***
Под ночным небом, вымощенным хлябью дождя, автомобиль с трудом прокладывал себе путь сквозь зыбкую пелену воды, что стекала по стеклу в бесконечном хаосе капель. Ян, словно прикованный к своему креслу, чувствовал: его руки уже давно перестали по-настоящему касаться руля. Это движение, этот маршрут — они были почти механическими. Звуки мотора и шорох дождя усыпляли; он мог бы забыть, что вообще находится в машине, если бы не одно: это постоянное, неминуемое присутствие собственных мыслей. Они стекали внутрь, как этот дождь по стеклу, и отразить их, как этот стеклоочиститель, он уже не мог.
«Операция прошла успешно, всё в порядке… Ну да, конечно, всё в порядке».
Ян пытался цепляться за эту фразу, как за доказательство чего-то важного.
«Сейчас домой… Пару часов сна и снова к работе…».
Слова звучали монотонно, как будто их произносил кто-то другой, чей голос утонул в тумане дождя. Это повторялось уже не первый раз: ночь, работа, мысли о том, как всё правильно и успешно выполнено, а потом… какая-то пустота. Казалось бы, жизнь в вечной суете должна была бы заполнять эту пустоту, но нет — она лишь оставляла ещё больше белых пятен, ещё больше вопросов.
Ян разглядывал капли, будто впервые их видел. Капля катится вниз, впитывает другие, увеличивается в размерах, и вдруг исчезает. Исчезает, оставляя за собой лишь след. Что это, если не вся его жизнь? Течёт, растёт, пропадает. Усталая операция, усталая дорога домой, усталые слова:
«Операция прошла успешно, всё в порядке… Да, всё в порядке. Настолько в порядке, что даже скучно. Настолько, что душа начинает кричать в пустоту: Ну а дальше что? Где я окажусь в конце этого пути? Будет ли что-то дальше? Или всё закончится точно так же, как закончится этот дождь — ничем?».
Он почти не замечал, как рука бессознательно касалась лба, как будто пыталась остановить эти бесконечные потоки мыслей. Стекло перед глазами становилось всё более мутным, но он не двигался, не вытирал его, не пытался ничего изменить. Казалось, что даже эта нечеткость была частью того, что он видел внутри себя. Мир становился всё тише, но тишина не приносила покоя. Тишина была холодной, как эта осенняя ночь, как этот дождь, который не переставал.
«Неужели так и буду жить, каждый день как вчера… Операция, а потом домой, словно по накатанному…».
И чем дальше, тем больше в этом «накатанном» чувствовалась какая-то тягостная неизбежность. Словно этот маршрут — от больницы до дома, от дома до больницы — и был его судьбой. Нет, даже не судьбой — жалким остатком той судьбы, которую он когда-то представлял. Когда-то, давным-давно, у него была цель, что-то большее, чем просто идеальное выполнение своих обязанностей. Но теперь цель была забыта, утрачена, распалась под тяжестью рутинной работы, как это стекло, которое трещало под напором дождевых струй.
Ему показалось, что в его груди стало тесно. Не от боли, нет. Просто тесно. Как если бы внутри разрасталась пустота, захватывая всё больше пространства. Как если бы она обернулась против него самого, поглощая его изнутри, превращая в пустую оболочку. Ян сжал руки на руле, но это движение не дало ему никакого облегчения. Он снова почувствовал, как мысли, словно капли на стекле, скатываются вниз, исчезают, оставляя мокрый, скользкий след. Только теперь этот след был внутри, и ничто не могло его стереть.
«Ну и что? Всё прошло идеально. Все живы, все довольны. Но я? Где я в этом идеальном мире?».
Он думал об этом снова и снова, но ответы так и не приходили. А капли стекали, и огни за стеклом рассыпались в хаотичную мозаику.
«Что дальше? Что останется после этого?».
Вопросы крутились, но он уже не ждал ответа. Отвечать было некому. И даже сам дождь, который шёл без остановки, не мог этого заглушить.
Машина двигалась по дороге, и Ян ощущал, как мысли его словно растворяются в этом бесконечном дожде. Голову тянуло вперёд, веки становились тяжёлыми, и на мгновение он потерял ощущение пространства. Вдруг — неожиданное покалывание, едва заметное, будто электрический разряд пронзил его виски. Голова слегка пошатнулась влево, но он не понял, было ли это реальным движением или просто игрой сознания. Машина, казалось, чуть дёрнулась в сторону, как если бы её невидимая рука толкнула изнутри. Это не было похоже на обычную тряску от неровной дороги — нет, это что-то другое. Внутренний ритм дороги словно нарушился, будто её гладкая, тянущаяся лента вдруг стала иной, неестественной.
Ян нахмурился, тряхнул головой, как будто пытался сбросить странное ощущение. Он взглянул на приборную панель, но всё было в порядке: скорость ровная, бензина достаточно, свет фары всё так же рассеивал дождь. Лобовое стекло оставалось покрытым мельчайшими каплями, что стекали вниз в небрежных, неупорядоченных потоках. Однако внутри всё было иначе. Внутри Ян чувствовал странный дискомфорт, непонятное давление в груди, лёгкую тошноту, будто он вдохнул холодный воздух слишком резко. Это напоминало миг, когда мир вдруг замирает, и человек понимает, что нечто идёт не так, но ещё не знает, что именно.
«Что это было?», — мысленно спросил он себя.
Вопрос прозвучал сухо, холодно, как незнакомый голос.
«Я что, уснул за рулём? Нет, нет, не могло быть…».
Ян моргнул, выпрямился в кресле. Уснуть за рулём? Как такое возможно, когда он и так был полностью сосредоточен? Хотя… а был ли он сосредоточен? Его мысли блуждали где-то вдалеке, цепляясь за следы операции, за это мучительное повторение фраз. Голову вдруг охватило неприятное чувство, как если бы она стала слишком тяжёлой для шеи. Неужели просто усталость? Или… что-то другое?
Он потёр пальцами виски, почувствовал лёгкое покалывание на коже. Поднял левую руку, посмотрел на ладонь. Свет фар, рассеянный и тусклый, осветил тонкие линии, его собственную плоть, но он вдруг почувствовал её странной, чужой. Ян попытался сосредоточиться, но мысли разбегались, как эти капли на стекле.
***
Голова словно налитая свинцом: мысль, не успев ещё сформироваться, тонет в густой, вязкой темноте. Ян почувствовал, как холодные волны боли медленно, но настойчиво разбиваются о виски, словно пытаясь прорваться за линию сознания. Он не мог сразу открыть глаза: веки, будто бы приросшие к лицу, тяжело опустились, как ставни в доме, который давно покинули все жильцы. Сначала он просто дышал. Воздух был чужим, как гость, о котором никто не знал и никто не звал. Привкус пыли, железа, смутного горького дыма — всё это вонзалось в его обоняние, путаясь с болью. Ян попытался пошевелиться. Пальцы казались оторванными от тела: они будто бы существовали отдельно, в каком-то другом измерении, которое с его собственным телом соединяла только эта тягучая боль.
Где-то в глубине его сознания, в самом углу сознания, спрятанном от боли и света, тлела мысль:
«Где я?».
Эта мысль пробивалась медленно, как пробивается слабый росток сквозь толщу серой глины. Но прежде чем он смог ухватить её, прежде чем смог её разглядеть, на место пришло другое ощущение — как будто всё, что он знал о мире, только что разбилось на куски. Он открыл глаза.
Свет не бил по зрачкам, не вызывал раздражения: он был слабым, рассеянным, словно сквозь туман. Ян медленно повернул голову. Глаза метались, не находя опоры, и всё, что он видел, не укладывалось в его привычный образ мира. Это было не его время. Он видел грубую мостовую, неровно выложенную крупными, тёмными камнями; видел здания, которые словно сошли со старых, запылённых открыток. Казалось, что каждая черта этого нового мира, каждый угол кирпича, каждый изгиб ставни на окне — всё это шло вразрез с его привычной логикой. Ян не понимал, что он видит, но понимал, что это правда. Тело чувствовало холод, запахи были реальны, и даже свинцовая тяжесть в голове подтверждала — он не спит.
«Больница?.. Нет, это не больница… но тогда что это?», — мысли словно врезались в мозг, одна за другой, не давая времени на раздумье.
Они били, кружили, как вороны над погибшим деревом, и не оставляли Ян в покое. Он смотрел на всё это — на странные тени, на серые здания, на пустую, мрачную улицу — и не находил ни одной зацепки, ни одного объяснения. А затем, осознав, что ничего не понимает, он ощутил страх. Это был не обычный страх, а медленный, липкий ужас перед непостижимым.
«Что со мной?», — этот вопрос прозвучал в его голове тише шёпота, но ему не нужен был ответ. Ответа не существовало.
Ян медленно моргнул, раз, другой, третий… но перед его глазами всё ещё была та же картина. Эта улица, эти странные, выцветшие здания с облупившейся штукатуркой — всё казалось слишком настоящим, слишком реальным, чтобы быть игрой его воспалённого разума. Он напряг зрение, стараясь найти что-то, что объяснит его положение, что вернёт его в знакомый мир. В центре поля зрения оказался фонарный столб. Массивный, тяжёлый, такой, что не укладывался в голове: как будто его выковали в кузнице ещё до того, как человек придумал облегчённые материалы. Это был столб, который словно вырос из другой эпохи, другой жизни. Ян прищурился, надеясь разглядеть хоть одну лампочку, хоть одно намётанное движение современной техники, но ничего подобного не увидел. Вместо этого его взгляд скользнул к вывеске на доме напротив.
Шрифт был странным, почти резным, но не старинным, скорее… несовременным. Как будто кто-то пытался воссоздать ретро-дизайн, но вышло слишком хорошо, слишком натурально.
— Аптека, — прочёл он, но буквы казались нереальными, даже немного кривыми.
В другой момент Ян мог бы улыбнуться — такой нелепости, казалось бы, уже не найти в 2025 году. Но сейчас он ничего не чувствовал, кроме нарастающего напряжения. Эти вывески, эти стены, фонари — всё говорило о том, что он не в своём городе, что он не в своём времени. Ян попытался убедить себя, что это всего лишь реконструкция, может быть, студия съёмок или музейный квартал. Но почему же тогда всё так резко пахло реальностью? Запахи казались плотными, словно можно было ощутить их структуру. Воздух отдавал железом и гарью, но не выхлопами автомобилей, а чем-то более грубым, более первичным.
Он повернул голову в другую сторону, и взгляд его наткнулся на окно. Рама была деревянной, грубой, с толстыми стеклянными квадратами, которые деформировали свет. Ян снова поморгал, надеясь, что вот сейчас, сейчас картинка сменится, в отражении стекла он увидит свои очки виртуальной реальности или, может, медсестру, обеспокоенно заглядывающую в палату. Но ничего не произошло. Только слабое движение воздуха задело его щёку, как если бы улица вздохнула, тяжело, как старик, и замолчала.
Он обхватил ладонями колени, сидя на грязной брусчатке. Брусчатка! Ян поднёс руку к одному из камней, провёл пальцем по холодной, чуть влажной поверхности. Настоящая. Как в детстве, когда его дед показывал старый мост на окраине деревни. Но это не мост, это городская улица. Где стекло, где зеркальные фасады офисных зданий, где LED-панели с рекламой? Он заставил себя поднять взгляд, медленно провёл глазами вдоль стены здания. Крышка водосточной трубы чуть свисала, облупленный слой краски обнажал ржавчину. Никакой пластмассы, никаких блестящих поверхностей. Всё выглядело так, будто оно существовало здесь веками.
«Это не мой город… это не мой мир…», — наконец подумал он, но мысли не приносили никакой ясности, они просто засели в голове, как туман, заволокли всё, не оставив ни проблеска здравого смысла. Ян выдохнул, и этот выдох прозвучал как грубый, слабый смех — смех отчаяния.
Сначала Ян не обратил внимания на звуки. Все его мысли были захвачены картиной, которую он видел перед собой, — старые здания, вывески, мостовая. Он пытался уложить это в голове, пытался придумать хоть какое-то объяснение. Но как только первые острые вспышки паники утихли, его сознание переключилось на слух. И внезапно тишина, которая раньше казалась просто отсутствием шума, наполнилась другими звуками. Сначала он услышал скрип двери. Глухой, старый звук, словно застарелая нота на рояле, которая не играет, а только напоминает, что инструмент ещё жив. Затем — чьи-то шаги. Не уверенные, резкие удары каблуков по тротуару, как это было бы в его мире, а мягкие, как будто человек не хотел нарушать чьё-то спокойствие. Шаги замирали, снова оживали и, казалось, кружили вокруг него.
***
Ян, тяжело дыша, почувствовал, как пот катится по вискам, стекая за уши, оставляя за собой липкие дорожки. Он трясся всем телом, будто пытаясь вытряхнуть из себя нелепое, неправдоподобное ощущение. Должно быть, он просто потерял сознание. Это просто дурной сон, от которого ещё несколько минут — и он проснётся. Ну да, конечно, сейчас же проснётся!
Но нет. Тишина вокруг. Люди, идущие мимо, не замечали его. Гул шагов, случайные слова — это не стиралось. И здания, тёмные, с облупленной штукатуркой, оставались на месте. Ян не мог отрицать: всё было реальным, до обидного реальным. Он опустил взгляд вниз. Сначала он увидел свои руки, сжавшие ткань на груди. Она была тёмной, грубой, похожей на ту, которую он видел в старых фильмах. Пальцы скользнули по воротнику. Затем ниже — толстый пояс. Ботинки, тяжёлые, пыльные. И вдруг как будто молния прошила сознание: это не его одежда.
"Что за…" — начал он говорить, но слова застряли в горле. Он тронул пальцами ткань на груди. Шерсть или что-то похожее, тяжёлая и плотная, совершенно непривычная. Это не была та мягкая куртка, которую он надевал утром. И уж точно не та рубашка, что он купил в универмаге за углом от дома. Нет, это были какие-то тряпки из другой эпохи. Его взгляд скользнул по пуговицам — старым, блестящим, явно не современным. Руки дрожали, как у человека, впервые увидевшего нечто из потустороннего мира. Но это был не потусторонний мир. Это был мир, в который он каким-то образом попал.
— Что это за тряпки? — выдохнул Ян, чувствуя, как с каждым словом его голос теряет силу.
Он посмотрел вокруг. Люди. Они одеты так же, как он. Нет, не как он, а как те, что из книг или чёрно-белых фотографий. И тут до него дошло: это не его мир. Это не его время. Ткань одежды сжималась в пальцах, её поверхность была грубой, как наждачная бумага, не такой, к какой он привык. Ян не мог отвести взгляда от этих странных пуговиц, от этого плотного воротника. Это была его одежда. Или не его. Но она была на нём. И это было самым страшным.
Он сделал едва заметное движение, потянул край рубашки вниз, прикрывая штаны. Пальцы сомкнулись на ткани, пытаясь найти в ней что-то, что могло бы успокоить: знакомый узор, шов, бирку. Но ничего не было. Ткань скользила под пальцами, как вода, гладкая, податливая, совершенно не вязалась с тем, что он видел вокруг. Ян замер, чуть повернул голову и, наконец, рискнул посмотреть на прохожих. Это был не обычный взгляд, а попытка уловить закономерность, понять их. Сначала он заметил одного мужчину: длинное тёмное пальто, застёгнутое до самого горла, шляпа, надвинутая на лоб. Мужчина шёл быстро, плечи расправлены, шаги размеренные, уверенные. За ним — ещё один, тоже в пальто, но уже с каким-то нашивками, возможно, знаком принадлежности к определённой профессии. У каждого из них одежда казалась строгой, суровой, подчинённой каким-то невидимым правилам.
Женщины — Ян сглотнул, смотря на их строгие платья, напоминающие вырезы из старых модных журналов, те, что пылились в сундуке его бабушки. Рукава длинные, воротники строгие, лица, скрытые под шляпками, казались холодными. Никто из них не смотрел на него, но он чувствовал, что их взгляд может упасть на него в любой момент, что они заметят его. И тогда всё будет окончательно потеряно.
«Я выделяюсь. Я чужой. Они увидят это сразу», — мысль прошла молнией, оставляя за собой пустоту, как выжженное поле.
Ян невольно сжал руки в кулаки, ощутив ткань своих брюк, которые были слишком мягкими, слишком современными, слишком… другими. Он не мог понять, как, но они были здесь, на нём. Это же была его одежда. Его штаны, его рубашка. Или… нет?
Его взгляд задержался на обуви. Мужчины в тяжёлых ботинках, женщины в туфлях с низким каблуком, но всё это — с прошлого века. Он видел такие только в музеях, на фотографиях. А его кроссовки — это была не просто одежда, это был вызов окружающей реальности. Он почувствовал, как начинает потеть, как сердце стучит так громко, что, кажется, его могут услышать. Пальцы судорожно сжались на ткани брюк, ещё раз, сильнее. Ему захотелось сжаться, стать меньше, незаметнее. Но это было невозможно. Даже если он просто стоял, казалось, что он кричит о своей чужеродности.
Люди проходили мимо, никто не задерживал на нём взгляд. Но Ян знал: стоит кому-то по-настоящему посмотреть, обратить внимание, и всё станет очевидно. Он слишком выделяется. Его одежда кричит, его обувь кричит, и даже его дыхание кажется громче и резче. Ян с усилием заставил себя выпрямиться, но не отводил взгляда от прохожих. Он искал… что? Сочувствие? Ответы? Кто-то обязательно должен объяснить ему, что происходит. Но в то же время он знал, что никто не подойдёт, никто не заговорит первым. Он сам — только он один знает, что он чужой, и, возможно, это спасало его. Или наоборот.
Ему стало тяжело дышать. Ян с трудом сдерживал дрожь, пока его пальцы, почти сами собой, машинально застёгивали молнию на куртке, натягивали воротник повыше, словно это могло его укрыть. Всё тело протестовало, словно кричало: это не так, это не я, это не моя одежда, не мой мир. Пальцы судорожно перебирали края ткани, как будто в них он мог найти какое-то подтверждение, знак, что всё это не по-настоящему. Но ткань оставалась тканью, молния молчала, ничего не поддавалось объяснению.
Он стоял посреди улицы, а вокруг люди шли, не обращая на него внимания. Их шаги были чёткими, уверенными, их взгляды направлены прямо перед собой. Они не замечали его, но он не мог избавиться от ощущения, что стоит на грани разоблачения. Стоит кому-то остановиться, посмотреть, присмотреться — и всё рухнет. Тогда они увидят: он одет не так, как они. Его брюки слишком мягкие, рубашка кажется слишком яркой, а кроссовки — этот знак, этот открытый вызов эпохе — кричат об этом громче любых слов. И даже куртка, которая должна была быть спасением, кажется неподходящей. Она была его, была той самой, которую он носил утром. Или вчера? Когда это было? Но сейчас она чужая.
***
Ян стоял неподвижно среди людской суеты, словно каменная фигура, вросшая в рыхлый поток прохожих. Толпа текла, не замечая его, словно мелкая речная вода, обходящая случайно брошенный валун. Он смотрел на лица людей, отрывистые, сосредоточенные, усталые, ничего не выражающие; казалось, за их кожей уже не билось сердце, а лишь холодный механизм с точным ритмом заводного маятника. Ему хотелось повернуться к ближайшему прохожему, но от одного этого желания губы словно склеились, язык сделался тяжёлым, а грудь наполнилась ледяным воздухом.
Его пальцы дрожали, он сжимал их в кулак, пытаясь унять дрожь, и ощущал, как кожа ладоней становится влажной от пота. Что это было? Страх или растерянность? Почему каждый его внутренний порыв немедленно гасился тяжестью странного оцепенения? Ян почувствовал, как по спине стекает липкая капля пота, медленно, словно капля масла по стеклу. Она скользила, оставляя за собой прохладный, неприятный след, от которого хотелось как-то отмахнуться, но даже поднять руку оказалось слишком сложно. Он был слишком зажат, слишком скован этим новым миром.
Он снова посмотрел на прохожих. Вот мужчина в потёртом пальто и старой шляпе прошёл мимо, не замедлив шаг. Ян почти автоматически обратил на него внимание, чуть наклонился вперёд, чтобы произнести хоть слово. Казалось, что-то толкнуло его вперёд, но этот импульс тут же застыл на середине пути. Он не успел ничего сказать, и мужчина растворился в людском потоке. Ян заметил, как другой прохожий, высокий и худой, по-деловому шагал в противоположную сторону, и тут ему показалось: этот человек чем-то похож на отца, такой же строгий взгляд, такие же упрямо сжатые губы. Он захотел окликнуть его, спросить… Но язык вновь не слушался. Он просто стоял, как истукан, и смотрел, как тот удаляется.
Мир вокруг казался чужим, и это чувство било по нервам, словно разряд электрического тока, оставляющий глухой шум в голове. Ян попытался собрать волю в кулак. Ему хотелось просто задать простой, самый обыкновенный вопрос, какой бы задал любой человек, заблудившийся в чужом городе. Он мысленно перебирал слова, но ни одно из них не звучало естественно. Всё казалось слишком грубым, нелепым, неправдоподобным.
«Простите, который час?», — слишком тривиально.
«Какой сегодня день?», — а если он назовёт год, который ему известен? Тогда всё вскроется.
«Извините, я не местный, подскажите, куда мне идти?», — но в этом случае вопрос только подчеркнёт его странность.
Каждая фраза превращалась в ребус, который он не мог решить. Ян смотрел в лица, ища хоть малейший намёк на доброжелательность, на желание помочь, но все прохожие были заняты своими делами. Они словно двигались в каком-то едином ритме, и это делало его одиночество ещё острее. Они шли к цели, а он оставался на месте. Ему было так страшно, что этот первый шаг, первая попытка заговорить с кем-либо стали похожи на прыжок в ледяную воду. Но он знал, что если не попробует, то останется в этом состоянии — между своей паникой и чужим миром, от которого он так и не сможет оттолкнуться.
Ян сделал нерешительный шаг вперёд. Всё внутри него протестовало, требуя отступить, раствориться в толпе, избежать этого взгляда, но он упрямо сжал челюсти. Впереди, словно островок спокойствия в бурном потоке улицы, двигался пожилой мужчина. Он шёл неторопливо, с лёгкой сутулостью, словно каждый шаг давался ему через силу, но не лишён был упрямой твёрдости. Серое пальто висело на нём как-то слишком широко, напоминая старую поклажу, которую уже давно следовало бы сменить. На голове — шапка-ушанка, слегка сбитая на бок, от чего лицо его казалось задумчивым, даже меланхоличным. Но ни в движении, ни в взгляде не было излишнего напряжения. Этот человек выглядел так, словно его ничто не могло торопить. В руке у него покоился окурок папиросы — тонкой, пахнущей чем-то терпким и горьким. Ян невольно остановился на мгновение, наблюдая, как этот человек неспешно подносит папиросу к губам, вдыхает дым и выдыхает его длинной струёй, которая растворяется в прохладном воздухе. Это движение показалось ему почти ритуальным, словно таким образом мужчина подводил итоги прошедших лет, утративших своё значение.
Ян подался вперёд. Он заставил себя преодолеть внутренний барьер, будто перешагнуть невидимую черту между своей растерянностью и этим странным миром. Он не знал, как заговорить. «Извините, какой сегодня год?» — это прозвучало бы нелепо, но других слов не находилось. Ян почувствовал, как мышцы шеи сковывает напряжение, горло пересохло, а язык словно распух. Но он заставил себя выдавить фразу.
— Простите… вы не подскажете, какой сейчас год? — его голос прозвучал неожиданно громко в собственных ушах, от чего ему самому стало не по себе.
Мужчина остановился. Лёгкий дымок всё ещё струился из его рта, и Ян успел заметить, как он слегка повернул голову, словно не сразу решил, стоит ли вообще отвечать. Сначала его взгляд медленно поднялся на лицо Яна — не резкий, а какой-то усталый, изучающий. Потом этот взгляд сузился, и Ян ощутил себя под микроскопом. Ему вдруг стало до нелепости неловко.
Мужчина вдохнул ещё раз, как будто обдумывая услышанное. Взгляд его оставался тяжёлым и неподвижным, почти насмешливым. Он наконец медленно выпустил дым, сделал ещё одну паузу и только потом, сдержанно, но насмешливо бросил:
— Ты что, смеёшься?
Ян почувствовал, как по спине пробежал холод. Мужчина смотрел на него так, будто Ян задал вопрос о чём-то совершенно абсурдном, немыслимом, о чём-то, что не подлежит обсуждению. Словно бы он напомнил о чём-то неприличном, нарушил какое-то негласное правило. Этот взгляд, в котором были и усталость, и раздражение, и тень подозрения, заставил его моментально замереть. Ян ощутил, как вся его решимость улетучилась. Теперь он стоял, не зная, как реагировать, и сердце его вдруг стало биться ещё быстрее.
***
Ян тяжело опустился на холодный, влажный камень, прислонившись спиной к сырой кирпичной стене. Сквозь полутёмный, серый переулок то и дело доносились отголоски шагов, негромкие, прерывистые голоса, кашель, гулкое эхо чьих-то поспешных шагов. Он закрыл глаза, но от этого тревога только усилилась: казалось, темнота отступила внутрь, заполнив собой не только веки, но и мысли. Рука сама собой потянулась к лбу, ладонь непроизвольно провела по вспотевшему лицу, словно пытаясь стереть нечто большее, чем капли влаги. Он вытер ладони о грубую ткань брюк, сглотнул, но горло оставалось пересохшим. Даже воздух здесь был каким-то чужим: тяжёлый, густой, пахнущий пылью и чем-то едким.
Он вспомнил голоса, которые слышал несколько минут назад. Эти короткие, отрывистые фразы, сказанные с лёгкой ноткой паники, преследовали его.
— Где я? — вырвалось у него полголоса, и Ян сам испугался своего тихого, но, кажется, слишком громкого возгласа.
На всякий случай он оглянулся по сторонам. Никого. Лишь блеклый свет фонаря, мигающий вдали, и какой-то рваный плакат, медленно отклеивающийся от стены. Ян закусил губу.
— Я должен понять, как здесь всё устроено… хотя бы начну с этого… — с отчаянной решимостью он заставил себя подняться.
Казалось, ноги ослабли, будто тяжесть мира, в который он попал, навалилась на них. Вдох. Ещё один. Неровный, с шипением. Ему не хотелось двигаться, не хотелось даже шевелиться, но стоять на месте было страшнее. Шаг за шагом он начал втягивать себя в движение, как будто раскачивал тяжёлый маятник.
«Я ничего не знаю об этом мире, — подумал он. — Но мне придётся узнать. Придётся, если я не хочу умереть здесь».
Он даже не заметил, как сделал несколько шагов, словно отрывая себя от земли. В голове билось одно: не поднимать глаз, не смотреть в лица, пока не разберёшься, кто здесь кто, что здесь что. Ян чувствовал себя не более чем тенью в этих чужих, сырых переулках, но это была тень, которая не могла позволить себе исчезнуть.
Инстинктивно Ян притормозил, хотя ноги сами собой продолжали выводить его вперёд. Не сразу он понял, что зацепило его слух, но голос — ровный, тихий, едва различимый на фоне городского гула, — задел что-то внутри. Он резко моргнул, остановился. Сердце, которое ещё несколько мгновений назад билось гулко и неровно, теперь будто замерло, вслушиваясь вместе с ним. Два мужских голоса, стоящих где-то в тени у стены, говорили почти шёпотом, но каждая интонация резала слух своей натянутостью, настороженностью, страхом.
— Слышал, Семёна-то вчера забрали? — тихо, с осторожным придыханием, произнёс первый.
Второй голос ответил после короткой паузы, явно озираясь, даже не закончив фразу сразу:
— Слышал… — последовала новая тишина. Ян различил, как мужчина нервно что-то крутит в руках.
Нервное щёлканье, затем лёгкий стук — спичечный коробок или зажигалка? Этот жест — невидимый, но ощутимый, — передал ему напряжение этих двоих куда сильнее, чем сами слова.
— Ночью, — продолжил второй голос. — Никому ничего не сказали.
— Так если бы только его… — снова первый, тише, как будто сам боялся произнести это. — Жену тоже увели.
— И сына, — отозвался второй, добавляя ещё одно звено в цепочку страха, который уже повис в воздухе.
Ян замер. Эти слова, этот тон, эта пустая улица — всё вдруг будто набросило на него ледяную сеть. Он не мог объяснить, почему этот разговор, который касался кого-то совершенно ему неизвестного, вдруг стал таким важным. Его ладони холодели. Эти мужчины говорили, словно боялись быть услышанными, но их слова были отрезаны от чего-то большего, невидимого, но безусловно существующего.
Он не двигался, боясь сделать даже лишний вдох. В голове внезапно всплыли слова, которые сам себе только что произносил:
«Я должен понять этот мир».
Но понимание оказалось не абстрактным, не теоретическим, а сразу реальным, плотным, словно тяжёлый камень упал на плечи.
«Забрали»… это слово отозвалось внутри, ударило в живот чем-то похожим на голодный спазм.
«Что значит ‘забрали’? Они о чём вообще? Куда забрали?», — Яну захотелось шагнуть вперёд, спросить.
Ему хотелось хоть какой-то ясности, но в голове ярко, как лампочка в темноте, вспыхнуло: нельзя. Их разговор — запретный, опасный, его нельзя касаться.
Мужчины снова замолчали, но Ян уже не слышал ничего — только свои мысли, которые словно раскатывались тяжёлыми шарами в пустоте:
«Это не XXI век. Здесь всё другое. Здесь шёпотом говорят о том, что в моё время обсуждали открыто. Здесь…, — он снова ощутил холодный пот на спине. — Нет. Здесь мне нельзя даже слушать».
И тогда впервые за всё это время он почувствовал, как внутри, как в отдалённой комнате, звенит страх. Настоящий, неприкрытый, тот самый, который слышался в голосах этих мужчин.
Слова мужчин звучали в ночной тишине, как треснувший лёд на замёрзшем озере: острые, резкие, готовые расколоть всё вокруг. Ян не двигался, стоял в полумраке у стены, стараясь раствориться в её грубой, влажной поверхности, будто бы если он станет неразличим, разговор остановится сам собой, замрёт на месте, как замрёт его сердцебиение. Но этого не случилось. Мужчины продолжали говорить, и каждый их шёпот ударял по сознанию Яна сильнее любого крика.
— Ты… ты только не говори никому, что мы тут обсуждали, — голос первого становился всё тише, всё осторожнее, будто бы он шёл по натянутой проволоке.
Второй зло хмыкнул, его дыхание вырвалось облачком пара, почти видимым в холодной темноте.
— Думаешь, я идиот? — резко бросил он, но потом его тон смягчился. — Видел, что с тем бухгалтером было?
***
Ян, будто вышедший из тумана, безвольно брёл вдоль тесных домов, где стены, покрытые пятнами сырости, тянулись неровным лабиринтом. Голова пульсировала от обилия неразберихи — там кружились отрывочные фразы, то отголоски тишайших шёпотов о Семёне, исчезнувшем за одну ночь, то неясные образы прошлого, ещё такого близкого, но всё же невозвратного. Как он дошёл до этого переулка, Ян не помнил. Прямо перед собой он увидел старую скамью, крашенную ещё до войны, с облупившейся краской, выцветшей до невнятных оттенков серого.
Он сел, словно сбежал от кого-то, словно только что миновал опасную черту. В голове стоял гул, мысли, одна за другой, как поломанные винтики, скользили мимо и не находили сцепления. Ян не знал, что теперь делать.
«Почему это я? Почему именно мне приходится видеть и слышать то, от чего другие отворачиваются? Как я оказался здесь?», — в нём боролись разные голоса.
Одни кричали: «Встань, иди, спроси, добейся ответа!», другие нашёптывали: «Сиди тихо, не дергайся, дождись, пока станет безопасно…».
Он прижал руки к лицу, надеясь хоть как-то уловить смысл в этом хаосе, выстроить хотя бы одну стройную мысль. Но всё, что удавалось, — это ощущение бессилия. В груди всё ещё пульсировала тревога, но она уже не была такой же яркой, как минуту назад, она становилась тусклой, почти привычной. Ян заставил себя глубоко вдохнуть. В воздухе пахло влажной пылью и чем-то, что он не мог опознать — смесь старого дерева, сырости и давно пролитого масла, которое въелось в камень. Этот запах одновременно отвратительный и успокаивающий. Запах тишины, заброшенности, запах места, где можно хоть ненадолго спрятаться от взглядов и вопросов.
Он поднял голову, смотря перед собой, но глаза его ничего не видели. Линия стены, какой-то кривой знак на ней, битый фонарь — все эти предметы были перед ним, но не для него. Ян снова опустил лицо в руки. Ему нужно было подумать, остановить этот внутренний вихрь. Казалось, будто за последние несколько часов он прошёл больше, чем за всю свою жизнь. Снова перед глазами всплыли обрывки того, что он слышал в толпе: Семён, жена, сын… Ян не знал, кто это. Но голос мужчины, произносившего их имена, пронзал его, как жало. Это был голос человека, который знает больше, чем может сказать, и боится даже своих мыслей.
«Я должен всё понять, — снова промелькнула мысль. — Но как? Где искать начало? Я ничего не знаю об этом мире, об их законах, об их страхах… обо всём этом. Но я должен узнать».
Ян провёл ладонью по лицу, будто хотел стереть маску, которая плотно прилегла к его чертам. Он снова глубоко вдохнул и поднялся со скамьи. Шагнув в тень ближайшего дома, он почувствовал, что, возможно, теперь ему удастся не только вспомнить, но и найти путь дальше. В конце концов, он ещё не совсем заблудился.
Ян прижал виски ладонями, сдавил их так сильно, что почувствовал, как где-то глубоко под кожей зазвенело. В голове — тишина, но это была не та тишина, что приносит покой. Это было пустое, гулкое безмолвие, в котором смутные очертания прошлого мелькали, как едва различимые тени в темноте. Он сидел неподвижно, не замечая, как по лбу скатывается капля пота, как она падает на колено, оставляя там влажный след.
Операция. Всё начиналось с неё. Белые стены больницы, монотонное жужжание вентиляции. Как в тумане, перед глазами возникло лицо анестезиолога, вколовшего иглу, чей голос звучал тогда так уверенно:
«Всё пройдёт гладко, даже не заметите».
Ян почти поверил в эти слова. А потом… потом что? Вспоминались отрывки: больничный коридор, запах спирта, приглушённые голоса медсестёр.
Он вернулся домой, в свой обычный мир, но… всё ли там было так, как он помнил? Или он уже в тот момент начал терять нить? Ян нахмурился, чувствуя, как руки чуть дрожат. Они дрожали от чего-то, что казалось необъяснимым. Что случилось дальше? Ночной переезд. Он ясно видел перед собой дорогу, мокрый асфальт, на котором отражались огни фар. Машина плыла по дороге, и дождь глухо барабанил по крыше. Сначала это был просто шум, даже не раздражающий. Затем шум стал навязчивым, слишком громким, будто весь мир сошёлся в этом бесконечном стуке капель.
Резкий удар. Вспышка. Какое-то движение — или это просто вспышка в мозгу? Ян напрягся, словно пытаясь ухватиться за что-то более конкретное, более ощутимое. Но после удара оставалась только пустота. И вот он, сидящий сейчас здесь, в другом мире, не понимающий, где он и как оказался в этом месте. Почему он вспомнил это только сейчас? Он не знал, сколько времени прошло. Может, это были недели, может, месяцы. Может, он уже никогда не узнает, что на самом деле случилось.
Он поднял взгляд на тёмное окно дома напротив. Пустые шторы колыхались от сквозняка, за ними был только мрак. Ян смотрел на этот мрак, как будто там мог быть ответ. Он надеялся, что сейчас что-то всплывёт: ещё одна деталь, ещё один обрывок памяти.
«Должно быть больница… — подумал он. — Должна быть реанимация… Или я мёртв? Но если я мёртв, почему это всё так реально?».
Голова пошла кругом. Ян провёл рукой по лицу, пытаясь унять дрожь. Пустота в его голове напоминала зияющую пропасть, в которую он всё глубже и глубже падал. Память была его единственной путеводной нитью, но даже она не давала ответов.
«Почему я здесь? Что пошло не так?», — эти вопросы мучили его, как неразрешимая загадка.
Ян снова вгляделся в окно. За ним было всё то же молчание, те же пустые шторы. Он медленно опустил голову, чувствуя, как грудь наполняется холодным, липким страхом.
Что-то не позволило ему сидеть спокойно, вдавленному в старую скамью переулка, уткнувшему лицо в руки. Поднялся. Ноги будто налились тяжестью, как свинцом, и едва не подогнулись, когда он сделал первый шаг. В груди всё ещё сдавливалось то чувство — не то страх, не то удушье. Ян тряхнул головой, будто пытался выбросить из неё лишние мысли, но чем больше он пытался, тем сильнее они жгли его сознание.
***
Ян шёл, не замечая, как ноги уводят его всё дальше и дальше от центра. Улицы начали казаться однообразными, безликими, словно блеклые декорации к застывшей пьесе. Глаза его то смотрели под ноги, выискивая любые неровности мостовой, то поднимались, встречая взгляды редких прохожих. В этих взглядах — настороженность, закрытость, порой едва уловимый страх. Ян всё сильнее чувствовал, как его тело становится чужим, словно шаги давались с трудом, а руки были не своими. Усталость начала давить на плечи, а в голове не утихал гул.
«Где я, куда иду?», — мелькнула мысль, но он тут же гнал её прочь.
Страх нарастал, словно внутри что-то готовилось разорвать его изнутри. Ладони стали липкими, дыхание сбилось, но он продолжал идти. Каждый шаг напоминал рывок, каждый вдох отдавался болью в груди.
Он не заметил, как оказался в районе с узкими улочками, серыми стенами и мутными окнами. Здесь почти не было людей, лишь редкие фигуры мелькали вдали. Ян замедлил шаг, его тело начало сопротивляться, словно требуя остановки. В этот момент он почувствовал, как кто-то положил ему руку на плечо.
— Ты чего, друг? Гляжу, неважно тебе, — раздался негромкий, спокойный голос позади.
Ян вздрогнул, замер на месте. Его сердце колотилось так, будто сейчас разорвётся. Он медленно обернулся, взглядом цепляясь за фигуру позади. Мужчина, лет сорока пяти, в сером пальто и кепке, стоял, глядя на него с вниманием. В глазах его не было агрессии, но в них читалась осторожность. Ян вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным.
«Кто? Чего он хочет?», — возникла мысль, едва не сорвавшаяся с губ.
Но он промолчал, лишь смотрел, пытаясь понять, что делать дальше.
Незнакомец смотрел на Яна без особой доброты, но и без злости. Этот взгляд был слишком пристальным, как будто нечто внутри его уже сложило своё впечатление. На его лице застыло простое, но в то же время напряжённое выражение. Одежда выглядела поношенной: застиранная клетчатая рубаха, грубая ткань пиджака, из-под которого виднелись засаленные манжеты. Никакой бляхи на поясе, никакого нарочитого блеска формы — обычный рабочий человек. Но в его глазах отражалось что-то такое, что выдавало: он привык замечать лишние детали, привык вглядываться в человека, будто от этого зависит, поверит он тебе или сразу отвернётся.
Ян сглотнул, чувствуя, как напряжение проникает в мышцы плеч, в позвоночник. Его язык вдруг стал деревянным, слова путались ещё до того, как покинули рот. Он не знал, что сказать.
«Нужно говорить уверенно, спокойно, как всегда, — подумал он. — Покажи, что всё в порядке».
Но собственное состояние его предало. Он чувствовал, как лицо покрывается холодным потом, как дыхание становилось прерывистым. А взгляд незнакомца не отрывался, ни на мгновение. Ян с трудом выдавил:
— Я… Всё в порядке.
— В порядке? — переспросил мужчина. Хмыкнул коротко, словно отвечая самому себе. — Браток, да ты сам на себя посмотри. Бледный, взгляд потерянный…
Это был не обвинительный тон, не угроза. Это был констатирующий факт. Ян понял, что человек перед ним привык видеть таких — потерянных, бледных, сбившихся с дороги. В его словах чувствовалось странное равнодушие, но в то же время и доля сострадания, которое не заявляется вслух, но которое можно уловить в едва заметных интонациях.
Внутри Яна всё сжалось.
«Нет, нельзя показывать, нельзя дать понять… — мелькнула мысль. — Они начнут задавать вопросы, они сразу поймут, что я не отсюда».
Но истина уже проросла в нём самой своей очевидностью. Он действительно выглядел ужасно. Ян знал это. И этот человек перед ним тоже знал это. Всё, что он говорил — правда.
Незнакомец прищурился, его взгляд стал чуть жестче, а подбородок немного вытянулся вперед. В этих движениях не было угрозы, но что-то в них заставило Яна почувствовать себя как на допросе. Сложно сказать, откуда бралось это ощущение — может, от того, как мужчина переводил глаза с его лица на плечи, потом ниже, останавливаясь на обуви, словно пытался разобрать, всё ли в нём соответствует здешнему порядку. Ноги Яна, будто из простого рефлекса, переступили на месте, но он сразу остановился.
«Не двигайся, не показывай ничего лишнего, — твердил он себе. — Сейчас это самое главное».
— Откуда ты? — внезапно спросил мужчина, как будто перед этим вопросом долго молчал, хотя прошло всего несколько секунд.
Этот вопрос был как острый укол, как удар маленького ножа: не смертельный, но болезненный.
Ян медлил. Он чувствовал, как губы сами собой сжимаются, как будто язык не хотел подчиняться и произнести хоть что-то. Но молчать было невозможно. Если он промолчит, это сразу вызовет подозрение. Так всегда. Даже в его прежней жизни — в больнице, в операционной — он знал, что молчание часто хуже неправды, что недосказанное слово способно выдать больше, чем сказанное. Он сжал кулаки и произнёс:
— Из…далека, — слова прозвучали чуть тише, чем он хотел, но всё-таки они были произнесены.
Ян почувствовал лёгкое облегчение, но оно тут же сменилось новым витком тревоги. Ответ был слишком общим.
«Может, это плохо? Может, надо было что-то добавить?» — думал он.
— Издалека? — переспросил мужчина, и теперь в его голосе появились нотки того, что Ян считал испытанием, проверкой. — По говору вроде не инородец… — заметил он, прищуриваясь.
Его глаза казались тяжёлыми, как будто он не просто смотрел, а пронизывал насквозь, видел всё до самых внутренних слоёв души.
Ян натянул слабую улыбку. Это был почти инстинктивный жест, неуверенная попытка расположить к себе. Но улыбка получилась искусственной, кривоватой. Он понимал это, но изменить уже ничего не мог.
***
В комнате было тихо. Только старые доски под ногами скрипели едва заметно, словно вздыхали под тяжестью времени. Ян медленно провёл ладонью по подлокотнику обшарпанного стула, ощутив шероховатость облизанной лаком древесины. Свет от лампы, тусклый, словно дрожащий, вытекал на стены пятнами, что напоминали странные картины: тени мебели, искажённые уголком стола или трещиной в штукатурке, казались застывшими в вечной, вымученной позе.
Он не мог сразу понять, что именно его гнетёт больше: эта странная тишина, запах сырости и старины, что пропитал стены, или осознание, что это место теперь его дом. Комната была ничьей, но одновременно всем принадлежала. Кто до него спал на этом железном скрипучем каркасе, накрытом выцветшей простынёй, кем был тот, кто касался этой шершавой стены, когда лампа в последний раз гасла? В голове роились вопросы, но все они были тщетны, не находя выхода. Не было никого, кто бы мог ответить. Ян наклонился, медленно, неуверенно, будто от этого движения что-то могло измениться, упёр локти в колени, уставился в пол.
«Я здесь, — мелькнула в голове мысль, болезненно ясная, как укол, — я здесь… и не уйду. Не вернусь. Я должен принять это».
Он посмотрел на свои руки, словно впервые. Пальцы всё ещё немного дрожали — то ли от усталости, то ли от скрытого напряжения. Ян вдруг поймал себя на том, что ждёт хоть какого-то звука извне, какого-то движения, стука, чтобы хоть что-то напомнило ему о жизни за пределами этих облупленных стен. Но ничего не было. Только его дыхание, и скрип под его собственным весом, когда он слегка сдвинулся.
Все его мысли путались и запутывались в одном и том же узле. Он уже знал, что ни одно воспоминание, ни одно чувство не приведёт его обратно. Эта комната, эта обстановка — всё говорило о том, что старое осталось там, в другой реальности. И теперь он сам, без прошлого, без опоры, должен был привыкнуть.
Ян медленно опустился на край кровати. Он почувствовал, как пружины жалобно скрипнули под его весом, едва не вытолкнув его обратно на пол. Подошвы ботинок, серых от дорожной пыли, коснулись старых деревянных досок, которые уже давно успели стереться до гладкости. Ян наклонился вперёд, опёрся локтями на колени, и всё, что он видел перед собой — это тусклый свет лампы, размывающий очертания пространства. Шелест занавески у окна, тонкая полоска дыма от свечи, которая догорала в соседней комнате — всё это казалось абсурдно неподвижным, словно замершим в вечности. Этот мир — не его.
Он вцепился руками в волосы, чувствуя, как пальцы сжимаются всё сильнее, как дыхание становится неровным. Перед глазами всё ещё мелькали образы. Не этой комнаты, нет. Яркие лампы операционной, белые халаты, уверенные голоса коллег, стеклянные витрины с идеальными рядами стерильных инструментов. Мир, который был чётким, строгим, где каждый шаг продуман, каждая деталь важна. Где за каждым движением скальпеля скрывалась жизнь или смерть, и он, Ян, был тем, кто решал, как будет дальше. Сейчас это всё казалось сном. Даже не сном — заброшенным театром, в котором со сцены смыли все краски, оставив лишь серые декорации. Какой в этом был смысл?
Он закрыл глаза, и перед ним вновь встала картинка: свет операционной, лицо пациента, окутанного пеленой анестезии. Проклятие, зачем он об этом думает? Это всё исчезло. Нет больше ни операционной, ни приборов, ни тех, кто смотрел на него с надеждой. Все его навыки, весь его опыт — всё, что он накапливал годами, — теперь всего лишь груда хлама, которой нет места в этом времени, в этом мире. Ян не смог удержаться: он шумно выдохнул, будто пытался вытолкнуть из себя всю боль, всё отчаяние.
«Я не могу просто сидеть и ждать, — подумал он. — Это не сон. Это… жизнь».
Да, эта жизнь была его новой реальностью. Она была грубой, необъятной, как холодный ветер, что гуляет по улицам. Она была чужой, как люди, что проходили мимо, не обращая на него внимания. Но именно она теперь была его единственной возможностью. Он должен был её принять. Выдохнув ещё раз, Ян медленно поднял голову, но в глазах его уже не было прежнего смятения. Боль осталась, да, но вместо неё на передний план выступила одна-единственная мысль: «Я не могу просто сидеть».
Ян замер, сидя на скрипучей кровати, и уставился в стены, будто те могли дать ответ. Его взгляд становился всё твёрже, черты лица напряжённее, пока в голове шёл неумолимый анализ. Он не мог оставить всё как есть, просто пережидать, как раннее ненастье. Если он задержится в этом состоянии, то, возможно, потеряет себя. Эти мысли давили с новой силой, вызывая тупую боль в висках, заставляя невольно сцепить пальцы, что уже давно мёрзли в чужом, сыром помещении. Квартира казалась не просто бедной, а чуждой, враждебной. Каждый угол, каждая трещина на штукатурке будто тянулись к нему, напоминая: он в другом времени. Всё здесь ему чуждо — от запаха влажной мебели до приглушённого гудения труб за стеной.
Он встал резко, неожиданно для самого себя, и пошёл к окну. Но не для того, чтобы выглянуть наружу. Он остановился перед мутным стеклом, вглядываясь в свое отражение, и тихо произнёс:
— Я — врач.
Эти слова, произнесённые вслух, дали странное ощущение, словно он заново вернул себе кусочек утраченного. Да, он не просто человек, выброшенный из привычного мира. Он врач, он нейрохирург. Но с этой же мыслью пришла и тревога: как использовать свои знания здесь? У него нет доступа к операционной, к современным инструментам, к технологиям, которые давали возможность творить чудеса. Даже если кто-то начнёт доверять ему, разве сможет он убедить их в своей компетентности? Что будет, если он сделает что-то не так? Его обучали годами: передовая диагностика, минимально инвазивные процедуры, сложные нейрохирургические вмешательства — всё, чем он гордился, всё, что делало его именитым врачом, — в этом времени может стать его приговором.
***
Георгий стоял у окна, опираясь локтем на подоконник, и курил, глядя на двор, где под утренним солнцем шевелились остатки свежевыпавшего снега. Ян, сидя на грубовато сбитом стуле, тихо пил чай и пытался справиться с напряжением. Дыхание всё ещё было сбивчивым — сон оказался неспокойным, комната казалась тесной, почти душной, хоть и была больше той, что он видел раньше. Лампочка, тускло светившая под потолком, чуть подрагивала от лёгкого сквозняка, прорывавшегося из-под двери.
— Говорил тебе, что дожди в ноябре — это беда, — заговорил Георгий, не отрываясь от окна. — Сырость потом всю зиму стоит. А ты как? Выспался? Голова-то прошла?
Ян кивнул. Он не знал, что ответить. Накатывала неясная, но тяжелая тревога — как будто всё вокруг было покрыто тончайшим слоем пыли времени, которую не стереть, не смыть. Георгий отвернулся от окна и присел напротив, поставив кружку с недопитым чаем на стол.
— Значит так, — начал он, внимательно смотря Яну в глаза. — Ты ведь говорил, что врач? Профессионал. Это хорошо. Здесь как раз такие нужны. Но сам понимаешь, место-то не простое. Больница вон там, квартала два отсюда. Не самая лучшая, конечно. Здание старое, стены облезлые, полы скрипят. У входа почти всегда толпа — то из деревень привозят, то с завода. Народу много, а врачей… да сами видишь. — Он улыбнулся краем губ, но взгляд остался серьёзным. — Ты вот что. Сразу к главному не подходи. Поищи младший персонал. Скажи, что помогать хочешь. Глянут на тебя, поймут, что не просто так пришёл. Понял?
Ян молча кивнул. Его пальцы дрогнули на кружке с чаем. Георгий говорил спокойно, но за его словами ощущался призыв к осторожности, к пониманию правил этого мира. Здесь было иначе. Здесь каждое слово могло весить больше, чем простой звук.
***
Ян долго смотрел на здание перед собой, как на нечто отталкивающее и в то же время манящее — как будто за этими облезлыми стенами, под затёртым стеклом окон и уставшими изгибами ступеней, прятался не только ответ на его собственный вопрос, но и сама суть мира, который он не понимал. Больница стояла угрюмо, выветренная, будто время намеренно оставило на её фасаде свои шрамы: трещины тянулись по штукатурке, краска облупилась, да так, что казалось, будто даже здание стесняется собственной наготы. У её двери толпились люди, их лица были серыми, выжженными нуждой. Некоторые из них стояли молча, другие шептались, кто-то облокачивался на обшарпанный дверной косяк, словно этот порог был последним, что их держало на ногах.
Он подошёл ближе, всматриваясь в их лица. И вдруг его захлестнуло какое-то чувство, в котором смешались отвращение и жалость, страх и любопытство. Это было не просто больница, не просто старое здание с очередью; это было напоминание о том, что мир, в который он попал, живёт не по его правилам. Здесь не было ни привычной стерильности, ни надежды на быструю помощь, ни той уверенности, что приходила вместе с блеском металлических столов и безупречной белизной халатов. Этот мир был другим — грубым, почти откровенно жестоким. Но не был ли он более реальным? Не в этих ли стенах, не в этих людях и взглядах, потухших от ожидания, заключалась подлинная жизнь?
Он остановился. Внутри всё замерло. Тени внутри здания были неподвижны, а снаружи всё двигалось, жило, тлело. Ян почувствовал, как его пальцы чуть сжались в кулаки — не от злости, но от какого-то непонятного напряжения, будто даже его собственное тело противилось идти дальше. Но он должен был войти. Отступать было некуда. Он знал, что это место может дать ему возможность выжить, может подарить ему работу, за которую здесь цепляются как за спасение. Но был ли он готов к этому? Смог бы он работать здесь, среди этой серости, среди этих людей, не знающих ни его имени, ни его прошлого, ни его реального времени? Он не был уверен.
«Они посмотрят на меня, — думал Ян, чувствуя, как в груди нарастает тягучая тревога. — Они сразу увидят, что я не такой, как они. Походка, взгляд, слова — всё выдаст меня. И что тогда? Прогонят? Будут подозревать? Скажут, что я пришёл из ниоткуда?».
Он оглянулся на очередь, пытаясь уловить хоть что-то, что помогло бы ему сориентироваться. Но люди были слишком заняты собой: они шептались, переговаривались, отворачивались, глядели мимо него. Никто не обращал на него внимания, как если бы его и вовсе не существовало. Это его одновременно успокоило и насторожило: будто бы он ещё не был частью их мира, но при этом уже где-то на его периферии.
Ян сделал ещё несколько шагов и вдруг замер у дверей. В нос ударил резкий, чуть кислый запах — смесь старого антисептика, влажной ткани, промокших деревянных полов и чего-то неуловимого, что сразу вызывало воспоминания о студенческих анатомических классах. Это был запах места, где страдали. Места, где не было времени на долгие раздумья, где надо было просто работать, что-то делать, не спрашивая лишнего. Запах говорил: здесь не место для вопросов. И всё же у него были вопросы — целый вихрь вопросов, от которых даже дыхание сбивалось.
«Зачем мне это? — мелькнула мысль. — Что я пытаюсь доказать? Кому я вообще здесь нужен?».
Он стоял, не в силах двинуться вперёд. Казалось, между ним и этой больницей была невидимая преграда — нечто, что удерживало его, заставляло раз за разом сомневаться. В памяти вдруг всплыли слова Георгия:
«Сразу к главному не подходи, поищи младший персонал. Они тебя поймут. Так будет проще».
Но проще ли? Разве тут могло быть что-то простое?
Он глубоко вдохнул, стараясь успокоить себя, но этот запах — запах больницы — лишь сильнее бил в ноздри. Голова закружилась, и он на мгновение закрыл глаза. Когда он снова открыл их, здание казалось ближе, чем раньше. Он видел трещины в штукатурке, потёки дождевой воды, неровности старых оконных рам. Это была больница. Место, где он когда-то был дома, но которое теперь казалось враждебным.
***
Утро выдалось серым, с печальным дождём, что лишь изредка стучал по стеклу крупными, тяжелыми каплями. Ян проснулся на незнакомом, неуютном топчане, всё ещё чувствуя застывшую усталость в конечностях, будто не спал вовсе. В квартире Григория стояла та угнетающая тишина, которую нарушали лишь скрип половиц и редкие покашливания хозяина. Ян поднялся, потер виски, тяжело вздохнул, осознавая, что всё произошедшее за последние сутки не было ни странным сном, ни галлюцинацией. Это была реальность, в которую он угодил, из которой, казалось, не было выхода. Реальность, которую он должен был теперь принять.
Григорий, полулёжа на продавленном диване, лениво кивнул в сторону грязного окна.
— Ну что, собираешься идти? — спросил он, пряча зевок в кулак. Ян помолчал, будто переваривая сам вопрос.
Словно каждый звук, каждое слово в этом новом мире звучали по-другому, словно всё было заглушено невидимой пеленой.
— Да… думаю, да, — наконец ответил он, голос прозвучал неожиданно хрипло, словно ещё не привыкший к столь раннему пробуждению.
— Вот и иди. Скажешь там, что тебя ко мне направили. Там на месте разберёшься. Только особо не высовывайся… сам понимаешь, время такое, — Григорий вздохнул и махнул рукой, словно тем самым окончательно отправлял его на порог новой жизни.
Ян молча кивнул. Эти слова, казалось, простые, будничные, вдруг приобрели для него некий тяжёлый, почти роковой смысл.
«Не высовывайся…».
Но ведь он уже весь был — одна сплошная неясность, одна сплошная странность. Его акцент, его манеры, его глаза, в которых, наверное, светилось слишком много вопросов. Как он мог не высовываться, если сама его природа, сама его сущность была чужда этому времени? Эти мысли жгли, как огонь, но Ян ничего не сказал.
Он вышел на улицу. Воздух был холоден, влажен, резок. Грязный тротуар, облупленные стены домов, редкие прохожие с равнодушными, серыми лицами. Мир вокруг казался чуждым, безжизненным. Ян почувствовал, как холодный пот выступил на лбу, хотя было прохладно. Подошёл к больнице. Старое здание, потрёпанное временем. Потемневшие от сырости стены, обшарпанный вход с металлическими поручнями, которыми кто-то однажды, много лет назад, пытался придать порядочность этому углу города. Ян остановился.
Ноги его стали ватными, пальцы слегка подрагивали. Он заставил себя сделать вдох, а затем шаг. Ещё один. Скрип деревянного пола в коридоре прозвучал для него как сигнал — он здесь, он внутри, он в этом времени, в этой жизни. Здесь всё было не таким, как он привык, но это был его единственный путь, его единственное место. Ян чувствовал себя как человек, который вдруг оказался на краю глубокой трещины. Шаг вперёд — неизвестность, шаг назад — провал. Он дрожал, но идти нужно было вперёд.
Он чувствовал на себе взгляды тех немногих, кто сидел у стены, ждал, кто глядел исподлобья, кто говорил шёпотом, но Ян не слушал. Ему предстояло вписаться сюда, стать одним из них, или хотя бы научиться делать вид, что он свой.
«Это моё место, — думал он. — Надо привыкнуть. Надо выстоять. Если я провалюсь, то не знаю, что со мной будет… Надо справиться, во что бы то ни стало».
Ян уже шагнул в середину коридора, когда почувствовал на себе чей-то взгляд. Не сразу осмелившись повернуть голову, он ощутил, как напрягаются мышцы спины и как неприятный холодок пробегает по позвоночнику. Только что он ещё раздумывал над вчерашним разговором с заведующим, строил в уме планы, как избежать лишних подозрений, как найти своё место в этом чуждом и таком неприветливом мире, и вдруг всё остановилось: он понял, что больше здесь не один.
Медленный, почти ленивый, а может, просто очень усталый шаг раздался за его спиной. Лёгкий скрип половиц, словно под ногами не человека, а тени, застрявшей в этом коридоре. Ян обернулся — он не мог не обернуться, хотя внутренний голос советовал не замечать, идти дальше, не показывать ни малейшего интереса. Он замер.
К нему приближался мужчина. На вид ему было около шестидесяти. Сутулая фигура, немного косолапая походка, лицо словно выточено из камня: глубокие морщины, глаза слегка припухшие, уставшие. Это был тот самый человек, кого он мог себе представить в роли вечного обитателя этих стен, если бы спросили. Он шёл не спеша, не глядя по сторонам, но когда оказался рядом с Яном, внезапно остановился и поднял взгляд. Ян почувствовал себя пойманным.
— Вы… новенький? — голос его прозвучал негромко, глухо, словно человек давно разучился говорить и теперь заново вспоминал, как это делается.
— Да, меня зовут… Ян Мстиславских, — ответил Ян, стараясь говорить ровно.
Но собственное имя, не совсем привычное для этого времени, неожиданно прозвучало с какой-то натянутой интонацией, будто он сомневался, что вообще имеет право им называться.
— Ну-ну… — мужчина кивнул, словно про себя, и его взгляд упал на руки Яна. Взгляд стал цепким, как у человека, который всю жизнь привык оценивать и судить только по внешним признакам. — Руки хирурга сразу видно.
Сказано это было не с восторгом и не с недоверием. Скорее, с лукавством, но странным, лишённым какой-либо человеческой теплоты. Просто факт, отмеченный профессиональным взором.
Ян почувствовал, как напряглись мышцы предплечий, как ладони чуть-чуть увлажнились. Он сразу подумал: что он увидел? Неужели слишком выдал себя, что-то не то сказал, не так посмотрел? Или этот человек просто привык всех прощупывать — так, на всякий случай, из осторожности, из вечной подозрительности? Ян медленно кивнул, стараясь не делать резких движений.
— Вы… работаете здесь давно? — спросил он, чтобы хоть как-то перевести внимание с себя.
— Давно, — коротко ответил мужчина, но на его лице вдруг промелькнуло что-то вроде усмешки. — Так вы, значит, издалека? — Николай Иванович чуть склонил голову, прищурился.
***
Скрипнули петли дверей, будто протестуя против необходимости впустить в свой дряхлый умирающий мир ещё одного незваного гостя. Мрачный, тусклый свет — словно из полупогашенного фонаря, накрытого грязным абажуром, — стекал по облупленным стенам и замирал над рваными простынями, лежавшими бессмысленно на низких железных койках. Отовсюду тянуло затхлостью: запах больничных антисептиков перемешивался с сыростью, старой, словно выстоянной десятилетиями, с кислой горечью разлагающихся бинтов. Эти запахи, такие чуждые, такие чужие для тех, кто привык к стерильным капсулам современности, здесь становились почти физическим барьером: казалось, что через них нельзя пройти без борьбы, нельзя сделать вдох, не преодолев отвращения, которое рвётся из груди. Ян, в полушаге за Николаем Ивановичем, замер на мгновение в дверях, будто невидимой преградой остановленный. Он почувствовал, как по спине скользнул холодок — не от страха, нет, а от какого-то острого осознания неправды происходящего, нелепости этой сцены.
Его глаза, привыкшие к яркому белому свету медицинских лабораторий, жадно вглядывались в полутемноту. На одной койке поднималась и опадала грудь человека с перевязанной головой: из-под бинтов, казалось, просачивалась сама жизнь, медленно, мучительно, словно бунтующая против этих условий. На другой койке лежал мальчик, истощённый, с глазами, которые уже не видели ничего, кроме низкого потолка. В углу две женщины сидели на табуретах, на коленях у одной из них — перевязанные руки с воспалёнными суставами; обе молчали, как будто слово было бы слишком тяжёлой роскошью в этом месте. Ян поднял взгляд на Николая Ивановича. Врач, ссутулившись, прошёл к одной из коек и едва заметно махнул рукой в сторону героя: мол, подходи, смотри, запоминай. Ян сделал шаг вперёд — и этот шаг, хотя и маленький, стал для него первым настоящим испытанием. Теперь он чувствовал: вот оно. Это его место. Его работа.
Руки, которые он так старался держать спокойно, вдруг задрожали. Ян скрестил пальцы, сжал их, словно пытаясь удержать что-то невидимое, что выскальзывало из его привычной жизни. Глаза выискивали хоть что-то знакомое, хоть один предмет, который мог бы вернуть ему уверенность: аппаратуру, пусть примитивную, но хотя бы соответствующую тем стандартам, которые он знал. Но здесь не было ничего. Лишь старые металлические подносы, надколотая керамическая кружка с мутной жидкостью, огромный хирургический инструмент, который был больше похож на орудие пыток, чем на медицинский инструмент. И вдруг он понял: так будет всегда. Он больше не увидит своих стерильных операционных, сверкающих экранами мониторов. Всё, что у него есть сейчас, — это старый кабинет, облупленные стены и боль, которую он должен уметь принять.
«Это не может быть правильно, — мелькнула в его сознании мысль, — это не может быть место, где вообще можно что-то сделать. Но мне нужно. Нужно справиться. Это моя работа. Это мой долг. Если я не сделаю этого, я не смогу дальше...».
Николай Иванович обернулся, взглянул на Яна и коротко кивнул, будто отвечая на его внутренние сомнения. Ян, сглотнув, ещё раз огляделся. Его взгляд скользнул по мокрым бинтам, по вытянутым лицам пациентов. В глубине души он понял: они надеются на него. Пусть даже они не знают его имени, пусть даже они смотрят мимо него. Они ждут. И это ожидание — такая тяжесть, что она гнёт плечи к полу.
«Это моя работа, — прошептал он про себя. — Я должен, я обязан... Но как? Господи, как?».
Николай Иванович стоял чуть в стороне, как будто бы давая пространство, но его взгляд неотступно наблюдал за каждым движением Яна, не отпускал, будто проверяя не только его руки, но и нервы. Наконец, он слегка кивнул головой в сторону ближайшей койки. Ян проследил за этим кивком и увидел — мужчину, лет, наверное, сорока, но с лицом, на котором возраст словно схлопнулся до одной извечной морщины, разделявшей его на две выцветшие половины. Глаза тускло смотрели в одну точку, изредка моргая, как будто отдалённые, без участия в том, что происходило с телом. А тело это лежало безвольным комком, лишь нога в верхней части была как-то неловко вытянута — но вытянута без напряжения, просто так, как оставили, как подвесили, так и осталось.
Бинты на ноге, казалось, не меняли уже несколько дней. Они потемнели, в некоторых местах почти почернели, от чего-то влажного, густого, что успело просочиться сквозь слои ткани и теперь засохло неровной коркой. Ян почувствовал, как в груди кольнуло: привычный к идеальным белоснежным перевязочным материалам, он теперь смотрел на этот кусок ткани, наполовину уже превратившийся в грубую, колкую повязку, и внутри его что-то как будто давало трещину. Однако Николай Иванович стоял неподвижно, дожидаясь ответа.
— Ну что, смотрите, — бросил он спокойно, почти равнодушно, с той профессиональной усталостью, которая вела его по этим коридорам много лет. — Это ваше.
Ян почувствовал, как слова повисли в воздухе, как будто скользнули вниз, прямо к полу, к его ногам. Он не сразу понял, что имеет в виду Николай Иванович. «Ваше», — эхом отозвалось у него в голове. Что значит — его? Он понял, что Николай Иванович смотрит на пациента.
— Что… что именно вы хотите, чтобы я сделал? — Ян едва ли не прошептал эти слова, сам удивляясь, как неуверенно они прозвучали.
— Нога его, — сухо ответил Николай Иванович, чуть щурясь, словно проверяя реакцию. — Надо обработать. Повязки поменять. Да и заодно гляньте, что там внутри.
В его голосе не было угрозы, не было насмешки, только странная простота. Как будто всё это — и раны, и кровь, и бинты, и необходимость менять повязки, и сам факт, что вот этот незнакомец с дрожащими руками вдруг становится частью всего этого — как будто всё это происходило с неизбежной, почти механической закономерностью.
Ян кивнул. Сначала один раз, потом другой, уже чуть увереннее. В конце концов, он ведь врач, он должен это уметь. Но как им объяснить? Как объяснить, что так делать нельзя, что здесь всё нужно по-другому? Что бинты должны быть стерильными, что менять их надо гораздо чаще, что всё это давно вышло за пределы разумного? И главное — кто будет слушать? Он почувствовал, как к горлу подкатывает лёгкая волна паники, но быстро подавил её. Сейчас главное — действовать.
***
Тусклый свет умирающей лампочки лениво скользил по стенам, освещая хаос из полок, банок, ржавых скальпелей и чего-то ещё, что Ян даже не хотел узнавать. Тусклый свет, который всё-таки не мог полностью сокрыть облупленную краску, пятна на потолке, влажный, удушающий запах старости. Это место словно давно уже отказалось от надежды, и теперь всё в нём напоминало о неминуемости упадка.
«Неужели это и есть операционная?», — эта мысль, словно колючая проволока, путалась в голове.
Как, скажите, здесь вообще можно спасать жизни?
Он застыл на пороге, чувствуя, как подкашиваются ноги. Всё внутри сжалось от отвращения, словно желудок, внезапно поглотивший отраву. Он попытался не дышать слишком глубоко, чтобы не впустить в себя этот смрад, но запах уже въелся в кожу, в волосы.
«Боже мой, где я?» — эта мысль была даже не вопросом, а плачем, глухим, безысходным.
Он сделал первый шаг, осторожно ступив на неровный пол. Доски под ногами скрипнули, раздался глухой треск, словно старое здание хрипло напомнило о своём возрасте. Каждый шаг давался ему с трудом: не только из-за страха разрушить иллюзию собственной хладнокровности, но и потому что всё в этом месте словно сопротивлялось его присутствию. Ян почувствовал себя нарушителем: чужим, ненужным, тем, кто никогда не должен был переступать этот порог. Но уже поздно было отступать.
Глаза постепенно привыкли к мраку. На старом деревянном столе — того же времени, что и сам дом — лежала какая-то ткань, которая некогда, вероятно, была белой. Она выглядела слишком чистой для этого места, но отчего-то Ян понял, что это лишь видимость: всё здесь насквозь пропитано годами пренебрежения и безысходности. Скальпели в банке с мутной жидкостью напоминали давно забытые реликвии, какие-то архаичные щипцы — музейные экспонаты.
Он ощутил, как тяжело и медленно бьётся сердце. Каждый удар отдавался в висках, в груди, в руках. И вот, невыносимая мысль начала проникать в его сознание: ему предстоит работать здесь. Заниматься тем, что он умеет лучше всего, но теперь — без помощи стерильных залов, без верных приборов, без команды. В одиночку. В прошлом, о котором он никогда не мечтал.
«Ты должен. Ты обязан. Если ты сейчас откажешься — всё кончено. Ты навсегда останешься чужаком. Если ты не справишься с этим местом, тебя перестанут уважать. Да и кто вообще начнёт доверять тому, кто брезгует этим?».
Ян закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Ему хотелось повернуть назад, убежать, найти какое-то другое место. Но вместо этого он медленно открыл глаза, ещё раз посмотрел на полутёмное помещение и понял: это его новая реальность. Это то, что теперь есть. Он не имел права сдаваться.
Дверь открылась с протяжным скрипом, будто в последний раз перед тем, как совсем сломаться. Ян резко поднял голову. В полутёмное помещение вошёл Николай Иванович, ведя под руку высокого мужчину с нездорово побледневшим лицом. Пациент, как заметил Ян, был на грани обморока: ноги подкашивались, спина то и дело оседала вниз, а правая рука, перевязанная грязным куском ткани, висела вдоль тела, как у сломанной куклы. На бинте уже засохла кровь, оставляя ржавые пятна, а вокруг рта мужчины, несмотря на густую щетину, было видно синюшное кольцо, выдавшее, что ему уже давно плохо.
— Ну что, сможешь или нет? — Николай Иванович быстро и как-то резковато взглянул на Яна, будто ожидал, что тот начнёт действовать немедленно, без лишних вопросов. Ян не знал, что его больше поразило: уверенность Николая Ивановича в том, что он способен на немыслимое в этих условиях, или его полное равнодушие к очевидному страху пациента, который дрожал, смотрел в пол и, казалось, отчаянно пытался найти ответ на тот же вопрос.
— Какие у нас есть материалы? Инструменты? — Ян почувствовал, как его голос предательски дрогнул, и постарался сделать его твёрже.
Николай Иванович, как будто ожидая этот вопрос, усмехнулся, и в его взгляде мелькнуло что-то вроде усталой иронии.
— Какие есть, те и есть, — он развёл руками и кивнул в сторону шкафа, где стояли всё те же старые, полузатупленные скальпели, которые Ян уже видел. — Так что?
Ян замолчал, глядя на пациента. Всё внутри протестовало против того, чтобы взяться за эту работу. Не было ни нормальных инструментов, ни должной стерильности. Свет от лампочки над столом тускло падал на лицо пациента, заставляя его выглядеть ещё болезненнее, ещё более обречённо. Ян понял, что на него смотрят. Не только Николай Иванович, не только этот бедный человек, который стоял в беспомощной, почти детской позе, но как будто всё помещение, каждая его деталь — шкаф, стул, деревянный стол — тоже смотрели на него, ожидая ответа. И все эти взгляды кричали одно: «Решайся!».
Внутри шла ожесточённая борьба. Ян чувствовал, как его сердце билось так сильно, что ему казалось, что Николай Иванович может услышать его пульс. В голове крутилась только одна мысль:
«Я ведь должен это уметь. Это моя профессия. Но… это безумие. Здесь всё против меня: инструменты, освещение, даже воздух. Если я скажу „да“, то должен быть готов к последствиям».
Однако он знал: если он откажется, то в их глазах он перестанет быть врачом. А быть не врачом здесь, сейчас, в этом месте, означало стать никем. Человеком, которого не будут уважать, которого перестанут воспринимать всерьёз. Он не мог этого допустить.
Николай Иванович, похоже, прочитал в его лице всю борьбу. Он чуть сдвинулся ближе, как будто не давал времени на раздумья.
— Ну что? Ты ведь врач, — бросил он, ни на мгновение не убирая усмешки. — Докажи.
Ян замер, будто даже сам воздух вокруг сделался гуще. Николай Иванович не сводил с него глаз, этот взгляд был не просто настойчивым, он был пронизывающим, под которым становилось страшно шевельнуться. Казалось, что каждая морщина на лице заведующего, каждый насмешливо сдвинутый уголок губ воплощали требование дать ответ. Но не какой-то нейтральный, не отстранённый ответ — тот, что поведал бы обо всём, чего стоил герой, обо всей его внутренней природе, обо всём, что кроется в его душе. А душа эта, словно непокрытая рана, сейчас трепетала. Она протестовала, умоляла отвернуться, отвести взгляд, дать отказ, бежать. Но ведь бежать некуда. Если он сейчас скажет «нет», если откажется или начнёт искать отговорки, это равнозначно поражению. Не просто личному — поражению всей его будущей судьбы.