Каждое утро в деревне на отшибе начинается одинаково.
Ещё до первых лучей солнца, когда небо на востоке едва светлеет, деревня пробуждается от сна. В избах загораются жёлтые огоньки лучины; потрескивают дрова в печах; хозяйки, накинув поверх рубах тёплые платки, ставят горшки с кашей и лепят ржаные лепёшки.
Во дворах скрипят двери сеней, в хлевах мычат коровы, требуя дойки, а овцы топчутся в загонах, ожидая пастуха. Возвышаясь над всей округой и крышами домов стоит церковь — старая, с почерневшими от времени стенами, но по-прежнему крепкая. Крест на колокольне блестит в утреннем свете, отсвечивая золотом. Когда ветер крепчает, под сводами слышится тихий перезвон — эхо давних молитв, затерянных между небом и землёй.
Одновременно хлопают двери двух соседских домов.
Лада, запахивая на груди овчинный зипун, ступает на ещё влажную от росы землю. В руке пастушья палка, на плече холщовая сумка, перевязанная шнурком.
Драган выходит во двор, зябко поёживаясь, и направляется к бочке с водой. На ходу закатывает рукава рубахи, зачерпывает пригоршню холодной воды и плескает на лицо.
Между их дворами проходит низкий, покосившийся забор — старый, но ещё крепкий, весь поросший мхом снизу. Он не преграда, а лишь условная граница: через него легко переговариваться, кидаться яблоками или, в случае Драгана, запросто перепрыгнуть.
— Припозднилась, пастушка, — говорит он, вытирая лицо краем рубахи. — Вон как скотина кричит, не жалко?
Лада бросает на него взгляд, пока доплетает косу и укладывает её вокруг головы, чуть прищуривается.
— Не кричит, а смеётся, что как бы ты ни умывался, всё равно останешься замарашкой, — бросает она, отпирая ворота и выпуская скот, и напоследок затягивает потуже платок, ведь по утрам весенний ветер еще прохладный.
И будто в подтверждение её слов коровы мычат, овцы блеют коротко и резко, точно пересмеиваются. Один телёнок даже вскидывает голову и глуповато мотает ушами, насмешливо и мило.
Между тем Лада отпирает тяжёлые ворота, открывая дорогу нетерпеливой скотине. Корова, что стоит ближе всех, фыркает, выходит, а за ней двигаются остальные — овцы, козы, телята, ещё сонные, но послушные привычному порядку. Лада берёт посох покрепче и выходит со двора, придерживая ворота, чтобы животные не рассыпались, кто куда.
Одновременно со скрипом ворот раздаётся стук калитки у соседей. Драган тоже выходит, запирая за собой двор, и, чуть потянувшись, неторопливо направляется вниз по дороге — к кузне, что стоит почти на краю деревни.
— Гляди-ка, Лада-Ладошка, опять по пятам плетёшься, — насмешливо бросает он, ступая шаг в шаг с ней.
— Не по пятам, а по своей дороге, — отзывается Лада, подгоняя овец лёгким движением посоха.
Дорога одна — в начале узкая тропинка между дворов, затем она ведёт мимо огородов, а дальше тянется к лугу, где начинается пастбище. Кузня тоже по этому пути — стоит чуть дальше, за развилкой, но пока до неё дойдут им всё равно придётся идти рядом.
Собаки у дворов встречают их лаем, носятся вдоль плетней, скулят, пока скотина неторопливо выходит из своих загонов. У соседей Лада забирает в стадо ещё несколько коров и коз — тех, что ей доверяют на день. Она ловко подзывает их, направляет на общий путь.
— Не надорвись, пастушка, — с ленцой произносит Драган, наблюдая, как она распоряжается стадом.
Лада хмыкает.
— Ты за меня не переживай, лучше горн свой раздувай как следует, а то прогорит, — отзывается она, не сбиваясь с шага.
Каждое утро в деревне на отшибе начинается одинаково. И никто из селян уже не удивляется их перепалкам. Разве может удивлять то, как кошка цапается с собакой?
— Болван!
— Бестия!
Так было с самого детства.
Когда оба еще бегали босиком, шмыгали носами и дрались за последние зрелые ягоды на кустах, деревня уже знала: эти двое сведут друг друга в могилу.
— Олух!
— Дуреха!
Впрочем, не было ни вражды, ни особой причины для этих слов. Просто так повелось.
— Жердь! — зло обзывался Драган, когда вдруг оказалось, что Лада перегнала его в росте и вытянулась за одно лето.
— Злыдень! — огрызалась девчонка в ответ, задрав нос.
За исключением того случая, когда Драган поджег Ладе волосы. Естественно, случайно.
Это произошло в вечер перед Спасом, когда молодежь собиралась у кузницы — посидеть у огня и послушать байки. Драган, который совсем недавно пошел в ученики к кузнецу, играл с головешкой, да так неудачно размахнулся, что пламя лизнуло волосы Лады. Она заорала, запрыгала на месте, и если бы не Верея, ловко окатившая сестру водой из бочки, то Лада сильно бы обожглась.
— Косоглазый черт!
— Козья ножка!
Ну, или того случая, когда Лада чуть не утопила Драгана в реке.
Произошло это жарким летом, когда сено сохло под солнцем, а парубки, сняв обувь, бежали к реке, чтобы искупаться. Лада сидела среди других девушек на коряге у воды, замачивая пряжу, а Драган с хлопцами нырял и брызгался и, как казалось, не обращал на нее внимания.
— Ты чего сидишь, Буренкина подружка? Или воды как огня боишься?
Лада недобро сощурилась.
— Это ты сейчас побоишься, черт бессовестный.
Драган только хохотнул, откинув назад мокрые волосы, и тут же с дьявольской хитринкой в глазах сделал то, о чем, наверное, долго потом жалел.
Одним резким движением он окатил Ладу ледяной водой с макушки до пят.
Хлопцы и девчата увидели, как Лада, не раздумывая, нырнула в воду прямо к нему.
Помнил Драган, как хваткие руки вцепились в него, ухватили за волосы, потащили под воду. До сих пор пересказывают, что его едва вытащили хлопцы. Говорят, что он долго потом кашлял у берега, а Лада, скрестив руки на груди, зло ворчала:
— Это все русалки. Как бы я с такой дылдой управилась.
Конечно же, ей не поверили.
Как бы там ни было, но никто в деревне особо не задумывался над причиной их вечных перебранок. Да и зачем? Было ясно, как белый день, что Лада и Драган друг друга на дух не переносят — как гром и молния, что неизменно сталкиваются в летней грозе.