Глава 1
…в которой психолог устает от чужих капризов, спорит с чайником и совершенно не планирует покупать себе гарем
Мирославу Иванову редко называли по имени.
Для соседей она была «та тихая женщина с книгами и цветами на подоконнике».
Для коллег — «Мира, которая вытаскивает с того света не хуже реанимации, только без капельниц».
Для клиентов — «доктор Иванова», «Мирослава Андреевна» или, в особо запущенных случаях, «вы там записывайте, а я поплачу».
А вот самой себе она чаще всего говорила:
— Мира, ты псих. Нормальные люди в тридцать пять покупают дачу, а не еще один чайник.
Чайник стоял на плите и шипел. Чугунный, пузатый, с вытянутым носиком и выгравированными японскими иероглифами — красивый, как грех. Его Мира присмотрела полгода назад на ярмарке восточной керамики, долго ходила вокруг, вздыхала, потом махнула рукой, вспомнив, сколько ей лет, и купила.
«В тридцать пять женщина имеет право на дорогие глупости», — сказала она тогда продавцу.
Продавец согласно кивнул. Видно было, что он готов был согласиться с чем угодно, лишь бы продать чайник.
И теперь, после восемь часов приёма, трёх чашек кофе, четырёх разводов, одного срыва, двух панических атак и одной клиентки, уверенной, что её кот — перевоплотившийся староста их ТСЖ, Мира смотрела на чайник, как на единственного настоящего мужчину в своей жизни.
— Так, Ямото-сан, — устало протянула она, выключая газ. — Только ты и я. И премия за выслугу лет. Всё, что у меня есть.
Чайник шипеть перестал, вздохнул и заурчал. Очень сочувственно.
Квартира была маленькой, но уютной. Две комнаты, узкий коридор, кухня, на которой можно было танцевать только, если притвориться тонкой японской гейшей, а не русской женщиной в зимнем свитере. На стенах — репродукции восточных гравюр, несколько фотографий с путешествий и одна карта мира, заляпанная стикерами.
В углу — высокий стеллаж с книгами. Психология, психотерапия, восточная философия, пара толстых томов по истории Японии и кое-какие романы в мягких переплётах, виновато засунутые между Фрейдом и Юнгом.
На подоконнике — травы. Мята, розмарин, мелисса — растущие в глиняных горшках, словно поддержка для стационарных нервов.
Мира сняла серьги, удобные, без пафоса, и положила их в маленькую лакированную шкатулку. Сняла часы, бросила рядом. Пальцы ныли — от того, что весь день приходилось записывать, подчеркивать, фиксировать.
Голова гудела.
Перед глазами всё ещё был утренний сеанс.
---
— Понимаете, — протянула клиентка с безупречным маникюром, — меня раздражает, что он слишком… мягкий.
Мира смотрела на неё через мягкую дымку утреннего недосыпа и старалась не думать о том, что это пятый «он слишком мягкий» за неделю.
— Мягкий — это… как? — уточнила она.
Клиентка, певица с двадцатью миллионами подписчиков, вздохнула:
— Он… говорит со мной. Слушает. Спрашивает, как прошёл день. Я… не привыкла.
Мира потерла переносицу.
— Вы хотите сказать, что вы привыкли к мужчинам, которые…
— Орут. Исчезают. Появляются с цветами и чувством вины, — охотно перечислила та. — А этот… я не знаю… Он приносит чай. Понимаете? Чай с мёдом. Спрашивает: «тебя обидели?» Мне кажется, он меня… жалеет. Я не могу так жить.
«Я тоже», — захотелось сказать Мире. Но вместо этого она вежливо произнесла:
— То есть вас пугает, что мужчина обращается с вами бережно?
— Да! Это ненормально, — искренне сказала та. — Мне кажется, я его… использую. А я привыкла, чтобы использовали меня. Так проще. Понятнее. А тут…
Она замолчала, глядя в пол.
Мира смотрела на её идеально подведённые глаза, на пухлые губы, на безупречную кожу и думала, что где-то вселенная явно неправильно распределяет опции.
Одни женщины всю жизнь топят себя в алкоголе и выбирают тех, кто бьёт.
Другие — не знают, что делать с человеком, который просто умеет быть рядом.
А третьи, вроде неё, тридцать пять лет общаются с чайником.
И ещё при этом должны всех остальных спасать.
Профессия психолога не была для неё случайностью.
Ещё в университете ей говорили, что у неё «лицо, которому доверяют», и «голос, под который хочется плакать». Она тогда обижалась. А теперь иногда ловила себя на том, что завидует девушкам с «лицом, вокруг которого танцуют до утра».
Но танцевать ей не хотелось. Хотелось тишины, керамической кружки, вкусного чая и чтобы никто не говорил словосочетание «деструктивные отношения».
---
Чай заварился. Зеленый, пахнущий морем и травой. Мира села к маленькому столу у окна, поджала ноги и наконец позволила себе сделать то, чего не делала весь день, — расслабиться.
За окном вечерний город подсвечивал снег. На стекле испарялись окошки тепла. Мелькали машины. На соседнем балконе курил мужчина в майке, отчаянный и замёрзший. На перекрёстке кто-то ругался, сигналя.
Мира отпила чай, сморщилась от горячего и подумала:
«Ну вот. Опять. Целый день о чувствах других, а свои — по расписанию, с восьми до десяти вечера».
Телефон на столе мигнул.
Сообщение от мамы: «Люди у тебя сегодня как? Опять все с травмой детства? Ты поешь нормально?»
Мира улыбнулась краем губ. Ответила: «Да, мам. Травма, травма, травма. Ем. Не переживай».
Второе сообщение — от коллеги: «Ты закрыла окно в кабинете? А то у нас там после тебя кто-то дышать не мог, говорит, “запах трав и философии”».
Мира хмыкнула. Ответила стикером. Ей не хотелось говорить. Ни вслух, ни в голове, ни письменно.
Она допила чай и уже собиралась пойти в душ, когда раздался звонок в дверь.
Резкий. Заставивший чашку дрогнуть в руке.
— Только не сейчас… — простонала она. — Я не дежурю. У меня нет ночных вызовов. Я не скорая. Я…
Звонок повторился. Терпеливый, настойчивый.
Мира вздохнула, отставила чашку и пошла открывать.
На пороге стояла старушка.
Не та из сказок, с крючковатым носом и клюкой, а вполне современная — в длинном тёмном пальто, аккуратной шапочке, с платочным шарфом, повязанным по-старинке, но из дорогой ткани. Лицо — в морщинках. Глаза — живые. В руках — тяжелая, лакированная деревянная коробка с росписью под восток.
Глава 2
…в которой Мира узнаёт, что благовония могут убивать, а роскошь — душить хуже удавки
Сознание вернулось не звуком, а запахом.
Точнее — запахами. Слой за слоем, как если бы кто-то ткал из эфира огромный ковер, стараясь впихнуть в одну нить всё, что нашёл под рукой.
Первым был — жасмин. Приторный, как в дешёвых аромапалочках из сувенирной лавки, но в сто раз насыщеннее.
Потом — ваниль, густая, тягучая, словно её варили в меду.
Рядом с ней — дурман, тяжелый, чуть едкий, от которого мгновенно хочется морщиться.
А после — что-то ещё более странное:
тёплый аромат рисовой муки, сладких лепёшек, раскалённого песка и… металла?
— Чёрт… — выдохнула Мира, не решаясь открыть глаза. — Или я умерла в кондитерской, или кто-то решил приготовить меня как праздничную утку.
Она всё-таки открыла глаза — и вздрогнула.
Потолок над ней был не потолком. А произведением искусства:
полосы лакированного дерева, расписанные золотыми журавлями, волнами и ветвями сливы. Меж витиеватых узоров — вмонтированные серебряные вставки.
Стены? Забудьте об обоях «под текстиль».
Здесь — настоящий текстиль: огромные полотнища яркого шелка, вышитые золотой нитью.
Свет падал от низких ламп с крышечками в форме лепестков.
И да… она лежала на постели, мягкой, глубокой, огромной — но совершенно чужой.
Мира резко села, вдохнула — и тут же чихнула так мощно, что отозвались стены.
— Да чтоб вас всех! Кто тут ванилью людей травит?!
Служанка, сидевшая у ложа, взвизгнула, как перепуганная цапля, и бросилась в поклон, настолько резкий, что головой чуть пол не пробила.
— Г-госпожа! Вы… вы проснулись! Вы живы!
— Это почему удивляет? — Мира моргнула. — Я что, должна была умереть?
Служанка побледнела.
— Вы… уже умерли, госпожа. Три дня назад. Ваш дух ушёл. А теперь… вернулся.
Мира глубоко вдохнула.
И зря.
Сладко-приторная смесь благовоний ударила в нос так сильно, что глаза заслезились. Она махнула рукой, разгоняя дым.
— Открой окна! Всё! Немедленно! И убери вот это… — она ткнула пальцем в пузатую кадку, из которой валил пар. — Что это за смесь? Я её чувствую даже своими прошлогодними аллергиями.
— Это благовония для укрепления духа, госпожа, — голос служанки дрожал. — Так заказывала прежняя… то есть… вы.
Мира зажмурилась.
Она была психологом. Она знала, что такое дыхательная аллергическая реакция. Она знала, когда человека травят мягко, незаметно, долго.
— И как долго я этим дышала? — тихо спросила она.
— Месяц… — прошептала служанка.
Мира открыла глаза.
Да. Её предшественницу не просто убили.
Её задушили. Медленно, красиво, благовонно.
Идеально для дворцовой интриги.
Она встала — и чуть не упала.
Её собственные ноги не были её ногами.
Ступни узкие, маленькие, слишком хрупкие.
Колени — мягкие, гибкие.
Талия — тонкая.
Тело… другое.
Она бросилась к ближайшему зеркалу — резная рама, зеркало чуть мутное, но вполне отражающее.
И застыла.
Перед ней была девушка.
Молодая. Лет двадцати.
С кожей цвета тёплого сливочного молока.
С глазами — вытянутыми, зелёными, глубокими, как нефрит.
С тонкими скулами, острым, но изящным подбородком.
С волосами — длинными, чёрными, блестящими, собранными в сложную восточную причёску с десятком шпилек.
— Ну да… — Мира цокнула языком. — Была славянкой тридцати семи лет, стала… эм… азиатской принцессой, двадцать с хвостиком. Почему бы и нет? Хоть прыщей нет.
Она осторожно коснулась лица.
Ни морщинок.
Ресницы такие длинные, будто накладные.
Губы — мягкие, яркие даже без помады.
— Ох ты ж… — выдохнула она. — Меня ресницы убивают роскошью.
Служанка наконец решилась поднять голову.
— Госпожа… мы думали, что духи забрали вас навеки. Ваш отец — визирь великого шаха. Он был в отчаянии. Все думали, что яд из шалинских палочек был слишком силён…
— Каких палочек?
— Тех, что дымятся… — служанка испуганно глянула на кадку. — Их делает Дом Лунных Жриц… их специально приносят в подарок… дамам, что… мешают другим дамам.
Мира тихо присвистнула.
— Значит. Меня травили. Красиво. Медленно. И все такие: «Ой, как грустно, госпожа умерла».
Служанка дрогнула.
— Никто не смел сказать…
Мира вздохнула.
Ладно. Паника позже. Сейчас — анализ.
Ты в новом теле.
Тебя убили.
Ты ожила.
Все в шоке.
Ты — дочь визиря.
А это значит… власть. И ответственность. И проблемы.
— Так. Как тебя зовут? — спросила Мира.
— Хиана, госпожа.
— Хиана… принеси воду. Холодную. И убери всё, что дымится. А если ещё раз кто-то притащит эти палочки — сразу говори мне. Поняла?
— Да, госпожа!
Мира немного походила по комнате.
Комната была огромная: мягкие ковры, так густо сотканные, что по ним можно было утонуть; шёлковые пологи; резные ширмы; множество сундуков; столики с инкрустацией; подушки, подушки, подушки…
Всё роскошь.
Всё — удушающая красота.
— Ничего себе… — пробормотала она. — Это ж не спальня, это склад восточной IKEA на максималках.
Она подошла к окну, отдёрнула занавес.
И замерла.
Перед ней открылся дворец.
Не просто здание — целый мир.
Сады, где росли гранаты и персики.
Пруды с мостиками и карпами.
Башни с изогнутыми крышами.
Длинные галереи.
И десятки женщин в сложных нарядах — ярких, роскошных, опасных.
И рядом — мужчины.
Колено преклонённые, с обнажёнными торсами, с длинными повязками на талии, украшенные металлическими браслетами.
Гарем.
Её гарем.
Мира закрыла лицо ладонью.
— Господи… я что, теперь хозяйка мужского ассортимента? И мне что, это всё… обслуживать? Или командовать? Или… что вообще делают хозяйки гаремов?!
И тут же внутри неё что-то щёлкнуло.
Профессиональное.
Холодное.
Психологическое.