И вы можете представить себе восторг, который я испытал, обнаружив создание, которое делило со мной плевки и пощечины общественного мнения, — товарища, который мог поддержать меня в темные ночи и еще более темные дни, — спутника, рядом с которым я мог бы оставить свой одинокий след, — наперсника в радости и в горе — короче говоря, друга.
Ник Кейв «И узре ослица ангела божия»
Стрелка топлива неотвратимо кренилась к нулю. Я попыталась вспомнить, сколько времени прошло с последней автозаправочной станции, и в этот самый момент мощность двигателя резко начала падать. Я крутанула руль, выворачивая на первое же ответвление от шоссе, и какое-то время машина ещё катилась по инерции, пока не остановилась совсем.
Грунтовка привела меня к подножью пологого холма, поросшего молодыми деревцами. Они почти не отбрасывали тень, и солнце нещадно впивалось в крышу машины, накаляя воздух внутри до температуры духового шкафа. Насколько я могла судить по положению солнца, — уже давно перевалило за полдень, но я не собиралась сидеть здесь, дожидаясь, пока иссохну до состояния мумии, как, впрочем, и ночевать в машине на таком открытом месте.
Я стянула с шеи шелковый шарф, промокнула им пот со лба и расстегнула несколько пуговиц на блузке. Стало немного легче. От мысли, что прежде меня осудили бы за подобную «вольность», иссохшие от жары губы сами собой сложились в улыбку. Помада сбилась комками в уголках рта, и, задумчиво подковырнув её ногтем, я слизнула их с кончиков пальцев. В желудке было пусто, но куда сильнее меня мучила жажда. Опустевшая ещё час назад бутылка воды валялась на пассажирском сидении.
«Хорошо, Агнес, — подумала я, — и что ты собираешься со всем этим делать?»
Впору было заплакать, но вместо этого я стала собирать всё, что может мне пригодиться: проверила бардачок, сгребла с панели пачку сигарет, зажигалку и мелочь, оставшуюся со сдачи на автозаправке. Пересчитав монеты в ладони, я заключила, что мое положение хуже, чем бедственное. Я никогда не ездила на рейсовых автобусах, но догадывалась, что этих жалких грошей не хватит, чтобы оплатить проезд. В своё время я постеснялась бы оставить такие чаевые официанту в ресторане, сочтя их унизительными.
Теперь эти крохи были всем, что у меня осталось.
И где я, кстати, собираюсь взять этот самый рейсовый автобус?
Я три часа гнала по шоссе, и мне не попалось ни одного населённого пункта или чего-то, напоминающего остановку. Начнём с того, что я имею смутное представление о том, как они выглядят. Я впервые в такой глуши, впервые так далеко от дома.
Я вытащила из багажника чемодан и скрипичный кофр, и, прежде чем захлопнуть крышку, швырнула внутрь ключи от машины. Намотав шарф на голову, чтобы не словить солнечный удар, я побрела обратно к шоссе. Выбора не было. Мне всё равно стоило избавиться от этого автомобиля — он привлекает слишком много внимания, да и по номерам меня легко отследить, если они подключат к делу полицию. Не сомневаюсь, что копы уже меня ищут. Но что-то подсказывает мне, что вместо тюрьмы меня ждёт самосуд. У них столько связей… в правоохранительных органах, в правительстве, в духовенстве, везде… Никто не позволит мне тихо доживать свой срок в тюрьме или принять заслуженное наказание на электрическом стуле. Не сомневаюсь, что они подготовят для меня что-то намного хуже. Куда хуже, чем быстрая смерть.
Воздух колыхался от жара над растрескавшимся асфальтом, а перед глазами плыли цветные пятна. Я расстегнула блузку почти до пояса, наплевав на все известные мне правила приличий. Хотелось снять её совсем, да и юбку тоже. Возможно, останься я в одной комбинации, у меня будет больше шансов остановить какую-нибудь машину. Была бы машина!
Ничего.
Только серая лента дороги, окружённая полями со всех сторон.
Только сейчас я поняла, как сильно измотана. В общей сложности я провела в дороге двенадцать часов, лишь ненадолго останавливаясь на заправочных станциях, чтобы залить бак и наспех проглотить кофе и сэндвич. Я не могла позволить себе тратить ни больше времени, ни больше денег. Знай я, как всё обернётся, обязательно подготовилась бы, скопила какие-то средства. Но я бежала, наспех побросав что-то в чемодан и прихватив только маленькую сумочку, с которой обычно выходила в кафе или за покупками. Купюры, болтавшиеся в кошельке, предназначались для повседневных трат, а не для выживания в экстремальных условиях, и быстро иссякли.
Я устроилась на чемодане и пальцами оттирала придорожную грязь со своих туфель, когда где-то вдали раздался рёв двигателя. Встрепенувшись, я поднялась и выскочила на проезжую часть, чтобы водитель при всём желании не смог меня проглядеть. Вздымая облака пыли, ко мне приближался старый грязно-зелёный пикап. Убедившись, что он сбавляет скорость, я отступила с дороги. Водитель перегнулся через салон, распахивая пассажирскую дверцу.
— Леди? — приветствовал меня он.
В иных обстоятельствах я никогда бы не села в такую машину к такому неприятному типу. Его грязные волосы свисали шторками вдоль лица, возраст которого не поддался определению. Редкая бородёнка выглядела так, будто он только-только вступил в пубертатный период, но грубая красная кожа, местами полопавшаяся белесой плёнкой, утверждала, что он куда старше. К нему идеально подходило грубое слово «деревенщина».
«О, Агнес, серьёзно? — осадила я себя. — Не в твоём положении задирать нос».
— Извините, сэр, — выпалила я, — вы не могли бы меня подвезти до ближайшего населённого пункта?
— Полезай, — и минуты не сомневаясь, ответил он.
Я вскарабкалась на высокую подножку, поставила чемодан и кофр у ног и устроила сумочку на коленях. Так мне было спокойнее, хотя она почти не защищала от сальных взглядов, которыми наградил меня мой внезапный спаситель. Казалось, что моя юбка вдруг стала прозрачной, и он видит всё, что под ней.
— Чудно, я как раз туда и еду, — шепеляво сказал он, вдоволь обшарив меня глазами, прежде чем тронуться с места.
Я была старшей из четырёх сестёр.
Когда мне было тринадцать, наша мать умерла, пытаясь произвести на свет хоть одного мальчика, и вскоре отец промотал состояние, оставшееся от её родни. Для нас наступили тяжёлые времена. Чтобы расплатиться с долгами, мы были вынуждены распустить всю прислугу, продать дом и перебраться в крошечную квартирку в нищем районе Чикаго.
Пока отец где-то пропадал, пытаясь наладить наше финансовое положение, я заботилась о сёстрах, неустанно капризничающих из-за стеснённых условий существования.
Наверное, в тот момент я их и возненавидела: мне тоже приходилось несладко, но я молча терпела и не жаловалась.
Я тоже привыкла к другой жизни и считала, что достойна лучшего. С самого детства я осознавала разницу между собой и другими девочками: во мне проявилась порода матери, а мои сёстры унаследовали короткие ноги отца, его лишний вес, розовую кожу и рыбьи глаза. Подле них я казалась статным лебедем, затесавшимся в курятник, и что было хуже всего — лебедя обязали прислуживать неблагодарным, вздорным курам. Наверное, и они меня ненавидели, а потому изводили с особенным упоением.
Мама часто повторяла, что с моей внешностью мне уготована слава в Голливуде. При жизни она не скупилась на моё образование: я целыми днями курсировала между уроками танцев, музыки, сценической речи и другими дисциплинами, что, как она считала, пригодились бы в моём блистательном будущем.
Будущее не наступило.
Не стало матери и денег, а вместе с ними закончились и занятия. Я всё равно до последнего отказывалась продать свою скрипку, хоть мне и было стыдно прикасаться к ней руками, огрубевшими от работы по дому.
Она была воспоминанием о хороших деньках и одновременно воплощением мечты о жизни, где у нас снова будет всё. В кофре, хранящемся под кроватью, были сложены фотографии женщин, на которых я стремилась быть похожей, — Греты Гарбо, Катрин Хэпберн, Риты Хейворт, Ланы Тёрнер и других небожительниц. Я мечтала вписать своё имя в галерею этих имён и когда-нибудь, попивая мартини на роскошной вилле, вспоминать этот трудный период, как нечто настолько далёкое, будто это было с кем-то другим.
Каждый раз, стоило мне оказаться дома одной, а случалось это нечасто, я разглядывала снимки голливудских красавиц, а после бралась за скрипку.
Этот день был одним из таких дней. Я переделала все дела по хозяйству, и у меня оставалась пара часов до возвращения сестёр, ушедших гулять с подругами, такими же глупыми, как они сами. Возможно, даже больше, ведь они постоянно задерживались, наплевав на все запреты, из-за чего мы частенько ругались. Каких только слов я не слышала в свой адрес, усаживая младшеньких делать уроки!
Отец в это не вмешивался, и все шишки сыпались на меня.
Без них мне было бы куда лучше.
Я испытывала непередаваемое наслаждение от одиночества. Увлёкшись простенькой пьесой, я не услышала посторонний шум. Прятать скрипку было поздно: дверь отворилась, и вошедший застал меня с ней в руках. К счастью, то был отец, а не сёстры, любившие измываться над моей, как они утверждали, глупой и несбыточной мечтой однажды стать известной — не то скрипачкой, не то актрисой.
— Потише, пожалуйста, у меня гости, — распорядился отец.
— Да, сэр.
Я послушно стала устраивать инструмент в кофр, когда в дверном проёме появился ещё один человек.
Этот незнакомый джентльмен выглядел слишком респектабельным для нашей убогой квартирки: на нём был отличный костюм, более подходящий для похода в оперу или ресторан, ботинки, не знавшие грязи, шляпа и золотые часы. Его чёрные глаза с любопытством взирали на меня, сконфузившуюся от внезапного вторжения посторонних в глубоко личную часть моей жизни.
— Che meraviglia!— проговорил гость. — Кто эта прекрасная юная леди? Как твоё имя, bambina?
— Это моя старшая дочь — Агнес, — за меня ответил отец. Мне показалось, что он разволновался пуще моего. Должно быть, он привёл друга или коллегу, или, не дай Бог, начальника, рассчитывая, что дома никого нет, а наткнулся на меня с моей скрипкой. Да и комнату мы делили с сёстрами, и одного взгляда на её скромное убранство было достаточно, чтобы сделать неутешительные выводы об уровне нашей жизни.
Но незнакомца это ничуть не смутило, хотя я на его месте побрезговала бы даже ступать на этот облезлый пол своими идеально начищенными ботинками. Он приблизился ко мне и, ухватив за подбородок, повертел моё лицо из стороны в сторону.
— Guarda che bellezza… una bambina così non si vede tutti i giorni,— пробормотал он себе под нос, пристально меня разглядывая. — Будешь любезна сыграть для нас, красавица?
Краем глаза я заметила, как отец предостерегающе качает головой.
— Простите, сэр, — тихо сказала я, — к сожалению, я только учусь и боюсь, что моя игра пока не способна доставить удовольствия слушателю.
— Очень жаль, — изрёк незнакомец.
Чёрные глаза сузились в щёлки. Я подумала, что мне стоило выполнить простую просьбу гостя. Скорее всего, он счёл меня ужасно невоспитанной, хотя я такой не была. Мама успела привить мне манеры, достойные леди, чего нельзя было сказать о младших сёстрах, бывших ещё слишком маленькими на момент её смерти.
Лишь потом я узнала, как ошибалась в своих наивных предположениях.
Этот человек не привык получать отказы. И когда он попросил у отца меня, тому пришлось согласиться.
Зато мы снова разбогатели.
Моя свобода стоила дорого.
***
«Вот она, твоя свобода», — мрачно подумала я, обходя по кругу труп, накрытый брезентом.
И хоть ткань местами пропиталась кровью и плотно прилегала к телу, обрисовывая его очертания, пока она была просто куском ткани на грязном полу. Я знала, что под ней, но, чтобы сдернуть её, мне понадобилось основательно собраться с мужеством, а время шло.
Мне стоило быть благодарной — подчинённые карлика «любезно» доставили мертвеца в лагерь, избавив меня от необходимости волочь его на себе через кочки и кусты в полной темноте. Пара хмурых мужчин сопроводили меня сюда, выдали нож и пилу, и оставили в одиночестве.
Когда отец сказал, что нам предстоит «серьёзный разговор», я сразу предположила самое худшее. Например, его уволили с работы из-за того нелепого эпизода с начальником, мы больше не сможем позволить себе даже квартиру и теперь станем жить под мостом; или он собрался на новую войну, рассчитывая на пенсию ветерана или компенсацию в случае его гибели; или мне придётся пойти на панель, чтобы хоть немного ему помочь… Или он снова заведёт речь о продаже скрипки.
Наша кухня была такой тесной, что мы едва могли разместиться здесь все вместе и, как правило, ели по очереди. Сейчас она показалась мне ещё меньше. Я страшилась смотреть на отца, упрямо глядя в окно за его плечом, выходящее на кирпичную стену соседнего здания. До стены было не больше пары футов, протяни руку — пересчитаешь пальцем все трещинки. В летние дни, открыв окно, Арья, самая младшая из моих сестёр, забавлялась, плюясь в кирпич вишнёвыми косточками. Они звонко отскакивали от него и падали вниз — в грязную подворотню, где частенько ночевали бездомные, и происходили таинственные рандеву незнакомцев.
— Что случилось, отец? — поторопила я, не способная больше выносить тревожного ожидания. Лоб покрылся испариной, а футболка прилипла к спине. То, как долго отец молчал, хмурясь и сосредоточенно покусывая губу, сильно действовало мне на нервы.
— Ты помнишь… — наконец заговорил он, — мистера Эспозито, который недавно к нам приходил?
— Да, сэр, — подтвердила я, решив, что моё первое опасение оказалось ближе к правде, чем остальные. Выходит, мистер Эспозито вышвырнул отца со службы. Невозможно было поверить, что лишь потому, что его дочь отказалась сыграть на чёртовой скрипке!
«Юная леди, — осадила я себя, вспомнив интонации матери, — что за выражения?»
— Ты очень ему понравилась, — вдруг выдал отец с таким видом, будто это разом всё должно было мне прояснить.
Я поёрзала на неудобной табуретке, за время, что мы сидели с ним, играя в гляделки, отпечатавшейся на моей тощей заднице. Мы плохо питались, а я, как ответственная старшая сестра, всегда старалась отдать большие порции девочкам. Я утешала себя тем, что таким образом сберегу фигуру, чтобы, не дай бог, не раздаться, как они. Вес всегда проще набрать, чем сбросить.
— Рада это слышать, — промямлила я, — и…
— Видишь ли, Агнес, — отец соизволил посмотреть мне в глаза, — мистер Эспозито очень высоко ценит мою работу и хотел бы поощрить меня за старания. Но он выдвинул одно условие…
«Вот оно!» — со смесью ужаса и ликования подумала я. Мне предстоит быть как Вивьен Ли в «Мосте Ватерлоо» — прекрасной девушкой, ступившей на панель под гнётом обстоятельств, Джоан Фонтейн… Но только, пожалуйста, не Ингрид Бергман. Образы кинематографических несчастных красавиц наслоились друг на друга.
Я догадалась, что разменной монетой была моя невинность в обмен на роскошь, что может посулить мне богатый и властный мужчина. Мистер Эспозито богат, в чём не было и малейших сомнений.
Но он ровесник моего отца! А мне только исполнилось пятнадцать лет.
Это омерзительно!
Должно быть, я залилась краской с головы до пят, и отец это заметил, но я опередила его, выпалив:
— Пожалуйста, не надо!
— Что «не надо»? — поинтересовался он. Моя бурная реакция его озадачила, он не имел и малейшего представления, что за драма разыгрывается в моей голове. — Объяснитесь, юная леди.
Я потупила взор, как мне казалось, незаметно, сморгнув слёзы с ресниц.
— Я… он же хочет, чтобы я… я… — сказать это оказалось труднее, чем я думала, — стала его любовницей?
Мне неловко было даже просто произносить вслух это слово! К счастью, отец не разгневался, а засмеялся.
— Что за нелепые фантазии? — беззлобно возмутился он. — Приличной девушке не престало о таком думать. Речь идёт о браке, Агнес…
— Но он же старик! — вырвалось у меня.
Отец что-то пробормотал себе под нос по-ирландски. Он всегда обращался к языку наших предков, чтобы дочерям не были понятны его резкие словечки. Наша мать это страшно ненавидела и постоянно делала ему замечания.
— Глупая девчонка, — проворчал он. — У мистера Эспозито есть сын, немногим старше тебя. Ты могла бы стать для него отличной супругой, когда подрастёшь, если, конечно, выбросишь из головы весь этот бред, которым тебя напичкала мать!
— Сын? — повторила я, заинтересовавшись. Я представила мистера Эспозито с его золотыми часами, роскошным костюмом и ботинками, только моложе и… прекраснее. Моё сердце затрепыхалось, как глупая птичка. Собственная судьба уже не казалась мне столь трагичной. И пусть я, в отличие от сестёр, грезила о карьере в кинематографе, а не тихом семейном очаге, всё равно оценила перспективы. Я не только буду жить в роскоши, словно принцесса, но и смогу воплотить все свои мечты. Какой мужчина откажется от жены — известной дивы, о которой грезят миллионы, но принадлежащей только ему.
— Впрочем, если панель для тебя предпочтительнее брака с приличным человеком, то… — начал отец, хитро посмотрев на меня.
— Нет, вовсе нет! — вскричала я.
Как же я ошибалась!
Лучше бы и правда стала публичной девкой, чем заключила сделку с дьяволом в золотых часах.
— Я счастлива, отец, — взволнованно продолжала я, — я хотела бы с ним познакомиться, если это возможно!
— Другое дело! — похвалил отец. — Собственно, об этом я и собирался с тобой поговорить: как ты должна себя вести, чтобы произвести наилучшее впечатление.
Выходит, он не спрашивал моего согласия.
Оно никого не интересовало.
***
Проснувшись от грохота снаружи, я пошарила под щекой, проверяя наличие сумочки с револьвером, и ещё какое-то время полежала с закрытыми глазами. Если бы не дискомфорт в теле и неудобная крошечная кровать, я подумала бы, что все недавние события мне приснились, и сейчас я очнусь в нашем шикарном особняке в Чикаго. На мягком египетском хлопке, постеленном на ложе размером с трейлер мистера Сноука. Наблюдая, как свет струится в высокие окна, я понежусь в постели, наслаждаясь трением шёлкового пеньюара о кожу и ароматом свежих цветов. Я надену своё лучшее платье и спущусь в ближайшее кафе, чтобы выпить чашечку кофе, а потом пройдусь по магазинам с Джоселин.
И хоть меня утешала мысль, что мой будущий муж будет молодым, богатым и красивым, я всё равно страшилась замужества. Я проплакала всю ночь накануне знакомства с сыном мистера Эспозито, накрывшись одеялом с головой и сотрясаясь от беззвучных рыданий до самого рассвета. Услышь сёстры — несомненно, подняли бы меня на смех. Разделяя с ними комнату, я давно научилась быть незаметной в проявлениях чувств. Им нельзя было видеть слабость, и они принимали мою сдержанность за чёрствость.
Утром я долго умывалась ледяной водой, чтобы вернуть лицу свежесть, и теперь лишь покрасневшие глаза выдавали мой маленький срыв. Девочки не заметили. Они умчались в школу, а я осталась, сказавшись больной. Отец велел мне так поступить — мне стоило подготовиться к ужину с семьёй Эспозито. Ради такого он и сам не пошёл на службу. Оказывается, мистер Эспозито не был его начальником. Отец выполнял какие-то его поручения в свободное время и, кажется, получал за них куда более щедрое жалование, нежели за работу портье в отеле.
Он явно нервничал и крутился на кухне, куря сигарету за сигаретой. Банка из-под консервированного горошка была доверху полна окурков. Он то слушал радио, то читал газету, но по большей части глазел в окно, постукивая пальцами по столешнице.
Я ответственно подошла к выбору наряда, но, увы, это не составило особой сложности. У меня было не так уж много вещей: всего одно платье — праздничное, для походов в церковь, да шерстяная юбка, пара блузок и джемперов, которые я носила в школу. Ни эта одежда, ни та, что была на мне, — домашние штаны и майка, не годились. Я остановилась на платье для церкви, хоть оно и казалось мне нелепым и детским, рассудив, что это лучше, чем ничего.
Отец не одобрил мой выбор: он придирчиво осмотрел меня со всех сторон и покачал головой.
— Нет, Агнес, это никуда не годится, — сказал он. Встав на табурет, он снял с кухонного шкафчика ящик, где хранились все наши сбережения. Там было немного наличности и мамины украшения, которые он ещё не успел сдать старьёвщику. Выудив её обручальное кольцо, он тяжело вздохнул и накинул сверху купюры. Все купюры, что лежали в ящике.
— Нельзя презентовать тебя в этом, — объяснил отец.
Я прикусила язык, чтобы удержать комментарий о его расточительности.
Уже тогда я знала, что именно отцовская недальновидность и стала причиной нашего бедственного положения. Мама происходила из хорошей семьи, осуждавшей её брак с, как они его называли, «каким-то проходимцем без гроша за душой». Пока она была жива, они присылали ей щедрые суммы, но после её кончины отказались финансировать дикие авантюры отца. Он пытался вложить последние средства в какой-то бизнес, но тот прогорел, как и многие другие после войны. Мне было неведомо, поставил ли отец в известность маминых родителей, живших в Коннектикуте, но с тех пор мы не получили от них ни цента. Наверное, нет. Но я по-детски злилась на них, считая, что они бросили нас, своих внучек, на произвол судьбы.
Почему мы должны были страдать из-за неприязни бабушки и дедушки к нашему отцу?
— Пора наведаться в «Маршалл Филдс», — торжественно провозгласил он, скомкав деньги в своей розовой пухлой ладошке. — Что скажешь, Агнес?
— Да, сэр, — сказала я, огромным усилием удержав себя от бурной реакции. Настоящей леди не престало прыгать от радости и хлопать в ладоши, как глупая девчонка!
Но я была в восторге: мне не приходилось бывать в главном и самом роскошном универмаге Чикаго со смерти матери. Я и думать забыла о своём беспокойстве из-за того, что на это уйдут наши последние деньги.
Скоро мы снова станем богаты, как раньше, и я смогу ходить туда хоть каждый день и покупать себе самые лучшие вещи!
***
Выбирая между сатиновыми перчатками от «Диор» и драгоценной скрипкой, я решила пожертвовать первым. Я оставила их на столешнице в трейлере Прийи вместе с запиской, начерканной на оборотной стороне фотографии Марлен Дитрих. Её мне было жаль меньше всего, наверное, потому, что она была немкой, а немцы после войны вызывали у всех смешанные чувства. Я написала, что очень извиняюсь, но мне срочно нужно уехать, деньги — компенсацию неудобств, доставленных труппе, я занесу на представление и постараюсь успеть, пока они ещё в Спрингфилде, а перчатки — подарок для самой Прийе за её доброту и дружелюбие.
Я не застала её в трейлере, забрала свои вещи и пешком ушла в город. Все были слишком заняты установкой лагеря, чтобы заметить моё бегство, да и вряд ли кто-то бы стал тому препятствовать. Мне ясно дали понять, что я здесь чужая.
Это было правдой.
Чудом избежав безрадостной перспективы вляпаться по пути в коровью лепёшку, я достигла окраин Спрингфилда, где располагался крошечный придорожный мотель.
Неоновая вывеска сообщала, что все места заняты, и я выдохнула облегчённо: это место показалось мне мрачным и подозрительным. Ночлег в городе был бы куда предпочтительнее — не отель, так комната в доме какой-нибудь приличной старой леди. Я слышала о том, что одинокие пожилые женщины часто сдают простаивающие помещения, чтобы подзаработать. Мотель — территория дальнобойщиков, проституток и преступников.
Впрочем, последнее вполне подходило и ко мне.
По этой причине я спряталась за угол, лишь заметив проблесковый маячок патрульной машины. Выждав, пока она уберётся подальше, я пошла в другом направлении — по широкой улице с малоэтажными кирпичными домами, придирчиво читая названия заведений в поисках чего-то, что могло бы мне подойти. Я удивилась, что в этот ранний час большая часть из них уже закрыта, но быстро объяснила это тем, что в глубинке ни о какой ночной жизни не может быть и речи.
Открытой оказалась только закусочная на углу площади с памятником и небольшим парком. Туда я и подалась.
Колокольчик над дверью звякнул — и в меня вперились несколько десятков пар глаз. Я бегло оглядела себя, проверяя, не испачкалась ли в дороге, но так и не нашла в своём облике ничего достойного пристального внимания местных. Я выбрала самые, как мне казалось, неприметные вещи — всё ту же водолазку, брюки и лоферы. Понятное дело, что я не отправилась бы в поход в вечернем платье от «Баленсиага» или норковом полушубке.