В храме заканчивалась вечерняя служба. Людей было очень мало, храм казался пустым. И еще он был полутемным. Шёл май, солнце садилось поздно. И считалось, что дневного света еще хватит. Но его не хватало – окна были небольшими, выходили на север. Во двор, где росли высокие старые липы. Поэтому лица людей, собравшихся на службу, освещали в основном – огоньки свечей. Несколько старух сидело на скамьях – привилегия, дарованная возрастом. Еще человек пять замерло в разных местах храма. Люди стояли неподвижно, как каменные фигуры, слушая священника.
В уголке, отгороженном четырехугольной колонной, возле большой иконы Богородицы стояла женщина. Здесь она была старожилом, не «прохожанкой», как о многих язвительно говорил священник, а прихожанкой. Худенькая, невысокая. Длинная юбка, на голове – кружевная накидка-капор. Женщина смотрела на свечу, которую поставила к иконе – та уже почти догорела.
Под стеклом иконы поблескивали серебряные и золотые украшения, нанизанные на суровую веревочку. Кольца и прочее жертвовали люди, надеясь или благодаря. Однажды храм ограбили, стекло разбили, подношения унесли. Но скоро появились новые.
Мать Натальи тоже приносила сюда кольцо. Оно было в числе тех, украденных.
Наталье исполнилось тридцать шесть лет, но выглядела она, может быть и старше. Сухая кожа с желтоватым оттенком, гладкая прическа, и о косметике Наталья часто забывала. Всё это не молодило ее, но больше всего указывало на возраст выражение глаз – всегда печальное и озабоченное.
Со смертью матери Наталья лишилась единственного настоящего друга. Мама знала, что воспитала дочку, приспособленную к чему угодно – к труду, к чтению книг, к рукоделию, но не к современной жизни. И мама мучилась чувством вины – у Натальи и подружек-то настоящих не было. Мир книг, героев кинофильмов, образов – она предпочитала миру настоящему. Там – все так красиво, стройно, ясно. Здесь – всё перемешано и ничего не понятно. Девчонки – бывшие одноклассницы, то влюбляются по гроб жизни, а через пару лет разводятся, то трезво и даже цинично говорят, что замуж нужно выйти хоть на кого – более-менее порядочного и перспективного. Пойти на компромисс, а потом – поскольку тоска по любви неистребима – уже будучи замужней женщиной, дождаться того, в кого влюбишься опять-таки по гроб жизни.
Наталья смотрела на знакомых девчонок как на инопланетянок – так ей это все было чуждо. Но замуж ее мама все-таки выпихнула, как говорится – пинком под пятую точку.
Мама болела долго – восемь лет. Страшный диагноз, операция, затишье на пару лет, потом рецидив, опять операция (тогда она и отнесла в храм кольцо), лечение, которое хоть и продлило жизнь, но измучило, изменило до неузнаваемости. А под конец даже врачи удивлялись тому, что женщина все еще живет, теплится.
Но мама знала, ради чего она жила. Она хотела найти Наташе мужа, чтобы не оставлять дочку одну на свете. Мама, которая уже не могла выйти из дома, обзванивала знакомых – близких и дальних, выступая в совершенно чуждой для себя роли свахи. Но в критические минуты мама собиралась и умела быть жесткой.
Знакомые размышляли, говорили осторожно, стараясь не обнадеживать. Наталье в ту пору было уже под тридцать, и слишком серьезная она – под стать своей работе, в архиве какого-то НИИ. Классическая старая дева, непросто найти кого-то, кто бы на такую клюнул.
В итоге нашелся вариант, который поначалу казался совершенно безумным. Георгий хоть и был старше Наташи, но совершенно из другого теста. Холостяк, но потому, что женщины чересчур уж на него вешались, а он еще не нагулялся. Ростом под два метра, черноволосый красавец, балагур, привыкший потакать своему «хочу». В больнице, где он работал, от него равно млели и пациентки (любого возраста) и медсестры (тоже любого).
На день рождения маминой подруги – она тоже была врачом и теперь отмечала юбилей – мать отправила Наташу под благовидным предлогом: «Надо же передать подарок и поздравить, иначе Ксения Александровна обидится».
А предупрежденная Ксения Александровна устроила так, чтобы посадить Наталью и Георгия напротив друг друга. Девушка хоть и не знала о замысле, но сразу подумала, что ей нужно знать свое место, и что этот красавец, похожий на цыгана, ей не пара. Таких любят рисовать на обложках любовных романах, воплощая женскую мечту об идеальном мачо. И брутальные красавцы кочуют с одной обложки на другую. Нет, это не для нее.
По какой же прихоти судьбы молчаливая девушка с темной косой заинтересовала Георгий – Бог весть. Он все еще не утратил способность терять голову, хотя в последнее время это происходило с ним все реже и реже. Но на Наташу он «запал», как говорят молодые. И позже еще несколько лет с восхищением говорил:
— Ну, где и кто еще такую найдет? Чистый девятнадцатый век.
В церковь Наталья пристрастилась ходить, когда заболела мама. Она надеялась ее вымолить. Не удалось, но мать, дивясь тому, что дочь стала религиозной, решила воспользоваться этим:
Инга считала себя такой же частью этих мест, как сухой воздух, что пах полынью, или огромные камни, сорвавшиеся со стен древней крепости, или ящерки, греющиеся на этих камнях.
Она тут родилась, правда, не совсем тут, ближе к морю, но в этот маленький городок их семья переехала, когда Инга только что начала ходить, и за восемнадцать лет девушка стала плотью от плоти его.
Семья у них была чисто женская. Нет, конечно, когда-то у бабушки был муж, но Инга уже не помнила своего дедушку, он умер давно, еще до ее рождения. Был у нее и отец, и вот его-то она как раз и помнила, и очень любила. Но он мыкался тут, не мог найти работу, которая позволила бы его семье жить относительно безбедно. И он устроился вахтовиком, стал каждый месяц летать через всю страну далеко, за Урал.
Мама стала «латать дыры». После долгих лет безденежья семье требовалось все – от нового постельного белья вместо обветшавшего до пальтишка и сапожек для растущей Инги. Отцу нравилось в Сибири – он рассказывал о светлых летних ночах, имеющих оловянный отблеск, о смешных бурундуках, о том, как пружинит под ногами мох на болотах, когда он ходит собирать клюкву.
Но отец нашел не только свое место в жизни. Он отыскал еще и родственную душу. Некую Ларису, которая работала у него на «кусту» поварихой. Он не вернулся – у Ларисы была своя квартира в Саратове. А там, в Сибири, им дали номер в гостинице для вахтовиков.
Отец продолжал присылать для Инги деньги – много, наверное, большую часть своего северного заработка. Инга не хотела их трогать. Одни называют это «юношеским максимализмом», другие «той душевной чистотой», которая бывает лишь в молодости. Инга требовала отсылать переводы назад, она не хотела ничего быть связанной с этим человеком – с момента его «измены» и до конца дней. Удар оказался тем больнее, чем сильнее она была привязана к отцу – единственная дочка, привыкшая считать себя самой любимой.
Мама терялась. Переводила взгляд с Инги на бабушку. Бедная мама. Если бы Инга захотела мысленно представить ее – первое, что подала бы память – это всегда испуганный, всегда неуверенный взгляд.
— Не хочешь денег, не бери, твое право, — спокойно сказала бабушка, и сделала знак дочери, — Тоня, оставь ее.
— Я понимаю, что маме будет трудно, — Инга знала, о чем думают близкие
, — Я…я работать пойду…
— Жить можно по-разному: лучше, хуже, — сказала бабушка, — Приспособимся. Но помни о маме, у нее слабое здоровье.
Когда женщины остались наедине, бабушка велела дочери:
— Заведи счет на имя Инги, и клади деньги на него. Мы действительно выкрутимся как-нибудь. И у девочки совесть будет чиста – если захочет, когда-нибудь вернет отцу все до копейки. И ты сможешь спокойно смотреть в глаза Сергею. Порой мужья укоряют бывших жен, что те жируют на их алименты. Ну а если вы все когда-нибудь помиритесь, эти деньги ой, как пригодятся Инге, когда она станет взрослой.
Про вторую часть плана Инга не знала, и стоически смирилась с тем, что их маленькая семья обходится самым необходимым. Мама работала в библиотеке – она любила книги настолько, что порой притаскивала их даже с помоек. Такое в последнее время было поветрие – люди выбрасывали книги, порой свои, порой доставшиеся в наследство от старшего поколения. Всё, что угодно можно найти в интернете. Зачем захламлять дом пыльными томиками?
Мама приносила такие книжки, то нагрузив пакет, то просто прижимая к груди. Их собственная библиотека разрослась уже настолько, что часть ее перекочевала в «гостевой домик» в саду.
Но в библиотеке платили копейки, и мама по вечерам писала курсовые и дипломные работы для студентов. За каждой работой стояла конкретная цель. Вещи покупались самые дешевые, и все равно – впереди маячил длинный перечень того, без чего никак нельзя обойтись, и каждый пункт в этом плане был – мамина полубессонная ночь.
Инга привыкла не просить для себя ничего. Даже добавки за столом – слишком часто обед варили с расчетом на два-три дня. Зато девочке рано пришлось думать о том, как приспособить свои руки и голову к какому-то делу.
Сначала Инга помогала бабушке, вертелась у нее под руками. Если сравнивать семью с кораблем, что плывет по морю, именуемому Бытом, то маму никак нельзя было назвать капитаном. Она не поднялась бы выше старательного матроса. И, когда отец ушел, на капитанский мостик встала бабушка, а Инга сделалась ее правой рукой. Стоять ли у плиты, чистить ли абрикосы, подшивать шторы – Инга безропотно училась всему и делала все, хотя натура ее просила совсем другого, и усидчивость была ей чужда.
Еще когда отец жил дома, Инга поняла, счастье – это когда после раннего завтрака сорвешься из дома, и все дорожки-тропинки твои. И с небом ты можешь быть наедине, и сил внутри столько, что как досадное недоразумение воспринимаешь невозможность – раскинуть руки и полететь, чтобы качали тебе упругие потоки теплого ветра.
Это от отца получила она любовь к бродяжничеству, и он же научил дочь ему. Когда можешь весь день довольствоваться куском хлеба, захваченным из дома – лишь бы он был посыпан солью. Когда запоминаешь дорогу так, что ни за что не заблудишься, вернешься обратно, куда бы ни забрел. Когда не обращаешь внимания на усталость, на боль в ногах и можешь идти столько, сколько требуется, если дело того стоит.
А оно стоило. Инга не искала, подобно другим, красивые как на картинке, виды, не делала селфи. Не стремилась она и к каким-то любимым молодежью развлечениям. Сначала на это просто не хватало денег, а потом девушка стала чувствовать себя белой вороной среди сверстников, и даже не пыталась стать «своей в стае». Она попросту не знала и не могла обсуждать того, что знали и любили они, а то, что трогало ее, пугало, приводило в изумление или восторг – оставляло их совершенно равнодушными.
— Я знаю, кем ты хочешь стать, — как-то раз сказала ей одноклассница Варя, которая сидела с Ингой на одной парте, и отношения с которой у Инги были более доверительными, чем с другими ребятами, — Ты экскурсии водить хочешь, да?
Катя знала, что на свою новую работу она пришла ровно на девять месяцев. И не надо тут ехидных ухмылочек насчет этой цифры. Устроилась она с первого сентября, заявление «Прошу уволить меня по собственному желанию» напишет с июня. И снова попробует штурмовать институт, в который не поступила в этом году.
И шансы поступить будут уже больше, так как за это время она накопит на учебу на платном отделении. Катя согласна была питаться растворимой бурдой из пластиковых лоточков, штопать колготки, если они порвались не на видном месте, ходить на работу и обратно пешком… Господи, да она любые жертвы готова принести была…
Катя хотела стать искусствоведом. Пусть это не модно, но никогда ей в голову не приходила мысль выучиться на программиста или что-то вроде того.
Марина Цветаева когда-то сказала : «Пристрастна – я ко всему, что вечно»… Вечное – это искусство. И ещё - дети. И сады…Нет, не те, которые можно извести под корень, а просто – те сады, которые зацветают весною белым цветом, и тогда ты ходишь по земле, точно между облаками, в раю…
Катя хотела изучать человечество с той поры, когда люди отвлеклись от охоты и нарисовали первую корявую фигурку на стене пещеры. От той поры – и до наших дней. Она хотела ездить по миру, говорить с теми, кто рисует, лепит, поет, пишет или танцует. И попытаться понять, как рождается чудо, которое нельзя ни предсказать, ни объяснить.
В этот заход число бюджетных мест в институте резко сократили. Оставили всего пять, и Кате не хватило двух баллов, чтобы обогнать тут девочку, что была перед ней.
Когда она осталась «под чертой» - выше черты были фамилии тех, кто прошел, а ниже – тех, кто теперь считался «за бортом», мама заплакала. Катя смотрела на ее голову с седой непрокрашенной макушкой, и костерила себя последними словами. И готова была отнести документы в первое попавшееся училище, где недобор, только бы мама не думала, что Катя – отщепенец и никому не нужна.
Но мама всхлипнула в последний раз, вытерла слезы и сказала устало:
- Ладно, подождем годик. Перекантуешься где-нибудь. Не порти себе жизнь, не иди куда попало…
Об этом мама могла говорить со знанием дела, так как в свое время тоже выбирала институт по принципу «лишь бы корочки были». Решила не уезжать из родного города, отнесла аттестат туда, где проходной балл был пониже…
И уже долгие годы пахала на заводе, хотя в душе ненавидела технику, и все, с нею связанное.
Душою мама отдыхала на даче. В том самом цветущем саду, который подняла из целины своими руками. Но такой же судьбы для Кати – собираться каждое утро на работу, как на каторгу – мама не хотела.
Через две недели тетя Люда, веселая и неунывающая мамина подруга, поговорила по телефону сначала с мамой, а потом попросила позвать Катю и спросила ее:
- Секретаршей пойдешь?
- Куда? – предложение было столь неожиданным, что девушка растерялась.
-Начиная с осени, - пояснила тетя Люда, - Короче, есть у нас фирма – яхты продает. Что говоришь …повторить? Ях-ты…ты не ослышалась… которые плавают…. бэушные… Там секретарша в сентябре уходит в декрет. Давай подумай, может заменишь ее? Это блатная работа, в общем, ты мое предложение-то повнимательнее рассмотри. А то пойдешь в центр занятости – там тебе – швабру в руки и ничего кроме.
- Так меня не возьмут, наверное, - сказала Катя, - У меня ж ни опыта, ничего… И еще я даже кофе толком варить не умею, оно у меня всегда убегает.
- Господи, приличная девочка, из хорошей семьи, а туда же… Кофе… оно….Ладно, сейчас не об этом. Я о тебе в этой фирме поговорю, - сказала тетя Люда, - А ты пока давай мухой на какие-нибудь секретарские курсы, чтоб с документами научилась разбираться… Уж кофеварку после этого освоишь.
И вот теперь шел сентябрь – благостный, солнечный, с хрестоматийными хрустальными днями и лучезарными вечерами. А Катя чувствовала себя героиней одного из тех самых романов, что выпускают в белой обложке, с овалом (страстный герой обнимает страстную героиню) и которые теснятся на витринах «Союзпечати», потому что их никто не покупает.
Дело в том, что шеф у нее был, словно созданный нейросетью, когда ей дали задание нарисовать «мачо 100%». А потом шефа распечатали на 3-д принтере и выпустили в люди. Он – супер босс, она – секретарша, с той разницей, что романа между ними не только не было, но и быть не могло.
Он был женат и зашуган донельзя, так что и глаз ни на кого не поднимал. А она не желала себе карикатурной судьбы. Той самой, которую очень красиво описывают на страницах этих самых дешевых книжонок.
Ах, эти сказки….Серая мышка волей судьбы попадает в лапы суперсек-суального героя. Сначала между ними возникает ненависть, а потом он требует, чтобы она забере-менела от него тройней.
На кой черт ему так страстно нужны дети – тоже совершенно непонятно.
Катя вспоминала свою бабушку, которая говорила: «Ничто не пугает мужчину больше, чем маленький ребенок…» Женщина прикована к беспомощному существу, она на ходу спит, выпадает из обычной жизни, и если ее в это время сфотографировать для обложки книги – получится зомби…
Сказка сказкой. Но в реальности же история была бы совершенно другой – вялотекущий роман, с опасениями – вдруг узнает жена? Попытка откупиться «в случае чего», новое платьице, новые побрякушки, и желание напиться, потому что будущего у всего этого – нет, нет, нет…
С облегчением Катя поняла, что Петр Иванович меньше всего думает о том, чтобы «склеить» новенькую. Он сам работал много, и к ней обращался только, чтобы что-то поручить. Причем сделать это нужно было хорошо – в фирме все работали не за страх, а за совесть.
Кофе себе шеф тоже делал сам. Подходил к кофеварке, тыкал на кнопки, при этом что-то обдумывая. Если же Катя робко говорила:
- Вы бы сказали, я бы вам приготовила…
Он только отмахивался:
- Я привык.
В конце концов, Катя не выдержала и спросила одну из сотрудниц:
- Петр всегда такой?
Ага, - кивнула та, без слов понимая, о чем идет речь. Я вот думаю, может его кастрировали в детстве?