Вовочку осенило, как молния. Внутренняя красота! Сила духа! Конечно! Все книги и наставления твердили об этом. И первый, самый простой шаг на этом пути — вежливость. Что может быть проще? Сказал волшебные слова — и ты уже на ступеньку выше в своем развитии. Дело пяти минут.
Вдохновленный, он вышел в коридор как на арену. Его миссия началась.
Горничная Аннушка несла тяжелую стопку белья.
— Аннушка, пожалуйста, проходите, — с легким пренебрежительным кивком пропустил ее Вовочка, как будто даровал неслыханную милость.
Та замерла с широкими от ужаса глазами, прижала белье к груди и шарахнулась в сторону, пробормотав: «Виновата, барин!»
На следующее утро, когда лакей Пётр подал ему на завтрак какао, Вовочка, не глядя на него, бросил в пространство: «Спасибо».
Слово повисло в воздухе тяжелым, несвойственным ему грузом. Петр не нашелся что сказать, неловко поклонился и быстрее обычного ретировался из комнаты. Звучало это «спасибо» не как благодарность, а как команда: «Миссия выполнена. Свободен».
Вовочка не замечал смятения. Он чувствовал себя превосходно, как спортсмен после тренировки. Он «качал вежливость», и мышца, по его ощущениям, росла. Он раздавал свои «пожалуйста» и «спасибо» с высоты своего положения, как король, бросающий монетки толпе. Каждое произнесенное слово было не проявлением уважения, а еще одним кирпичиком в стене, отделявшей его, развивающегося, от них, слуг.
А слугам было некомфортно. Это была странная, тревожная игра, правила которой они не понимали. Привычный, хоть и жесткий, порядок вещей был нарушен. Ласковое слово, сказанное без ласки, обжигало сильнее, чем прямая грубость. Они чувствовали себя не благодаримыми, а униженными этой пародией на вежливость, этой холодной формальностью, за которой сквозило равнодушие юного эгоиста.
Вовочка же, довольный собой, ставил галочку в воображаемом дневнике саморазвития: «Урок вежливости усвоен. Внутренняя красота прибавилась». Он так и не понял, что настоящая вежливость рождается не из осанки, а из желания увидеть в другом человеке человека.
Такая тренировка дала первую трещину — в прямом и переносном смысле — буквально на следующий день.
Вовочка сидел в столовой, томясь в ожидании утреннего какао. Он уже мысленно репетировал, как кивнет и бросит слуге своё новое, отработанное «спасибо». Вдруг — оглушительный звон, заставил его вздрогнуть и обернуться.
И что же он увидел?
У дверей застыл в полном ступоре молодой парень, недавно нанятый в помощники. Лицо его вытянулось от ужаса, он стоял по стойке «смирно», словно перед генералом. А у его начищенных ботинок лежали осколки фарфора и растекалась по паркету коричневая лужа — остатки его, Вовочкиного, какао.
Всё, что Вовочка «натренировал» за вчерашний день, мгновенно испарилось. Вежливость оказалась бумажным тигром, которого сдуло первым же порывом настоящей, живой злости. Он швырнул на диван журнал и решительными шагами подошел к работнику.
— Тебя как звать-то, болван? — его голос, еще не сломанный, прозвучал пронзительно и высоко. — Чего стоишь, как истукан? Убирай, человек-руки-крюки, раз намусорил! Я пить вообще-то хочу!
Парень, не поднимая глаз, прошептал:
— Павел... Не гневайтесь, барин...
— Не гневаться? — взревел Вовочка, чувствуя, как захлебывается праведным гневом. — Да ты нам тогда всю посуду в доме перебьёшь! Останешься без месячного оклада, вот и думай!
Он повернулся и ушел, оставив Павла один на один с осколками и стыдом. Вовочка не видел дрожащих рук и блестящих от слез глаз. Он видел лишь разбитую чашку и свою нарушенную волю. Урок «внутренней красоты» закончился, так и не начавшись по-настоящему. На его месте снова был просто Вовочка — избалованный эгоист, для которого слуги были не людьми, а всего лишь функцией. И эта функция вдруг дала сбой.
Идя по коридору, Вовочка вдруг с болезненной ясностью осознал: из него вылезло во всей красе его старое, гадкое я. Тот самый эгоист-нарцисс, которого он так презирал в книгах и втайне — в себе.
«Болван! Руки-крюки!» — эхом звучали его собственные слова в ушах. Он уже мысленно принялся себя ругать, и эта буря мыслей клокотала в нем, пока он шел по коридору, с каждым шагом чувствуя жгучий стыд.
Добравшись до своей комнаты, он с силой захлопнул дверь и щелкнул замком. Только теперь, в безопасности четырех стен, он разразился вслух:
— Дурак! Бестолковый, никчемный дурак! — он схватил со стола перочинный ножик и швырнул его в угол. — Данное себе слово! Самое простое слово! И не смог сдержать!
Его злило и раздражало не столько сломанное обещание, сколько собственное ничтожество. Он представлял себя рыцарем, взявшим обет благородства, а на деле оказался просто избалованным эгоистом, у которого благородство слетает с губ, как шелуха, при первой же неприятности. Он злился на Павла, на разбитую чашку, на весь мир, но больше всего — на себя. Потому что эта вспышка гнева была честной. И от этого она была еще противнее. Он дал себе слово — и не сдержал. Теперь ему предстояло выбрать: смириться с этим или начать все сначала. Но на этот раз — по-настоящему. А пока он плюхнулся на кровать и уставился в потолок. Впервые его «внутренняя красота» столкнулась с реальностью его характера — и проиграла вчистую.
Вовочка пришёл к выводу, что нужно как-то загладить свой проступок. Он решает подарить один из своих костюмов Карлу Юрьевичу, старшему дворецкому, один из своих костюмов. Которых у него огромная коллекция. Он снимает один из них и уверенными шагами идёт в комнату дворецкого. Но вместо ожидаемой благодарности, получил лишь порцию холодной учтивости. От которой стало ещё хуже. «Да, что опять не так?». Карл Юрьевич видя его искренний интерес, сказал:«Богатство может купить прислугу, но не человека». И затем продолжил:«Да и работать можно не за деньги». «Это как?»— Вовочка чуть не поперхнулся собственным вопросом. Глаза его при этом были по пять копеек. «А вот как,— тихо ответил дворецкий— можно работать за идею, за семью, за обещание. А можно…— он обвел взглядом свою небольшую, но безупречно чистую комнату— и за уважение. Чтобы твой труд был кем-то ценим и кому-то нужен. Чтобы ты знал, что от тебя что-то зависит. Это дороже любого месячного оклада. И уж тем более,— его взгляд проскользил по костюму в руках Вовочки— дороже любого подарка, сделанного с высоты своего положения. Вовочка стоял и молчал. Впервые он смотрел не на Карла Юрьевича, а в него, пытаясь разглядеть того самого человека.