Лето пахло соленой рыбой и дешевым портвейном. И еще — несбывшимися надеждами, как старые письма, найденные на чердаке. Мне было девятнадцать, и мир казался огромной, плохо освещенной сценой, где каждый играл свою роль, не зная финала пьесы. Моя роль была — вожатая Лиана, жгучая брюнетка с, как говорили за спиной, «формами Венеры». Бедра и грудь, да, они были при мне, как верные, но иногда слишком громкие спутники. Я носила их с вызовом и тайной тоской, как орден за войну, которой не было.
Мы жили в маленьком приморском городке, затерянном на карте необъятной Родины, где время текло медленно, как смола по сосновому стволу. Летом сюда съезжались дети — пионерский лагерь «Чайка» был моей летней каторгой и моим спасением. Каторга — потому что чужие дети высасывали все соки, спасение — потому что это была хоть какая-то жизнь, отличная от серой пыли провинциального института, где я училась на филолога, сама не зная зачем.
А еще здесь были они. Север и Буран. Два полюса моей маленькой, раскаленной вселенной.
Север был художником. Непризнанным, конечно, как полагается гению в провинции. Он рисовал море — всегда разное, всегда живое. Его глаза, цвета штормового неба, казалось, видели душу вещей. Он был старше на пять лет, худ, с тонкими, нервными пальцами, вечно испачканными краской. От него пахло льняным маслом и табаком «Прима». Он говорил мало, но каждое его слово было весомо, как камень, брошенный в тихую воду. С ним было спокойно и немного грустно, как в осеннем парке. Мы бродили по берегу, он рассказывал о цветах и полутонах, а я слушала, и мне казалось, что я понимаю что-то очень важное, чего не выразить словами.
— Ты как море, Лиана, — сказал он однажды, глядя на меня своими пронзительными глазами. — То тихая, то бушующая. И всегда глубокая.
Я тогда покраснела. От него веяло надежностью, чем-то основательным, как старый дуб. Он хотел семью, детей, тихую гавань. Иногда, глядя на него, я думала, что это и есть счастье. Простое, человеческое.
Буран был другим. Полной противоположностью. Его настоящее имя было Руслан, но все звали его Бураном — за неукротимый нрав и стремительность. Он работал на рыболовецком сейнере, и от него всегда пахло морем, рыбой и дерзостью. Широкоплечий, с выгоревшими на солнце волосами и смеющимися голубыми глазами. Он был как стихия, как внезапный летний ливень, после которого дышится легко и хочется жить. Он ничего не обещал, ничего не требовал. Он просто брал — мою руку, мои губы, мое время. С ним я чувствовала себя живой, до дрожи в коленях, до перехватывающего дыхания.
— Эй, вожатая! — кричал он мне через всю площадь, когда я шла с рынка с авоськами. — Рыбакам сегодня везет, поймали русалку!
И подхватывал меня на руки, кружил, пока земля не уходила из-под ног. Его смех был заразителен, его прикосновения обжигали. Он был воплощением молодости, силы, запретного плода.
Я металась между ними, как бабочка между двумя огнями. Два разных мира, два разных тепла. Север дарил покой, Буран — пожар. Кому отдать свое сердце, такое неопытное, такое жаждущее любви? Я не знала. И эта неизвестность была сладка и мучительна одновременно.
Вечера в нашем городке были особенными. Солнце лениво опускалось в море, окрашивая небо в немыслимые цвета. Воздух наполнялся стрекотом цикад и запахом цветущих акаций. Молодежь собиралась на набережной или у старого маяка. Танцы под магнитофон, дешевое вино из граненых стаканов, первые поцелуи, горькие, как полынь.
Я помню один такой вечер. Пионерский лагерь уже затих, дети спали. Я сбежала, перемахнув через невысокий забор. Луна, как начищенный пятак, висела над темной водой. Север ждал меня у старой лодочной станции. Он принес термос с горячим чаем и бутерброды с сыром. Мы сидели на перевернутой лодке, укрывшись его старой курткой.
— Знаешь, Лиана, — сказал он тихо, глядя на лунную дорожку. — Я хочу написать твой портрет. Не просто лицо. А… все. Твою душу.
Его рука нашла мою. Пальцы были холодными, но прикосновение нежным. Я посмотрела на его профиль, четко вырисовывавшийся на фоне светлеющего неба. В нем была какая-то внутренняя сила, скрытая печаль. Мне захотелось прижаться к нему, согреть его своим теплом.
— Ты позволишь? — спросил он, повернувшись ко мне.
— Да, — прошептала я.
Он наклонился и поцеловал меня. Осторожно, почти благоговейно. Его губы были сухими, немного шершавыми. Поцелуй был долгим, тихим, как разговор без слов. В нем не было страсти Бурана, но была глубина, обещание чего-то большего. Когда он отстранился, я почувствовала себя странно опустошенной и одновременно наполненной.
— Я напишу тебя на рассвете, — сказал он. — Когда мир только просыпается. Когда ты настоящая.
Мы сидели так еще долго, молча. Море шептало свои вечные сказки. И мне казалось, что вот оно, решение. Тихое, надежное счастье.
А через день был праздник Нептуна в лагере. Шум, гам, смех. Дети, раскрашенные синей и зеленой краской, носились как угорелые. Я, в костюме русалки, с короной из ракушек на голове, пыталась поддерживать порядок. И тут появился Буран.
Он приплыл на своей лодке, украшенной водорослями и цветами. На нем была тельняшка и пиратская бандана. Он спрыгнул на берег, подхватил меня на руки и закричал:
— Царь морской прибыл за своей русалкой!
Дети визжали от восторга. Буран был своим для них — веселый, сильный, немного бесшабашный. Он устроил настоящее представление: боролся с «морскими чудовищами» (другими вожатыми), раздавал «сокровища» (конфеты и мелкие игрушки), обливал всех водой из ведра.
Я смеялась вместе со всеми, забыв о своей роли «строгой вожатой». Его энергия была заразительна. Когда праздник закончился, и дети, уставшие, но довольные, разбрелись по отрядам, Буран подошел ко мне. Мокрый, взъерошенный, но такой притягательный.
— Ну что, русалочка, поплыли в мое царство? — он подмигнул.
— У меня еще дела, — попыталась я возразить, но голос прозвучал неуверенно.