1773 год, резиденция маркиза Луиджи Бонавентура ди Кастеллана, Сиена, Италия
Маркиз сидел на резном стуле с высокой спинкой, и лениво чистил яблоко перочинным ножом, снимая с него спиралью зелёную шкурку. Шкурка, цепляясь за кружевные манжеты, то и дело повисала, подобно гирлянде, чем выводила маркиза из себя. Его меланхоличный взгляд следил за движениями маленького ножа, а губы на бледном лице были вытянуты в трубочку. Очистив яблоко, и едва только отрезав маленький его кусочек, маркиз уже собрался отправить его в рот, как тяжёлая дубовая дверь распахнулась, и появившийся на пороге слуга объявил:
- Антонио Лоренци по Вашему приказанию прибыл, Ваша светлость!
- Проси! – коротко ответил маркиз, проглотил кусочек яблока, и вытерев пальцы и рот батистовым платком с монограммой, откинулся на спинку стула.
В распахнутую дверь вошёл человек. Это был высокий, крепкий мужчина, с аккуратно стриженными короткими волосами и небольшой бородой. Ему было немногим более сорока пяти лет, но жизнь уже посеребрила его бывшие когда-то чёрными, как ночь, волосы. Под суровым взглядом Антонио из-под слегка сдвинутых бровей, маркиз невольно поёжился, ловя себя на мысли, что в присутствии его всегда чувствует себя маленьким мальчиком, который прогулял урок.
Маркиз величественным жестом указал Антонио на стул. Ни говоря по-прежнему ни слова, Лоренци прошёл через устланный персидскими коврами пол роскошно обставленного кабинета и сел на указанный ему стул. Воцарилось минутное молчание, в ходе которого пришедший буравил маркиза тяжёлым взглядом, а тот, не находя себе места, решил встать и начать расхаживать по комнате. Почувствовав резкий запах скипидара, исходивший от плаща художника, а на кончиках сапог его заметив следы свежей краски, маркиз поморщился и, помахав платком перед носом, подошёл к окну и приоткрыл его створку.
«Проклятье!», думал про себя маркиз, «я чувствую себя так, словно это он, а не я плачу деньги и приказываю! Что за несносный художник!». Да, именно так – Антонио Лоренци был ни кем иным, как художником. Более того – портретистом! Вот уже несколько лет он выполняет заказы маркиза Бонавентура ди Кастеллана и его ближайших родственников - с таким вкусом и изяществом, что тот вынужден терпеть несносный характер этого мрачного человека. Даже находиться с ним в одном помещении маркизу всегда было как-то страшно, хотя он не смог бы и самому себе объяснить природу этого страха. Тряхнув головой, как бы желая выбросить все тяжёлые мысли из неё, маркиз решительно схватился за спинку своего стула, и, сжав её нежными пальцами, произнёс:
- Антонио, ты отправляешься в Речь Посполитую, в Минск! Завтра же!
Выпалив эту фразу, маркиз слегка сжался, словно стараясь спрятаться за стулом в ожидании бурной реакции. Однако, художник только удивлённо поднял бровь и сказал низким, как гул старого церковного колокола голосом:
- К-куда?
- В Речь Посполитую! – повторил маркиз и вздёрнул нос. – Тебе надлежит написать портрет моей наречённой невесты.
- П-портрет Вашей н-невесты? – спросил Антонио и откинулся на спинку стула, сложив руки на могучей груди. – Ваше сият-тельство желает, чтобы я написал п-портрет Вашей невесты? Но почему, ради всего святого, Вы не можете заказать портрет у местного художника?
Маркиз поморщился и не стал напоминать Антонио о том, что в общении с ему подобным не подобает задавать лишних вопросов.
- Антонио, ты знаешь мой вкус, а пишешь так похоже! А что я знаю о местном художнике? Ровным счётом ничего! Тот художник может легко меня обмануть! Он может написать красавицу, а вдруг моя невеста не хороша собой?
- А это д-действительно имеет значение для Вашего с-сиятельства? – скептически спросил Лоренци, глядя маркизу прямо в глаза.
- Разумеется имеет! Ведь я живу открыто, бываю при дворе! Представь себе, какой позор меня ждёт, если вдруг окажется, что моя жена – не красива! Мне будет просто стыдно смотреть в глаза королю!
- Тогда п-почему бы Вам не выбрать невесту из б-ближайшего окружения? Разве в Италии мало к-красавиц?
- Антонио! – фыркнул маркиз и заходил по комнате. – Это можно сказать политический брак! Моей семье необходим этот союз – для налаживания торговых связей и… впрочем – это не твоего ума дело! Насколько мне известно, у моей невесты есть две сестры и кузина, а потому, если она окажется не хороша собой, я смогу договориться о браке с другой девушкой в том же семействе. Но Анна Косовская – так зовут мою невесту – по слухам – невероятная красавица! А потому, я очень рассчитываю на твой талант, Антонио, и на правдивость и честность твоей кисти!
Антонио встал во весь рост, и маркиз, почувствовав себя неловко, поспешил вновь встать за спинку стула.
- Всё это мне с-совершенно не нравится, Ваша с-светлость! – начал Антонио. – Я д-должен ехать чёрт знает куда, не понятно на ч-чём, и в конце к-концов – я даже ведь языка н-не знаю! Мне нужен п-переводчик хотя бы!
- Не переживай, я дам тебе точный адрес и письмо к отцу моей невесты. А кроме того, ты поедешь туда не один! – выпалил маркиз.
- Д-да?
- Да, вот именно! Я уже обо всём договорился! С тобой поедет монах - брат Панфило ди Сан-Джованни, из Монастыря Святого Франциска в Ассизи.
- М-монах? И чем же он мне может быть п-полезен, скажите на милость?
Утром следующего дня Антонио сидел за столом у окна, задумчиво разглядывая два медальона. Слабый рассвет тускло освещал аккуратную комнату в его скромном жилище, служившем одновременно студией, и едва освещал два маленьких портрета, каждую чёрточку которых художник знал наизусть.
Из его широких ладоней с миниатюрных портретов на него смотрели две пары глаз – молодой цветущей женщины с огромными карими глазами, полными доброты и любви, и озорные глаза мальчишки на лице, как сильно похожем на его – Антонио – собственное лицо. Сколько раз он смотрел на эти портреты, а всё равно каждый раз сердце его наполнялось при виде их глубокой скорбью и болью. Вот и сейчас плечи его опустились, а глаза наполнились слезами. Сквозь них смотрел Лоренци на милые черты и шептал слова любви двум самым близким своим людям, которых так жестокого и рано забрала смерть – жене и сыну. Семь лет прошло, как их не стало. Но он так и не смог оправиться от потери.
Услышав внизу перед домом какой-то шум, Антонио вытер глаза рукавом и, спрятав портреты в мешочек, повесил его на шнурке на шею, проверил кошелёк на поясе и разные мелкие вещи и, убедившись в том, что ничто не забыто, вышел на улицу. Здесь перед ним предстала удивительная картина. Прямо напротив лошади, запряжённой в маленькую карету, стоял тучный лысый монах. Лет ему было примерно столько, сколько самому Антонио. Одет он был в коричневую мантию с капюшоном, а в руках держал маленькую библию. Совершенно невозмутимый и важный, он читал на латыни молитву над лошадиной мордой, положив на лоб животному ладонь.
«Вот и ещё один фанатик!», подумал Антонио и, возведя глаза к горе, подошёл к монаху поближе.
- Д-доброе утро! – сказал Антонио.
- Доброе утро, сын мой! – отозвался монах и веснушчатое лицо его озарилось весёлой улыбкой.
- Вы, насколько я п-понимаю, брат П-панфило?
- Совершенно верно, сын мой! – ответил монах и часто закивал головой.
- А что это Вы тут д-делаете с этой лошадью?
- О, я благословляю сие прекрасное животное на добрую дорогу, господин Лоренци! – сказал он и протянул животному кусочек хлеба.
- Можете называть меня Антонио, отец мой!
- Хорошо, Антонио! – отозвался монах и тепло улыбнулся. - Я закончил с молитвой, так что мы можем ехать!
- Извольте! Я готов!
Усевшись в карету рядом с новым знакомым, Антонио ещё раз бросил взгляд на родной порог, помахал рукой своему слуге, напомнив ему, чтобы ждал хозяина через месяц-другой домой, и дал знак кучеру трогаться в путь. Кучер свистнул, и карета с грохотом неспешно покатила по городу, увозя в неизведанный доселе мир художника и монаха.
Антонио откинулся на спинку сидения и окинул взглядом своего нового знакомца. Внешне брат Панфило представлял собой типичного монаха, которых во множестве бродят по Сиене и Ассизи, собирая милостыню для своих приходов. Весь пол у ног монаха был уставлен корзинками со съестными припасами и вином. Вот и сейчас монах жевал с удовольствием какую-то булку, смазанную добрым слоем паштета. Из всего этого зрелища Антонио заключил, что либо приход ди Сан-Джовани не бедствует, либо и ему маркиз положил хорошее содержание в дороге. Одно вот только смущало Антонио – не было при себе у брата Панфило книг кроме библии. Почему-то ему казалось, что у такого прекрасного богослова, каким его описал маркиз, должны быть с собой в дороге хоть какие-то книги – для развлечения ума. Однако, спрашивать было неловко и Антонио погрузился в собственные размышления о предстоящем путешествии и работе.
«Кто такая эта Анна Коссовская? Что особенного было в её семье, что маркиз из Сиены готов вступить с ней брак?». Антонио вздохнул и нахмурился. Маркиз прав – не его это ума дело! Какая ему, в сущности, разница на ком собирается жениться его покровитель? Но всё таки… он не мог отделаться от мысли, что всё это выглядело подозрительным.
«Было время, когда я подумать не мог о том, чтобы покинуть родной город хотя бы на неделю. А теперь я еду в другую страну и рад этому. Рад, потому что мне тяжело видеть город, в котором каждый уголок напоминает мне о боли». Антонио выглянул из окна кареты и вгляделся в окружающие дома. «Вот – возле этой лавки зеленщика я впервые увидел мою жену. А в этой кондитерской пекут пирожки с изюмом, которые обожал мой сын. А вон там – у Фонтана Радости – они любили прогуливаться всей семьёй». Да, каждый уголок, каждый камень булыжной мостовой – всё помнит о его самых счастливых днях! О днях, подобных которым уже никогда в его жизни не будет.
- Антонио, сын мой, о чём вы думаете?
Этот внезапный вопрос вернул Лоренци к действительности.
- Ч-то? – переспросил он.
- Вижу, ваше чело омрачено какими-то тяжкими думами! Поделитесь со мной, сын мой, и вам сразу станет легче! – сказал Панфило и расплылся в мягкой улыбке. – Возможно, предстоящий нам нелёгкий путь тяготит ваши думы? Не стоит переживать, Антонио, мы в руках Господа нашего!
- Нет, брат П-панфило, предстоящий путь меня не п-пугает. Я хотя я много лет не покидал Сиены, всё же я рад отп-правиться в путешествие. Слишком многое здесь нап-поминает мне о моих утратах. И знаете, я не верю в то, что Бог что-либо д-держит в своих руках, потому что он не сберёг то, что было мне д-дороже всего на свете.
Улыбка исчезла с лица монаха. Сделавшись серьёзным, он сказал:
В продолжение утомительных трёх недель - до самого Бреста - дорога не преподнесла путешественникам ровно никаких сюрпризов. Деньги маркиза, его имя и письма, а равно и неплохое знание братом Панфило немецкого и австрийского языков, позволили странникам без каких-либо особых хлопот преодолеть Болонью, Милан и Вену.
Однако, очутившись уже в самом Бресте – Антонио был неприятно поражён и обескуражен невероятным открытием! Оказалось, что брат Панфило совершенно не говорит ни по-польски, ни по-русски! Он всё время бормотал на странной смеси латыни, немецкого (в который он добавлял для чего-то страшный итальянский акцент, хотя до этого говорил на нём чисто), хлопал глазами и растерянно улыбался. Лоренци ревел, как медведь, и был готов рвать на себе волосы от негодования.
Стоя у ратуши, Антонио хотел уже объявить своему спутнику, что в таком случае они не могут продолжать путь и им необходимо возвращаться на Родину, как неожиданно к ним подошёл благообразного вида молодой человек и на ломанном итальянском сказал, что готов быть их проводником и переводчиком, если они ему заплатят.
Это новое знакомство так обрадовало Панфило, что он едва не захлопал в ладоши, услышав такое предложение, и принялся воздавать Богу горячую благодарственную молитву за посланного им помощника и проводника. Однако, что-то неуловимое смущало Антонио в этом молодом человеке. Юзэф, как он сам себя назвал, был щегольски одет, хотя и заметно было, что одежда его местами потёрта. Как бы отвечая на не высказанный вопрос Антонио, новый знакомец пояснил, что он – образованный молодой человек, что имеет стеснение в деньгах, а потому и подвизается к иностранным гражданам в провожатые, т.к. прекрасно знает свою страну и бывал уже во многих местах, знает кратчайшие пути и лучшие способы добраться до пункта назначения.
В конце концов, речи Юзэфа усыпили бдительность всегда скептически настроенного Антонио, и тот согласился продолжить путь к своей цели в сопровождении этого проводника. На вопросы о том, какими дорогами и через какие города и сёла они будут ехать, Юзэф отвечал твёрдо и без запинки, тыкая веточкой ивы в какую-то странную копию европейской карты старого образца, с надписями на не понятном языке, а его глаза смотрели на обоих путешественников с такой честностью, что не поверить ему было уже просто невозможно.
Не откладывая в долгий ящик, услуги проводника-переводчика были щедро проплачены вперёд и тем же вечером все трое – Юзэф, Антонио и Панфило – отправились в Пинск. Панфило очень не нравилась перспектива ехать лесной дорогой на ночь глядя, без ужина, но Юзэф уверял, что этот путь – самый короткий, а Антонио повторял, что надо спешить, потому что они и так потратили на дорогу уже более трёх недель, а ведь им потом предстоит ещё и обратный путь.
Несмотря на то, что уже стоял конец апреля, в новом для путников мире не было особых признаков расцвета весны. Там и сям лежали ещё остатки грязного талого снега, дороги были грязны. Стоило тёплым Солнечным лучам исчезнуть за горизонтом, как воздух становился прохладным, и Панфило прятал озябшие руки в полы своей рясы, натягивал капюшон на голову и беспрестанно ворчал по поводу «безумного холода», с которым ему приходилось здесь бороться во имя Церкви.
Темнело. Ехали не спеша. Антонио тревожно выглядывал через маленькое окошко, пытаясь разглядеть в ночи, освящённой лишь тонким месяцем и звёздами, хотя бы какие-то признаки приближения к деревне или постоялому двору. Что-то зловещее было в этой тишине, нарушаемой только фырканьем лошади, да хлюпаньем грязи под колёсами кареты. Юзэф сидел на козлах рядом с кучером, и поза его казалась Антонио напряжённой.
Карета покачнулась на повороте, и обогнула большой валун, лежавший прямо на обочине дороги. Внезапно, откуда-то из-за валуна раздался пронзительный свист, от которого у Антонио похолодело всё внутри. Панфило, очнувшись от дремоты, испуганно пробормотал:
- Что это такое?
- Разбойники, - коротко ответил Антонио, и вытащил из-за пазухи нож.
Панфило перекрестился и, прижав к груди библию:
- Сын мой, вы ведь никого не убьёте, правда? – пробормотал он.
- Б-боюсь, брат П-панфило, в противном с-случае убьют м-меня.
Монах принялся молиться на латыни.
- Брось это, б-брат Панфило, - иронично заметил художник, - может у т-тебя есть что-нибудь более серьёзное для спасения с-своей жизни?
- Нет, Антонио, Господь осуждает насилие! Я буду молиться!
- В таком с-случае сиди здесь и молись и за меня тоже. Хотя вряд ли Господь захочет с-спасти жизнь с-своему неверному сыну, - сказав это, Антонио выскочил из кареты и, быстро оценив обстановку, всё понял.
Юзэф завёз их в засаду! Карету окружило шесть человек, включая его! Все они были вооружены и в руках держали ножи и дубинки. Кучер уже лежал мёртвый на сырой земле, и Антонио прекрасно понимал, что силы не равны, но и сдаваться без боя он не собирался, а потому, прорычав итальянское ругательство, он бросился к тому из разбойников, что был ближе и начал бой.
Завязалась драка, и Антонио демонстрировал неожиданную для Юзэфа сноровку в ведении ближнего боя я ножах. Нет, это не был бой по правилам доблести и чести! Движения Антонио выдавали в нём человека из их же круга! Из круга воров и убийц! Он использовал плащ и финтил.
Юзэф даже с некоторой горечью подумал о том, что придётся убить такого ловкого итальянца! А ведь из него мог бы получиться прекрасный напарник в разбойничьем деле! Ну а теперь ничего не поделаешь – судьба его была решена! Обойдя с тыла и пользуясь темнотой и общей суматохой, Юзэф ударил Антонио по голове дубинкой и тот, падая, получил скользящий удар ножом по плечу.
Было холодно, мокро, темно, пахло сырой землёй. Голова гудела и болела безумно. Антонио лежал, боясь пошевелиться и открыть глаза. Панфило не было слышно. В голове Лоренци промелькнула мысль – не убили ли его спутника? Но встать и проверить это он не мог – всё тело его болело, и голова безумно кружилась – даже думать было больно. Впрочем, с трудом размышлял Антонио, думать осталось не долго. Совсем скоро он умрёт и, наконец-то, встретится с женой и сыном, если только Господь пустит такого грешника, как Антонио Лоренци, в свой дивный сад, именуемый эдемом, в котором непременно должна быть его семья – две чистые безгрешные души, полные света.
Откуда-то издали послышался какой-то непонятный шум. То ли шаги, то ли хлюпанье грязи. Звуки эти приближались не спеша, словно продвигались на ощупь, не уверенно… или крадучись. Свет. Что это такое? Антонио поморщился и, приоткрыв глаза, увидел мутный свет. «Значит, так и выглядит конец?», подумал он, и тяжело вздохнув, закрыл на секунду глаза, и открыв их снова, сквозь туман увидел лицо.
- П-пречистая дева Мария! – прошептал Антонио, - неужели т-ты сама лично решила забрать мою душу и п-проводить её к твоему сыну?
Ответом ему была тишина. Но нет, Антонио не сошёл с ума и не бредил! Над ним в самом деле склонилась молодая женщина с факелом. Её светлые волосы сияли в его свете золотом, а потому Антонио и показалось, что перед ним Богоматерь. Голубые глаза её смотрели на него с тревогой, а тёплая ладонь с немного шершавыми, как показалось ему, пальцами, легла на его щёку.
Больше он ничего не видел, т.к. решил глаз больше не открывать. Однако, к своему удивлению, он чувствовал и слышал. Слышал, как чьи-то лёгкие шаги сперва отбежали куда-то в лес, затем – послышались звуки скоро работающего топора, а следом – шорохи и снова шаги. Затем, чьи-то руки подтолкнули его в плечо и бедро, и он перевалился на живот. В нос ему ударил пряный запах еловой хвои. Затем руки толкнули ещё раз, и он перевернулся на спину. Лошадь где-то совсем близко, зафыркала, зачавкала по грязи копытами и скоро пошла, подгоняемая женским голосом, который шептал в ночной тишине:
- Зорька, давай, родной! Осторожнее! Шибче, шибче! Поспешай!
Спустя несколько минут, Антонио снова перевернули на живот – на сей раз на мешковину или грубый холст, и он чувствовал, как его волокут по доскам, наспех положенным вдоль ступеней лестницы. Не таким он представлял себе свой конец и даже не мог подумать, что в раю есть лестницы, и что по ним таскают волоком! Затем вдруг стало тепло, под спиной он почувствовал что-то мягкое, похожее на выделанную шкуру, и внезапно последние силы оставили его. Он впал в забытье.
Антонио провалился в тяжкое забытье без снов, и не мог видеть, что та же женщина, которую он принял за матерь Господа, уже вернулась обратно на тропинку, и тем же способом, каким она доставила к своей скромной хате его, она доставила на двор и брата Панфило, который всё ещё пребывал в обморочном состоянии. Не видел он также, что она сдалась перед тщетной попыткой втащить монаха в дом – ведь тот был тучен и весил в два с половиной – три раза больше Антонио, и просто укрыла его несколькими слоями еловых ветвей и грубой ткани, а у самых ног его – впрочем, на безопасном расстоянии, она наскоро развела костёр, используя лучину, зажжённую от растопленной в хате печи.
Один только раз за эту ночь Антонио пришёл в себя – когда почувствовал на себе нежные руки, которые разорвали его рубашку и по частям стащили её с него. Тёплая тряпка коснулась его плеча, и которого ещё сочилась кровь, и в воздухе запахло странной смесью запаха его собственной крови и каких-то неведомых трав. Антонио приоткрыл глаза и воззрился на женщину перед ним. Она склонилась почти к самому его плечу. Лица её он не мог разглядеть – оно было скрыто в тени, отбрасываемой лучиной, стоящей на грубо сколоченном табурете рядом с ним на полу, и видел только ореол золотистых волос вокруг её головы, светящихся подобно нимбу.
- Т-ты – ангел? – снова спросил он и в пересохшие губы его вместо ответа просочилась тёплая жидкость терпкая на вкус. Рука всё продолжала омывать его рану, а веки тяжелели и вновь наступила тишина и темнота. Но холодно больше не было. Было тепло и отчего-то уютно. Антонио всё ждал, когда же придут его жена и сын, но отчего-то они не приходили. Наконец, Лоренци заснул и затих.
Очнулся Антонио только на третьи сутки под утро. Разбудил его странный звук, объяснение которому он не мог сразу найти. Однако, открыв глаза он сразу понял его природу. Прямо у него на груди устроился большой чёрный пушистый кот. Кот сидел – или, вернее, лежал – подложив под грудь свёрнутые лапки, и внимательно и неотрывно смотрел в лицо Антонио своими потрясающими глазами, цвета первых весенних листочков, и громко мурчал. Это гортанное урчание отдавалось эхом в лёгких Лоренци. Он вдохнул полной грудью, и рука самопроизвольно потянулась к шее в поисках мешочка с портретами. Но его не было. Антонио сразу же вспомнил всё, что с ним случилось и огляделся.
Он находился в каком-то небольшом доме – явно старом, но аккуратном. На окнах стояли щербатые горшки с геранями, в углу красовался лик какого-то святого, маленький стол был чисто вычищен, и за ним восседал брат Панфило, сосредоточенно очищающий печёную картофелину. Заметив его движение, брат Панфило закудахтал, запричитал и, аккуратно положив не дочищенную картофелину в деревянную тарелку, поспешил к своему спутнику.
- Сын мой, - обратился он к Антонио и присел рядом с ним на край длинной и широкой лавки, - хвала небесам, вы живы! – Сказав это, монах сложил ладони в молитвенном жесте и возвёл глаза к потолку. – Услышал Господь мои молитвы!
Едва только брат Панфило успел откусить картофелину, как дверь отворилась и в избу вошла молодая женщина – ей было едва за двадцать. Встретившись глазами с Антонио, она слегка улыбнулась и воскликнула на не понятном ему языке:
- О! Как славно, что красивый барин проснулся! Помогла таки свет-трава!
- Да, да! – отозвался Панфило из-за стола. – Очень вкусно! – сказал он причмокивая и посыпая картофелину солью.
Алёна – а это была, разумеется, та самая дева, о которой только что говорил Панфило – подошла к лавке, на которой лежал Антонио, и сказала, указывая то на его плечо, то на своё:
- Надо осмотреть рану.
- Ага, хорошо, - пробормотал Лоренци, поняв её без перевода, - видимо, т-ты знаешь в этом толк.
Он приподнялся и, морщась от боли, присел, позволив снять со своего плеча белую хлопковую повязку. Верх его тела был обнажён, а рядом на лавке лежала чистая домотканая рубаха. Осмотр раны показал, что заживает она быстро и Антонио ничего не грозит.
Девушка улыбнулась ему, без слов говоря о том, что всё хорошо, и, тряхнув несколько раз повязкой в воздухе, отбросила её к очагу большой печи, находившейся посреди избы. Взяв чистую рубаху, которую уже приметил Антонио, она положила её ему на колени и отошла.
- С-спасибо!
Девушка погладила кота, примостившегося на лавке неподалёку от Панфило, и, взяв деревянную миску, положила и себе картофелину. Взглянув на Антонио, она сделала приглашающий жест рукой и это тоже было ему совершенно понятно. Он не без труда поднялся с лавки, одел рубаху, которая на удивление оказалась ему в пору, и сел рядом с монахом.
- Антонио, - сказал он, приложив руку к груди и глядя в глаза своей спасительнице.
Девушка на секунду задумалась, и отозвалась:
- Антонио? Прямо как Святой Антоний! А я Алёна.
- Альёна… - произнёс Лоренци на итальянский манер. – С-спасибо тебе! – сказал он и сделал поклон головой, приложив руку к груди.
- Ой, да ладно! – отозвалась она, махнув рукой. – Как говорил наш священник – «Господь учит нас помогать ближним в беде!» Так ведь, брат Панфило?
Монах не понял, что она сказала, но по вопросительной интонации, совмещённой с его именем, он догадался, что она о чём-то спрашивает его.
- Да, да! Конечно!
- Отец мой, - шепнул Антонио, подтолкнув монаха в пухлый бок, - т-ты ведь с-сказал, что не п-понимаешь местных языков.
- Это так и есть, сын мой!
- Тогда п-почему ты только что ответил на её вопрос ут-твердительно?
- Ну, я просто подумал, что она говорит что-то хорошее. Посмотри на неё – она ведь улыбается!
Оба мужчины посмотрели на неё. Она действительно улыбалась им.
- Такие добрые глаза не могут врать, сын мой! – продолжал рассуждать Панфило, благоговейно улыбаясь Алёне в ответ.
- Да, мы с т-тобой уже имели удовольствие уб-бедиться на собственном опыте, что глаза действительно не могут врать. А т-то, что нас едва не убили, не считая того, что мы находимся неизвес-стно где, не знаем языка, лишены денег… Как ты т-там говоришь? Господь любит нас? Ха! Чёрта с два!
- Помилосердствуй, сын мой! – возмущённо воскликнул Панфило и перекрестился. – Именно потому что Господь и любит нас, мы сейчас живы, и едим эту прекрасную пищу, - сказал он и воззрился на очередную картофелину. – Кстати о пище, - сказал он, и, посмотрев на девушку, которая сосредоточенно чистила картофелину, спросил:
- Альёна, скажи – а нет ли у тебя мяса? Ну, или птицы?
Панфило изобразил голосом сначала мычание, показывая рожки, а затем кудахтанье, руками изображая крылья, и закончив свою пантомиму тем, что покрутил ладонью вокруг своего упитанного круглого животика и, прищурившись, почмокал губами. Девушка явно поняла его и, разведя руками в стороны, сказала:
- Весна не мясна, осень не молочна! Нет!
Панфило явно понял её ответ и, тяжело вздохнув, взялся за очередную картофелину.
- Божья ласка даст нам хлеб и мяско, - сказала девушка и улыбнулась. – Вы кушайте, кушайте, - сказала она, жестами призывая Антонио угощаться.
- Алёна? – обратился к ней Антонио.
- Да? – отозвалась она.
Лоренци приложил руку к шее и пальцем стал изображать шнурок. Затем круговым жестом обвёл своё лицо и показал два пальца. Алёна задумалась на секунду, а затем, встав из-за стола, подошла к лавке, где он лежал и, приподняв старый тулуп, вытащила из-под него маленький мешочек. Антонио привскочил со своего места и, стремительно подойдя к Алёне, сжал в руках драгоценный мешочек. Открыв его и убедившись в том, что оба портрета на месте и не пострадали, он с облегчением улыбнулся и посмотрел в глаза девушке.
В её небесно-голубых глазах он, с высоты своего роста, увидел глубочайшее понимание. То понимание, которое разделяют между собой люди разных народов, но которое и без знания языка понятно каждому, кто испытал на собственном опыте что значит потерять того, кого любишь.
- С-спасибо, - прошептал Антонио, прижимая к груди драгоценные миниатюры.
Солнце стояло уже высоко и приятно пригревало. В голубом небе порхали и пели птички. В упоительном воздухе слышались звуки весёлой капели и журчание грязной воды, текущей по дороге ручьём. Пахло прелой прошлогодней листвой. Прямо посреди небольшого двора прыгали воробьи, подбирая разбросанные для них крошки. Откуда-то совсем издали доносились звуки перелётных птиц, возвращавшихся в родные края. А росшая у поворота дороги старя берёза была украшена едва начавшими пробиваться листочками.
Брат Панфило глубоко вздохнул полной грудью и, точно повинуясь какому-то инстинкту, направился к небольшой завалинке, и, присев на неё, расправил подол своей рясы, сложил ладони в молитвенном жесте и закрыл глаза. Кот последовал его примеру и, расположившись рядом, растянулся на солнышке.
Алёна решительным шагом прошла к соседнему строению, и вошла внутрь. Антонио, решив постараться каким-либо способом разговорить девушку, последовал за ней. Войдя, он огляделся по сторонам. Оказалось, что вошли они в просторную кузницу. Посреди неё стоял большой очаг с мехами, по углам разместились не законченные изделия и железные заготовки. На старом верстаке в аккуратном порядке разложен был инструмент.
Девушка сняла с гвоздя кожаный передник и, одев его на себя, и взяв в руки кочергу, принялась поправлять огонь в очаге явно приготовляясь заняться кузнечным делом. Передник был ей явно велик. Антонио был удивлён. Ещё ни разу в жизни ему не приходилось встречать женщину, которая бы работала в кузнице! Он подошёл к ней ближе.
- Альёна, - сказал он, обратившись к ней. Она подняла на него глаза и вопросительно на него посмотрела. – Ты здесь одна? Понимаешь? – он указал сперва на неё, потом показал один палец и переспросил: - Одна?
- Да, да, я одна, - ответила она, кивнув головой.
- П-почему?
- Чума, - тихо ответила она и глаза её увлажнились.
Антонио вздрогнул. «Чума». Он слышал это слово и знал, что оно означает в их краях то же самое, что и peste (чума, итал.). Он ещё раз огляделся по сторонам, ещё раз взглянул на бывший большим Алёне передник и понял – видимо, она жила здесь с отцом, который был кузнецом. Но отец умер от чумы, и она осталась одна. Это и объясняет, откуда у неё в доме есть рубаха, оказавшаяся ему в пору, и кузница, явно не являвшаяся её постоянным делом.
Тем временем, Алёна взяла в углу какой-то прут железа и решительным движением воткнула его в горячие угли в очаге, явно намереваясь приняться за работу.
- Альёна, - продолжил допытываться Антонио. – Где мы?
Алёна повязала на голову простую косынку и задумчиво посмотрела на него.
- В деревне Орехово. Орехово.
- Орьехово, - повторил Антонио, совершенно не помня, чтобы прежде слышал это название от кого-либо прежде. Проклятый проводник завёл их не понятно куда. Положение было отчаянное.
- Альёна, Минск? – Предпринял художник новую отчаянную попытку.
Глаза девушки округлились от удивления.
- Минск? Вам надо в Минск?
- Д-да, да! Минск. Я худ-дожник. Рисую п-портрет. – Антонио попытался сделать в воздухе движения кисти и завершил его круговым движением вокруг лица, а потом попытался изобразить жеманную девушку, сложившую ручки в красивой позе. – Как т-туда добраться? В Минск? – продолжил он, изображая пальцами руки идущего человечка.
- Это далеко! – сказала Алёна и махнула рукой, как бы показывая дорогу. Примерно 10 дней, - добавила она и показала все пальцы на руках.
Антонио задумался, но было видно, что он понял смысл того, что она говорит.
- Т-ты знаешь, как т-туда добраться? Как идти в Минск? Т-туда, или т-туда? – продолжал Антонио расспросы.
И только Алёна собралась сказать, что она прекрасно знает, как добраться до Минска – ведь её отец неоднократно возил её на ярмарку, как снаружи раздался душераздирающий визг и крики Панфило. Оба – девушка и художник – замерли, в ужасе глядя друг на друга. Кровь застыла в жилах у обоих. Антонио нашёлся первым и, схватив какой-то случайный прут в углу кузницы, выскочил наружу. Алёна последовала за ним.
От представшей их глазам картины, оба они едва не покатились со смеху. Брат Панфило с ногами забрался на завалинку и отмахивался от кота ногами и руками, вслух произнося короткие молитвы на латыни. Чернушка – а именно так звали этого кота – не мог понять при этом чем его подарок так не устроил гостя. Дело в том, что кот принёс брату Панфило домовую мышь, которую поймал несколько минут тому назад!
Антонио расхохотался – кажется, впервые за долгие годы – и его веселье быстро передалось Алёне, которая тоже рассмеялась от души.
- Брат Панфило, - начала она, - да ведь Чернушка просто хотел тебя подкормить! Ведь ты же так хотел мяса! Вот он тебе мясо и принёс!
Монах, понял её слова без труда, т.к. слово «мясо» он уже успел выучить и смущённо улыбнулся, прекратив отмахиваться от кота. Чернушке, однако, было велено унести угощение и съесть его в другом месте, а потом кот удивлённо взглянул на монаха и гордо прошествовав через двор, скрылся в кустах.
Утерев слёзы от смеха, Антонио подошёл к Панфило и помог ему слезть с завалинки, после чего вернулся с расспросами к Алёне.
- Альёна, т-так всё же – как д-добраться до Минска?
А ведь Антонио был уверен, что ему почудилось в ту ночь после ограбления, что он слышит не только шаги человека, но и фырканье лошади. Значит это был этот самый конь! Глаза Антонио загорелись надеждой.
Панфило также посмешил познакомиться с животным, и, разумеется, прочесть над ним молитву. Подойдя к коню он спросил, погладив его по мягкой мохнатой морде:
- Альёна, его имя? имя?
- Зорька! – отозвалась Алёна, не без гордости глядя на жеребца.
- Зорька! – величественно начал Панфило, - Тебе предстоит великий путь! И великая честь – доставить в Минск Антонио Лоренци – художника из Сиены, и его верного спутника - Панфило ди Сан-Джованни, из Монастыря Святого Франциска в Ассизи! Помни о такой великой чести и вези нас хорошенько и аккуратно! И да прибудет с тобой благословение Бога!
Зорька фыркнул и мотнул головой, из чего путники не могли бы сделать однозначного вывода – согласен ли он с Панфило или нет.
К вечеру того же дня Антонио вместе с Панфило выкатили из старого сарая кибитку, покрыв её крышу заштопанным куском брезента. Затем Панфило занялся отдыхом, т.к. его тучное тело не позволяло ему долго трудиться, а художник и дочь кузнеца принялись за сборы: надлежало уложить в кибитку запасы сена и зерна для Зорьки, еды для них самих, а также взять с собой инструменты, могущие пригодиться в дороге.
Что казалось Антонио удивительнее всего, так это то, как легко они с Алёной понимали друг друга. Она показывала на предметы, брала их в руки и голосом поясняла как их используют или зачем они могут пригодиться. И всё ему становилось понятным. Теперь он видел ясно, что Алёна не только унаследовала инструменты своего отца, но и его навыки. Так, становилось ясным, что она в состоянии подковать Зорьку, починить колесо у кибитки, развести костёр, удить рыбу и стрелять из самодельного лука. Всё это казалось Антонио навыками действительно полезными в предстоящем им путешествии.
- П-почему ты помогаешь, Алёна? – спросил Антонио, надеясь получить и понять ответ. – Почему едешь с нами?
Она помолчала. И потом, когда глаза её наполнились слезами, она показала ему указательный палец и сказала кратко:
- Я одна.
Антонио глубоко вздохнул. Разумеется, он её понял. В этом мире любому человеку не просто жить одному. А молодой девушке, здесь – в заброшенной деревне, при кузнице – и подавно. Здесь в любой момент могли появиться разбойники, и некому будет даже защитить её. Да что защитить! Ей даже поговорить здесь не с кем! Он подумал вдруг о себе. Как часто вечерами он сидел в полном одиночестве у окна, после своего скромного ужина, и так многое хотелось ему сказать о том, что он видел, гуляя по городу, что прочитал в новой увлекательной книге, что купил на прошлой неделе в лавке, и о каких научных открытиях слышал в библиотеке от двух молодых учёных, затеявших там спор. Как часто хотелось ему поговорить о вопросах, которыми он сам задавался. Но… поговорить ему было решительно не с кем. Супруга его разделяла его убеждения, взгляды, буквально растворяясь в нём. Он не надеялся больше встретить подобную ей женщину. Вращаясь в светских кругах, он встречал в основном женщин, заботящихся о собственной важности, или интересующихся платьями и шляпками, и им не было дела до устройства чужой сложной души. А потому, он прекрасно понимал сейчас Алёну. Да – он не знал, чем закончится их путешествие, но всё-таки он должен был признать – даже краткое это путешествие в компании двух иностранцев – должно бы казаться Алёне глотком свежего воздуха в пустыне безмолвия.
Итак, кибитка была готова к путешествию. Вся необходимая поклажа была приготовлена и сложена в ящики в передней и задней её части, а также внутри. Отъезд был назначен на следующее утро. Зорька, предвкушая дорогу, беспокойно топтался на месте, когда вечером пришла Алёна, чтобы расчесать ему гриву и успокоить. Она долго шептала ему что-то ласковым тоном на ухо, стоя на перевёрнутом пустом бочонке, и конь слушал, точно мог понять её слова.
Ложась спать на отведённую ему лавку, Антонио сквозь опущенные ресницы наблюдал за Алёной, которая стояла на коленях перед образом в углу и молилась при свете маленькой скудной лампадки. Брат Панфило, сидевший в углу у печи, поднялся, подошёл к ней и, бухнувшись на колени рядом с ней, тоже принялся за молитву. Было что-то удивительное в этой смеси латыни и непонятного языка восточных славян, слившихся в этот вечер в единый нестройных хор, обращаясь к единому Богу.
«И там, где двое будет вас, там я буду третьим среди вас» - вспомнились вдруг Антонио слова.
Тяжело вздохнув, он отвернулся к стене и заснул.
Утром, чуть только заря тронула небосвод, Алёна вышла на улицу и принялась кормить Зорьку перед дорогой, да проверять поклажу. Погода обещала быть хорошей и солнечный тёплый денёк с небольшим ветерком – это было именно то, что могло бы порадовать путников, т.к. нет ничего хуже, чем застрять посреди грязной дороги в дождь.
Антонио проснулся рано и одел приготовленную ему с вечера одежду – тёплый шерстяной камзол, шапку, штаны на тонком слое ваты, да пару сапог. подвязавшись поясом, он вышел во двор, чтобы помочь Алёне запрячь Зорьку и вытолкнуть кибитку на дорогу. Едва только он вышел на крыльцо и встретился взглядом с Алёной, как она замерла при виде его.
Подойдя совсем вплотную к нему, она положила ладони на его грудь и оглядела его.
«Бог мой, как в пору пришлась этому человеку одежда моего отца! Точно по мерке! И если бы он был хоть чуточку поход на отца внешне – в самом деле, я могла бы подумать, что это он вернулся ко мне!» - так думала Алёна, молча и внимательно разглядывая Антонио. Невольно, она прижала лоб к его груди и прошептала:
Дорога до Пинска лежала на несколько дней пути и проходила через леса и поля, проходя порой вдоль болот. Тёмные стволы дубов ярко контрастировали с чуть бирюзовой голубизной неба. Там и тут между деревьев прыгали белки. А на самом верху отдельных деревьев можно было заметить птиц, строящих свои гнёзда.
Зорька шёл не спеша, с необыкновенной лёгкостью везя за собой гружёную кибитку по не разъезженной и местами ещё обледенелой дороге. Брат Панфило маялся от скуки и старался занять своих спутников, а большей частью – Чернушку – своей нескончаемой болтовнёй. Так, придумав себе развлечение, он показывал Алёне самые разные предметы и спрашивал, как они называются на её родном языке, приходя в неописуемый восторг от новых открытий.
Хорошенько порывшись в просторных полах своего одеяния, Панфило, к изумлению своих спутников, извлёк на свет Божий небольшой блокнот и карандаш и принялся записывать свои вопросы и ответы Алёны в виде итальянской транскрипции.
«Надо же!» удивился про себя Антонио, «он, оказывается, умеет писать! Вот уж действительно – знаток языков!».
Тем не менее, несмотря на все усилия брата Панфило к развлечению себя, он в конце концов утомился, а день, как и дорога, тянулся бесконечно долго. К полудню монах проголодался и стал уже совершенно не сносным, потому что жаловался на голод поминутно. В конце концов, Антонио и Алёна были вынуждены уступить, и, свернув с дороги на небольшую неприметную излучину, остановили Зорьку в ста шагах от дороги. Было решено костра не разводить, а подкрепиться только тем, что есть простого с собой – чёрствым хлебом с солью и черемшой, да выпить квасу.
Пока Панфило отдувался после «такой утомительной дороги», сидя на поваленном стволе дуба и греясь на Солнышке вместе с котом, Алёна подошла к небольшой речке, протекавшей в двадцати шагах от того места, где они отдыхали, и окинула её критическим взглядом. Из своего опыта она знала, что именно в такой речке и можно было бы словить несколько вкусных рыбёшек, чтобы вечером приготовить из них скромный и сытный ужин.
Не долго думая, она направилась к кибитке и, вытащив из неё небольшое удилище с длинным кручёным шнуром, сделанным из конского волоса, она направилась обратно к реке. Поняв её намерения, Панфило поспешил вслед за ней и, заняв удобное выжидательное положение на берегу, принялся наблюдать за ней, а также молиться о хорошем улове.
Трудно было сказать – сноровка ли Алёны, знание рельефа местности и особенностей рек, или удачная приманка в виде жучка или гусеницы – а только рыбалка действительно удалась! Поймав с десяток серебристых рыбок с оранжевыми плавниками, Алёна сложила их в садок, сделанный веток ивы, и, улыбнувшись объявила Панфило, что это – их будущий ужин.
Тем временем Антонио бродил возле кибитки. Он смотрел на деревья такими глазами, словно впервые их увидел после долгих лет слепоты. Он примечал всё – оттенок коры в солнечном свете и в тени, впадины и бугорки, дупла и корявые корни, толстые могучие стволы и рядом – совсем молодые деревца, которые только начали свой жизненный путь. Всё вокруг оживало и ему казалось, что и он сам словно вдруг начал оттаивать и замечать красоту природы в её несовершенстве и изъянах, в её простоте. Не было в этот момент ни мрачного прошлого, ни неясного будущего. Был только этот пьянящий воздух, этот тихий лес, эти деревья. Антонио был просто собой, и просто был здесь сейчас, и мог ни о чём не думать, кроме как о красоте окружавшей его природы.
Появление светящегося, как лучина, Панфило, несущего в руке садок, полный рыбы, вернул Антонио к действительности и насущным вопросам их совместного путешествия. Панфило ярко и образно рассказывал Антонио, как ловко Алёна рыбачит, и как он, сидя на древне, сбился со счёта – так много рыбы наловила их хозяйка. Алёна смеялась и отмахивалась рукой, говоря, и это можно было понять и не зная её языка, что ничего особенного в своих навыках она не находит. Однако, лёгкий румянец и довольный блеск не скрылись от внимательного взгляда Антонио. Он понимал, что она также довольна уловом и рада, что её затея с рыбалкой удалась.
Не медля долее ни минуты, путники тронулись в дальнейший путь. Ночевать им придётся под открытым небом, а потому Алёна настаивала на том, чтобы Антонио вместе с ней сел бы в кибитку, и они пустили бы Зорьку быстрым шагом, чтобы поспеть до темна найти подходящее место для ночлега. Панфило занял своё место и принялся не только разговаривать, но и охранять свой драгоценный улов от кота Чернушки, который, почуяв рыбу, начал активно ей интересоваться. Монах нравоучительным тоном призывал кота отказаться от греховных мыслей, и прекратить гнусные попытки стащить рыбку, и, набравшись мужества, терпеть до ужина. Антонио не мог сдержать улыбки, слушая глупую болтовню монаха, и иногда бросал взгляды на Алёну, дивясь тому, как ловко она правил Зорькой.
Вечером того же дня путники остановились на небольшой опушке под высоким старым дубом. Алёна нарубила маленьким топориком ветвей и с помощью Антонио прикрыла ими кибитку. Зорьку накормили и стреножили, привязав к дубу. И только после всех этих приготовлений, принялись за организацию привала. Решено было, что Алёна будет ночевать в кибитке, а Антонио и Панфило будут по очереди дежурить, поддерживая костёр, чтобы отпугнуть диких животных. А спать они будут между кибиткой и костром, чтобы было теплее.
Запечённая во мху рыба оказалась насколько вкусной, что брат Панфило долго облизывал пальцы и хвалил кулинарное мастерство Алёны. Чернушка также был в восторге от предложенного ему угощения. Панфило нисколько не тосковал по монастырской еде, и сказал своим попутчикам, что в этом путешествии им надлежит принимать все дары Господа вне зависимости от поста или правил, потому что цель их святая – выполнить свой долг перед церковью и маркизом – и благополучно вернуться обратно.