Далеко на севере, где холодные воды фьордов врезаются в скалистые берега, простиралась долина Хьёрдаль — одна из многих неприметных ниточек в великом полотне эпохи викингов.
В те времена, когда отважные мореходы на драккарах бороздили моря, а звон мечей скандинавских дружин достигал далёких берегов, жизнь в глубине норвежских фьордов текла по иным законам. Здесь, вдали от воинской славы и торговых путей, рождалась настоящая кровь и плоть Севера — в тихом ритме смены поколений, в тяжком труде на каменистой почве, в дыме очагов длинных домов.
И Хьёрдаль был частью этого мира. Не великий, не богатый, но живущий в нерушимой тиши. Он лежал в объятиях древних ледниковых скал, словно дитя в колыбели, забытое богами и людьми. Воздух здесь был густым и сладким — пахло влажной почвой, хвоей и дымом, тонкими струйками поднимающемся из отверстий в дерновых крышах. Неспешная река Хьёр, давшая имя долине, несла свои студеные воды к морю, огибая заливные луга, где паслись низкорослые, мохнатые коровы.
Жизнь здесь текла подобно водам — медленно и неуклонно. С восходом солнца мужчины уходили на поля, скудные, но верные, или в лес — за строевым лесом и дичью. Женщины стерегли скот, пряли шерсть овец, что паслись на склонах холмов, и ткали полотно для одежды — грубое, невероятно прочное. Дети с малых лет знали свое дело: девочки учились у матерей управляться с прялкой и квашней, мальчики — держать топор и лук.
Вытянутые дома, сложенные из мощных бревен и покрытые мхом и березовой корой, стояли, прижавшись друг к другу, как стадо овец в непогоду. В центре самого большого дома всегда горел очаг — сердце Хьёрдаля. Здесь по вечерам собирались старейшины, обсуждая дела долины: чинить ли частокол, когда начинать сев, сколько зерна отложить на зиму. Здесь же, у огня, сказитель, старый Хельги, голос которого скрипел, как немазаная дверь, повествовал о подвигах далеких конунгов и ярости берсерков. Для жителей долины это были всего лишь сказки — страшные и прекрасные, но не имеющие к их жизни никакого отношения. Их мир был здесь, между лесом и рекой, их боги — это солнце, дарующее урожай, и дождь, поящий землю.
Астрид, дочь Кетиля и Ингвильд, выросла в ритме этой жизни. Ее руки с детства знали тяжесть корзины с шерстью и плавные движения челнока. Она умела выводить на ткани сложные узоры — не цветы и звери, как другие девушки, а бесконечные спирали, похожие на морские волны, и стремительные силуэты дракарских голов. Ее отец, человек молчаливый и суровый, смотрел на эти узоры с легкой тревогой. Мать же, искусная мастерица, лишь вздыхала, понимая, что душа ее дочери рвется за горизонт, туда, откуда иногда, в редкие безветренные дни, доносился далекий, зовущий рог.
Хьёрдаль был миром, живущим в согласии с собой. Он не знал ни богатства, ни великой славы, но он знал покой. И этот покой был прочнее любой стены. До поры до времени.
В тот день ветер гулял по Хьёрдалю, как хозяин. Он гнал по небу клочья облаков, гнул спелые колосья на полях и шелестел в стоящей на холме, словно старые стражи, листве ясеней. Дым из очага дома Астрид стлался низко, припадая к земле, — верная примета к дождю. Воздух пропитался смолянистым дымом, хлебом и терпким дыханием пробудившейся земли — аромат влажной почвы, пахнущей одновременно грибами, корнями и обещанием нового урожая.
Астрид стояла у ткацкого станка. Последние лучи солнца, пробивавшиеся сквозь дымовое отверстие, золотили её профиль. Её волосы, цвета спелой пшеницы туго и искусно переплетались в две толстые косы, лежавшие на плечах словно тяжёлые, живые жгуты. Лицо её, с мягкими, но отчётливыми чертами, хранило отпечаток юной серьёзности, какой бывают полны девушки на пороге своей настоящей судьбы. Под мерный стук челнока в её руках рождалось не просто полотно — рождалась песня. Ткань получалась плотной, с замысловатым сюжетом. Каждый стежок был выткан из грёз и тихого отчаяния. Внизу, у кромки, клубились тёмно-зелёные, почти чёрные волны родного фьорда, а в их глубинах тонули призрачные силуэты драккаров с пустыми палубами, словно мир, что держал её в плену, уже хоронил свои корабли. Выше, сквозь свинцовую высь, прорывались девять воронов Одина, вытканных украденной у матери серебряной нитью; их стая, будто живая, тянула за собой на край полотна длинный, изящный корабль-призрак с поднятым парусом, но без единого воина на борту — корабль, что ждал лишь одну душу. А на самом верху, у кромки, чёрные волны расступались, и в прорехе, как предвестие иной судьбы, сияли звёзды, вышитые белой шерстью, а по воде тянулись тонкие, как раны, алые прожилки. Эти клятвы крови она тайком выводила соком зимних ягод, и никто, кроме неё, не ведал, что это — обещание, данное самой себе. Её пальцы, покрытые тонкими шрамами от соломы и ножа, двигались быстро и уверенно. Взгляд небесно-голубых глаз устремлялся поверх станка, в узкое окно, за которым лежала дорога, уходящая к фьорду.
У сарая, на затупленном лезвии плуга, сидел Кетиль, отец Астрид, его смуглые от солнца руки с выпуклыми жилами мерно и деловито водили точильным камнем. Медленные, выверенные движения — и с лезвия свисала серая бахрома металлической стружки, пахнущая огнём и железом. Он был невысок, плечист, и борода его, тронутая проседью, словно инеем, шевелилась в такт работе. Лицо, обветренное и серьёзное, было обращено к инструменту с безмолвным пониманием, какое бывает только между старыми товарищами; он не просто чинил — он вёл неспешную беседу с металлом, и в ритмичном скрежете слышалась вся его несуетная, крепкая натура, вся вековая мудрость земли, которую он обрабатывал.
А у очага, в танцующих бликах живого пламени, сидела Ингвильд, его жена и мать Астрид. Русые волосы, заплетённые в плотный венок, светились в отблесках очага. Тонкие, ловкие пальцы, испачканные зелёным соком раздавленных стеблей, ритмично и без устали растирали в ступе сушёные травы, воздух наполнялся горьковатым, целебным ароматом чабреца и полыни. На её губах играла чуть заметная, спокойная улыбка, а из груди лился тихий, монотонный напев — древняя, как сами эти холмы, песня, больше похожая на заклинание, обращённое к духам дома и очага. Движения её рук были такими же отточенными, как у мужа, но более плавными, почти колдовскими; она не готовила снадобье — она творила уют, ту самую незримую защиту, что годами ограждала этот дом от бед.