою в дверях, в мятом костюме, с прической «взрыв на макаронной фабрике», и пытаюсь собрать остатки достоинства в кулак.
— Я… — голос хрипит, как у курильщицы со стажем. Откашливаюсь. — Какого черта вчера было?
Он ставит чашку на стол, поворачивается полностью. Глаза — те же, серые, в которых можно утонуть и не найти дна. Уголок рта чуть приподнимается.
— Ты уснула на третьем стакане. Разбедить не получилось. Кстати, ты храпела.
— Я поеду.
— Сначала кофе, — он кивает на стол. — И таблетку от головы. Ты вчера сказала, что если я тебя разбужу раньше десяти, ты подашь на меня в суд за моральный ущерб. Сейчас 09:47.
Я смотрю на него, на эту наглую спокойную улыбку, и понимаю, что возражать бесполезно.
— Сахар.
— Кощунство. Так пей.
Я фыркаю, но беру чашку обеими руками, будто это единственное, что сейчас удерживает меня от падения лицом в пол. Кофе чёрный, горький, обжигающий; именно такой, как я люблю, и от этого становится ещё противнее. Он знает. Конечно, знает.
— Сахар, — повторяю упрямо, ставя чашку обратно. Голос всё ещё хриплый, но уже с привычной сталью. — Две ложки. И молока немного. Иначе я тут тебе устрояю сцену, после которой твоя репутация «главного московского насильника» покажется детским садом.
Он даже не моргает. Просто поворачивается к шкафу, достаёт банку с сахаром, ложку, открывает холодильник, наливает молоко в маленький серебряный молочник, который, я готова поспорить, стоит больше моей месячной аренды. Всё делает медленно, без суеты, будто у него на это утро запланировано только одно: смотреть, как я пытаюсь держать лицо.
Беру чашку, делаю глоток. И ещё один. И ещё. Горло перестаёт гореть, мир перестаёт качаться. Таблетку он уже положил рядом — маленькую белую, рядом стакан воды. Я глотаю, не спрашивая, что это. Потому что знаю: он не отравит. Ему это не нужно.
— Спасибо, — бурчу наконец, когда в голове становится тише.
— Не за что, — отвечает он и отворачивается к плите. — Яичница или омлет?
— Ни то, ни другое. Я уезжаю.
— Через три минуты, — он даже не смотрит на меня, — будет готов омлет с трюфелем. Ты вчера сказала, что если я когда-нибудь приготовлю тебе завтрак, ты хотя бы попробуешь. Помнишь?
— Ты это на ходу придумываешь или готовился? — спрашиваю, прищурившись, и отпиваю ещё глоток, чтобы скрыть, как предательски дрожит голос.
Он не отрывается от плиты, только плечо чуть дёргается (смеётся).
— Готовился, — отвечает спокойно, переворачивая омлет одним точным движением. — Когда ты вчера в третьем стакане виски начала рассказывать, что ненавидишь мужчин, которые не умеют готовить, я сделал заметку в голове.
— Этого я точно сказать не могла, — повторяю, уже жёстче, потому что чувствую, как краснею, и это бесит ещё больше.
Он ставит передо мной тарелку, не спеша, будто всё происходящее — обычный понедельник. Омлет идеально золотистый, пахнет трюфелем так, что слюнки текут без спроса.
— Могла, — говорит он, глядя мне прямо в глаза. — Дословно: «Если бы хоть один мужик в моей жизни умел готовить нормальный завтрак, я бы, может, и не была такой стервой». Потом добавила, что омлет должен быть с трюфелем, потому что «я не дешёвка». И что если кто-то когда-нибудь это сделает, ты хотя бы попробуешь, прежде чем опять начнёшь строить из себя ледяную королеву.
Я открываю рот. Закрываю. Снова открываю.
— Я была в третьем стакане Macallan 18, — шиплю сквозь зубы. — Это не считается показаниями.
— Для меня считается, — он садится напротив, скрещивает руки на груди, всё ещё без рубашки, и смотрит с этой своей полуулыбкой, от которой внутри всё переворачивается. — Ешь, Северьянова. Пока не остыл. А то потом опять скажешь, что я тебя заставил голодной остаться.
Я смотрю на омлет. Потом на него. Потом снова на омлет.
— Если я съем это, — говорю медленно, — ты больше никогда не будешь использовать против меня мои пьяные признания.
— Не буду, — соглашается он слишком быстро.
— Лжёшь.
— Конечно лгу, — он даже не пытается притворяться. — Но сейчас ты всё равно съешь. Потому что хочешь. И потому что я готовил это для тебя, а не для протокола.
Я втыкаю вилку в омлет, отрезаю кусок, подношу ко рту. Останавливаюсь.
— Одна ложка — и ты забываешь эту историю навсегда.