Отец разберётся – крутится в голове Касьяна. Он уверен в этом даже больше, чем в том, что завтра солнце вновь поднимется из-за горизонта.
Отец разберется.
Дарён хмуро оглядывает босые мозолистые ноги, размеренно покачивающиеся в воздухе на уровне груди. Для ребёнка Дарён всегда казался слишком недовольным жизнью, но в этот день – особенно сильно. Он хмурится, кусает обветренные губы и вытирает нос рукавом.
Мужчина свисает с балки собственной пристройки, которую ему уже никогда не закончить. Грубая верёвка переброшена через стропила и её конец болтается в воздухе, беззаботно отдавшись на волю холодного весеннего ветра.
Отец разберётся. Он всегда во всём находил разгадку – вновь говорит себе Касьян, стоя под пристальным взглядом соседского мальчишки.
–И ты просто нашёл его здесь? – недоверчиво уточняет Касьян, копируя манеру речи отца.
– Вышел стрельнуть сигарету. – в ответ беззаботно пожимает плечами мальчишка. Дарёну всего тринадцать, что приводит Касьяна в замешательство. Хотя, он уже видел множество таких же хулиганов из неблагополучных семей, но Дарён видится ему другим. Что-то в нём выдавало простодушного добряка, обросшего иголками и колючками. – Кажется, придётся бросить, не успев начать.
Касьян тихо смеется себе под нос, а после вновь обращается к записке, оставленной покойником. На мятом тетрадном листке, с рваными краями, неровными, как молочные зубы, всего четыре слова: «Я познал истинного Бога.»
Касьяну кажется это смешным. Все знают, что Бог один и он живет в каждой церкви. Как ему это удавалось, Касьян, конечно же, не знал, но все так говорили и он охотно этому верил. Кто бы тогда пошел молиться в их чахлую и продрогшую церквушку, если бы Бога там не было? Конечно, никто. Поэтому он, Бог, был везде.
–Ты говорил, что он не выглядел как тот, кто хочет это сделать.
Это – самоубийство. Четырнадцатилетний Касьян не смог бы произнести это слово, даже если бы очень сильно захотел.
Дарён как-то криво улыбается, находит окурок и с задумчивым видом крутит его перед носом. Остатки табака остаются на его пальцах.
– Сигареты – не считаются. – нервно добавляет Касьян, подняв глаза к небу. Без единого облака, голубое, оно словно обнимает их городок, предвещая знойное лето, полное веселых дней. Скоро начнутся каникулы. Речка Черна потеплеет, крапива вырастет по пояс, а для велосипеда давно составлен маршрут и куплены заплатки для старых резиновых камер. Осталось только попросить у отца клей. Клея у Касьяна ещё не было, но зато имелось множество планов, которые следовало реализовать всего за три месяца.
– Тогда – нет. – Дарён бросает окурок и недовольно корчится, когда взгляд снова натыкается на труп соседа. – Он был хорошим человеком. Очень хорошим. Лучше многих, кого я знал.
–Так обычно и бывает. – вяло отзывается Касьян, продолжая разглядывать безупречно чистый небосвод. –Отец говорит, что такие люди всё держат в себе. Не справляются. И вот итог. – он не глядя указывает на покойника.
– Он оказался дураком. – внезапно очень серьезно подытоживает Дарён. Касьян нехотя отрывает взор от неба и глядит на чумазого мальчишку, одетого не по погоде.
– Почему? Ты же сам только что говорил, что он хороший.
Дарён смущается пристального взгляда и водит носком кроссовка по опилкам на земле, втаптывая их в грязь.
–Если бы он познал истинного Бога, то знал бы, что тот не одобряет самоубийства.
Касьян задумчиво прикусывает губы и вновь смотрит наверх, коря себя за то, что сам не додумался до такой простой мысли, лежащей на поверхности.
Отец бы понял. Он бы сразу всё понял! Хорошо, что он скоро приедет и снимет этого мужчину, как напоминание о том, что Касьяну никогда не стать таким умным и проницательным, как его отец.
Касьян ещё не знает, что стеклянное небо, нависшее над городом, не сулит им жарких дней, полных летних радостей. Никакого клея, кусачей крапивы и Черны не будет. Вернее, будут, но совсем не такими, как прежде. Всё изменится. Окончательно и бесповоротно.
То небо не принадлежало Богу, которого знал Касьян и в которого верила его мама.
Пихты и многовековые ели тянутся друг к другу, становясь непроглядной темной стеной, отделяющей меня от прежней жизни. Прижимая к себе пакет документов я в очередной раз отмечаю заброшенную деревушку на нашем пути.
Двадцать девятая.
От запустения вокруг становится жутковато. Мы будто одни, на краю мира. Машина резко тормозит и сворачивает на обочину. Меня бросает из стороны в сторону, ручка падает под сиденье.
Опять кабаны?
Догадка оказывается неверной. Мать, уставшая то ли от дороги, то ли от нескончаемых судов с отцом, выходит, хлопнув дверью.
Вздыхаю, откладываю документы и тетради, неспешно выхожу на улицу. Прохладный ветер путается в волосах. Они, светлыми всполохами, вихрятся перед лицом. Легкая джинсовая куртка надувается, словно мыльный пузырь, а короткая юбка живёт своей жизнью, то поднимаясь, то облепляя ноги.
Ну и глушь. Угораздило же мать родиться на краю цивилизации.
– Ты напишешь отличный сценарий. Уединение – лучший друг творчества. – Она закуривает и выпускает из легких клубы серого дыма.
Ухмыляюсь, глядя на безжизненное полотно дороги, уходящее вдаль.
Мама убеждала меня в этом с того дня, когда она приняла это решение. Сама. Без моего участия и мнения. А после просто попыталась навязать мне всё так, будто это и моя идея тоже.
Не то чтобы я была против. Скорее, просто смирилась. Но то, как она зовёт затворничество уединением, поднимает во мне волну раздражения.
– Садись за руль. – цедит мать, потирая переносицу. Её коротко остриженные рыжие волосы то поднимаются, то опускаются под порывами ветра, что напоминает мне дрожащий огонь в камине.
По сути, я не далеко от истины: мать того и гляди вспыхнет от недовольства.
Я пыталась быть ей – примерной и славной. Во всяком случае – в кругу родни. Правда это её не уберегло. И сейчас, когда мать находится в столь уязвимом состоянии, я ласково улыбаюсь, находясь в образе дочери, которая не приносит проблем, а может быть опорой. Которой не стал отец, разумеется.
– У меня нет прав. – напоминаю я, будто мать могла позабыть. – Да и вдруг нас остановят? – невинно хлопаю глазами, прижимая юбку к бедрам.
Она недовольно цокает, с легкостью распознав глумление в моих словах. Нам не встречались не то, что служители правопорядка, но и ни одной машины. Словно дыра, куда мы направляемся, была последним пристанищем, цепко держащая людей в своих еловых лапищах.
– Садись.
Большего мне и не надо. Хлопаю её по плечу и запрыгиваю на водительское сидение. Скидываю джинсовку на заднее сидение, закатываю рукава водолазки и блаженно улыбаюсь, рассматривая свои предплечья. На бледной коже виднеются черные узоры татуировок. Закалываю волосы крабиком на затылке и слегка поворачиваю зеркало заднего вида. Мать курит, глядя на дорогу, петляющую позади.
Жалеет ли она о том, что оставила дома? Скучала ли когда-либо о том, что покинула эту глухомань? И где теперь дом вообще? Там, где нас не ждут, или же там, где уже позабыли?
– Либо делись, либо садись. – кричу в открытое окно я, сигналя. Мать даже не вздрагивает. Зато вороны, крупные и толстые, разлетаются с еловых верхушек. Они злобно каркают, проносясь над дорогой. Мать бросает окурок на растрескавшийся асфальт и занимает место рядом со мной.
– Пристегнись. – напоминаю я, указывая на ремень. – Безопасность – залог успеха.
Мать закатывает глаза, но всё же делает так, как я сказала. Она пытается храбриться, но я-то знаю, как нелегко ей пришлось в последние недели: суды, сборы вещей и маршрут, который является антиподом «современности». Не то чтобы мне было лучше: пришлось перевестись на заочное обучение, помахать ручкой на прощание друзьям и с гордо поднятой головой последовать в ссылку за матерью. В отличие от младшей сестры, которая предпочла остаться с отцом. Дарина не дала мне возможности на раздумья, когда окончательно уничтожила мать своим желанием остаться.
Я прекрасная дочь. Может, совсем скоро стану лучшим сценаристом и уеду обратно в столицу. Не к отцу и уж тем более не к Дарине. В свою собственную квартирку где-нибудь поближе к центру, но в районе потише. Не люблю улицы, кишащие заведениями.
– Ну что? Может мы уже поедем?
Недовольный голос матери уже стал моей рутиной. Как только всё пошло наперекосяк, мама отдалилась и закрылась. Все мои попытки, как опустевшие деревни на нашем пути – брошенные в прошлое крики остаться. Но я упертая. «Как отец» – добавила бы мать фразу, ставшую для меня оскорблением чести и достоинства.
– Волшебное слово? – продолжаю я, пристегиваясь сама.
– Быстро. – фыркает она, пресекая мою очередную попытку завести разговор на корню.
– Да кто ж тебя воспитывал? Волки? – сокрушаюсь я, трогаясь с места. Машина плавно набирает скорость.
Я люблю водить, только до получения прав руки так и не дошли. Было слишком много дел, которые сейчас не имеют никакого смысла. Походы в кинотеатр, вечера, когда я собиралась с подружками со своего факультета и разбирала фильмы в плохом переводе, осуждая или восхваляя режиссеров. Теперь это пыль под колесами и бездарно потраченные часы.
– Бабка твоя. – мать отворачивается к окну, давая понять, что разговор окончен. Я же вспоминаю женщину с фотографий, которую никогда не видела.