От автора: роман о страсти человеческой бабоньки и инсектоида надо назвать как-то, а у меня в голове крутилась только лажа в лучших традициях и трендах ромфанта, вроде "(Не)ЧЛЕНистоногая любовь"))
Попозже добавилось: "ЧЛЕНистоногий дурман", "Хитиновая страсть", "Подкрылки любви", "Хелицеры страсти", чтоб читатель сразу проникался, что там какая-то дичь) А там сразу героиня Лариса Ивановна, учительница младших классов (привет тебе, незабвенное "Ларису Ивановну хачу")
Потом пришло "Лариса Ивановна и королевский трутень", "Ксеноморф и нимфа")))
Решила оставить "Учительница и королевский трутень".
А файл с текстом, если что, подписан был изначально "Дуроламповая история" (с мрачностью), и посвящаю я его Ольге Громыко, чья героиня вздыхала над восьмидесятитрёхтомным романом о любви прекрасного ксеноса из далёкой туманной галактики и человеческой девушки. Мне подумалось, что этот роман должен быть написан. Хотя бы в одном томе.
***
— Дорогая Лариса Ивановна, знаете ли, эти экскурсии в мир якобы кентавров и прочей древнегреческой чепухи мне кажутся растлением аутентичного самобытного народа. Все эти заповедники… чистая коммерция, чистый вред!
Ксения Никифоровна, в иллюминатор неодобрительно наблюдая, как «Союз-2223» выруливает на стартовую дорожку, давила лимонную дольку в стакане с чаем и одновременно размачивала в нём сушку.
— И кресла эти узкие! — она раздражённо загремела ложечкой, и жёсткие складки у рта застыли в гримасе отвращения.
— Да, кресла узковаты, — Лариса Ивановна похвалила себя, что перед отпуском сделала над собой усилие, скинула восемь килограммов и в кресло экономкласса влезала гораздо успешнее коллеги.
Но в остальном всё было хорошо. Стабилизаторы туристического межпланетного «Союза» позволяли не чувствовать никаких сотрясений даже при взлёте в стратосферу, только картинка за стеклом иллюминаторов менялась да уши слегка закладывало. От смены давления помогал чай с лимоном, и стюардессы разносили его по салону.
Ксения Никифоровна всё говорила, Лариса же отстранённо думала, опустив глаза: «Вот, лет через двадцать и я такая буду — толстая от сидячей работы, выгоревшая, всем недовольная… в частную школу, что ли, пойти? Так детки начальников всяких, может, ещё хуже, а уж родители… А как на нашей работе не выгореть? Это ж педагогом от Бога надо быть, да и детей беззаветно любить — тоже дар Божий. Впрочем, таких быстрее всего из этой сферы выкидывают… вон, где сейчас Елена Ивановна? Кажется, в цветочной лавке работает».
Хотелось заткнуть уши наушниками, но неудобно было старшей коллеги. К тому же злопамятность и самодурство Ксении Никифоровны хорошо были известны всему коллективу средней школы номер тридцать города Череповца, и приходилось кое-как прислушиваться
— И мы-то ведь с вами, милая, понимаем, что зарплата наша — тьфу! Доплаты да звания за конкурсы получаются, а что там с общим развитием деток будет, это уж родительская забота.
«Уж ты-то, грымза, хорошо понимаешь», — Лариса вздохнула, но вслух, понятно, ничего не сказала.
Ксения Никифоровна конкурсы всякие часто выигрывала, Учителя Года недавно взяла. Лариса же со своими второклашками в первый раз выиграла, и, как полагала, в последний: пока она шестерых из двадцати восьми натаскала петь, плясать и отвечать на вопросы, чтобы выиграть всероссийский конкурс «ПДД знай — по дороге не гуляй!», остальные в забросе совсем оказались. Неправильно это было. С точки зрения педагогики. Хоть не было в Ларисе Ивановне божественного горения, и детей она любила умеренно, а всё-таки жить дальше собиралась по-иному. Высказывать это Ксении Никифоровне не стала — та только обсмеяла бы.
Лариса потыкала ещё в лимон, повздыхала и решила, что у каждого своя правда, и нечего к пожившим людям со своей лезть. Что ж, значит, больше путёвки на экзотическую планету ей не дадут, а на зарплату учительницы путешествовать не выйдет, так что надо порадоваться и запомнить всё как следует.
***
Сначала-то запоминать было нечего: «Союз» межгалактическим только что звался, а на настоящий межгалактический круизный лайнер пересадка была на Марсе, в крупном космопорту.
Но, когда корабль вынырнул с теневой стороны планеты, экономкласс всё равно восхищённо прилип к иллюминаторам — цветение марсианских яблоневых садов считалось одним из самых прекрасных зрелищ в Солнечной системе. Заход был продуманным, отработанным — в динамиках зазвучало:
Жить и верить — это замечательно!
Перед нами небывалые пути.
Утверждают космонавты и мечтатели,
Что на Марсе будут яблони цвести!
Лариса Ивановна, затаив дыхание, смотрела на красный цветущий океан, а стюардесса задушевно вещала про гениальное предвиденье поэта Долматовского, в честь которого был назван сорт яблонь, в промышленных масштабах культивировавшийся на Марсе, да про преимущества развитого социализма, благодаря которому Земля смогла в двадцать втором веке войти в Галактическое Содружество.
— Конечно, далеко бы мы на «Союзе» улетели, кабы не содружество это. Так бы и сидели в своей системе со своим социализмом, — желчный сухой шёпот Ксении Никифоровны впечатление почти не портил, но без него было бы лучше.
Шепоток был заглушён торжественным:
— Товарищи! Приветствую вас в межпланетном космопорту имени Юрия Алексеевича Гагарина! — корабль легко, не тряхнув, приземлился и покатил по дорожке мимо двухсотметровой статуи первого космонавта Земли.
Остановился — и салон взорвался аплодисментами, не унимавшимися, пока командир экипажа не вышел кланяться и благодарить.
Соскочив на ждущую внизу гравицапу и попрыгав весёлым дельфинчиком в волнах оранжевого псевдошёлка, гасящего колебания, Ксения Никифоровна, отдуваясь, сварливо сообщила:
— Хорошо в этот раз посадили, и аплодировали умеренно. Хорошо.
У Ларисы Ивановны опыта не было, она недоуменно спросила:
Лиц пиратов никто так и не увидел, голоса же звучали потусторонне, изменённые трансляторами. Это вселяло хоть какую-то надежду: раз боятся быть опознанными, значит, будет кому опознавать.
Пассажиров, как скотину, перегнали в пристыкованную баржу. Кто не понимал или возмущался, получал тычок электростаннером, и все быстро всё поняли. Кладь разрешили взять с собой — впрочем, в барже уже ждала грузовая платформа, и очередная чёрная тень, стоявшая рядом, велела скидывать вещи туда.
Обыскали выборочно — тех, у кого заподозрили наличие оружия. Не нашли ничего, по каковому поводу один из пиратов презрительно сплюнул и обозвал пленников «турыстами» и «шпаками». После чего отобрали личные компы и украшения, даже бижутерию. Видно, у пиратов в хозяйстве ничего не пропадало. Пленникам оставили только одежду.
Кресел никаких не было, не говоря уже об антигравитационных, и это сразу хорошо прочувствовалось: когда баржа отчалила, даже от лёгкого толчка люди попадали. Лариса Ивановна, упав, так и осталась сидеть — пол был металлический, холодный и загаженный, но ещё раз наткнуться на ребристую стенку, с которой даже обшивка была ободрана, не хотелось.
Пираты ушли (платформу везли с собой), переборка за ними с шипением закрылась. Тут же стало темно и наступила невесомость.
«И то правда: с чего бы им на нас ресурсы тратить», — Лариса побарахталась, натыкаясь на других бедолаг, нащупала ребро стенки и уцепилась за него.
Стенка тряслась, потом загудела — и желудок подкатил к горлу. Не в состоянии сна редкий человек мог перенести гиперпрыжок без тошноты, головной боли и ломоты в теле, но на сонном газе, похоже, тоже экономили.
Сначала это было чистым адом, с криками и плачем во тьме, потом боль и тошнота утихли. Лариса прижималась горящим лицом к холодному металлу, носоглотку жгло от рвоты. Сначала прикосновения приносили облегчение, потом стена стала совсем ледяной, пальцы начали мёрзнуть, пришлось её отпустить.
Время в этом аду шло медленно, даже придремать в невесомости не получалось, тела всё время касались другие люди; по лицу мазнула липкая и остропахнущая субстанция — всё, что пленники извергли, плавало вокруг, никуда не делось. Лариса в ужасе и омерзении скукожилась, приняла позу эмбриона и закрыла лицо руками.
***
Шипение открывающейся переборки и вспыхнувший свет облегчения не принесли: со светом пришли и пираты.
— Сейчас включим гравитацию, сползайте вниз, кто не хочет слететь.
Кое-как, перебирая затекшими руками по стене, Лариса спустилась, и тут же на неё как будто медведь упал: тело, пережившее гиперпрыжок, болело, и гравитация усугубила ощущения.
— Наблевали хуже свиней! Помнишь, кэп, мы свиней перевозили — и те такой грязи не развели! — один пират, похоже, помоложе и поразговорчивей, порывался сказать что-то ещё, но тот, кого он назвал кэпом, коротко велел заткнуться.
Лариса, с трудом поднявшись, посмотрела на затоптанный пол и поняла, почему он загаженный: от предыдущих таких перевозок его если и убирали, то абы как. Впрочем, себя она уже ощущала загаженной не меньше. Очень хотелось в туалет и почистить зубы, но этого, похоже, предлагать никто не собирался.
Пираты ходили по ангару, тычками поднимая тех, кто сам не встал:
— Хорош лежать, встать и построиться!
Пленники, наконец, были выстроены.
Кэп пошёл вдоль угрюмо переминающегося, озябшего ряда, тыкая выключенным станнером:
— Ты, ты, ты и ты… вы двое, ты и ты. Выйти, — и, обернувшись к молодому, сопровождавшему его: — Этих Гнилому.
Лариса Ивановна сжалась от ужаса и отвращения, когда молодой указал на неё:
— А эту? Тоже в бордель сгодится. Вон сиськи какие!
Кэп цыкнул на него:
— Жируха, некондиция. Гнилой цену сбивать будет. Обезьяны за эту больше заплатят. И заткнись уже, добром прошу.
Отобранных увели. Муж, вступившийся за жену, получил полный разряд и валялся в отключке. Остальные угрюмо расползлись по углам. Свет ожидаемо потух, гравитация исчезла. Ни кормить, ни поить пленников не стали.
Следующий прыжок она перенесла легче: желудок был пуст, накатывающая слабость скрадывала боль. Очнулась от света, резанувшего по глазам: дверь снова отъезжала в сторону. Не дожидаясь команды, неуклюже подплыла к стене, спустилась.
В этот раз в неё ткнули сразу же. Пока кэп выбирал дальше, молодой подошёл поближе. Смотрел на Ларису, а говорил с тем:
— Я её помну пока? Обезьянам ещё и лучше, фаршированная будет! — и загоготал.
Лариса Ивановна бездумно, от души плюнула в чёрную, скрытую маскировкой харю и в ответ получила в глаз, только голова мотнулась.
Отстранённо подумала: «Ну надо же, а ведь небольно совсем… это у меня стресс?»
Молодой схватил за плечо, толкнул к выходу. Вспомнились практические советы, как избежать изнасилования, и, жалея, что больше не тошнит, Лариса Ивановна расслабилась и сделала то, что давно хотела и стеснялась: освободила мочевой пузырь. Плотные брюки моментально промокли, жидкость потекла по полу.
С той же отстранённостью и где-то даже удовлетворением выслушала оскорбления, понимая, что дурацкий неприличный совет, кажется, помог.
Молодой ударил ещё раз — больнее. В голове зазвенело. Кэп остановил:
— Хорош товар портить. Не хочешь трахать — оставь в покое.
Молодой буркнул:
— Я себя не на помойке нашёл, — и оттолкнул Ларису.
Отобранных, человек двадцать, загнали в шлюп и заставили, скучившись, сесть на пол.
Перегрузки при входе в атмосферу и торможении тоже были не сахар, но Лариса Ивановна иррационально радовалась, что, наверное, скоро вдохнёт нормальный воздух: сухой корабельный, воняющий рвотой, мочой и потом, а пуще ужасом и безнадёжностью, успел опротиветь. С сочувствием косилась на отобранную в ту же группу Ксению Никифоровну, жёлтую и молчаливую — видно было, что не по годам и не по здоровью ей всё это.
«Впрочем, что я, сама, небось, такая же, кому ж это по здоровью-то, — глаза начинали заплывать, голова кружилась и мутило, мокрые штаны жгли нежную кожу промежности, — хорошо хоть, стесняться некого, всем наплевать, каждый в своём несчастье. А эти, другие — разве ж они люди?».
Ни на кого Лариса не смотрела, никого не слушала — потому, что в клетке сидела, это да, но ещё и из-за того, что ужасно было бы сблизиться и потом видеть, как человека уволакивают. А тут смотрела. Мысли в голове вертелись ну совершенно неподобающие, но приятно было их думать, а в последнее время так мало приятного случалось, что она не давила себя и расслабилась: «До странности радует глаз, а казалось бы, что такого? Если разобрать, то станет понятней? Гордая посадка головы, плечи развёрнуты, но не напряжены… нет, не то… выражение тела. Вот. У него доброжелательное выражение тела. Спокойное, без агрессии, без страха. Как будто одетый в приятной компании находится. Здесь никто так себя не ведёт. Потому что не с чего. Странный. Но хороший», — и она проводила взглядом золотистые, налитые силой плечи, ухоженные длинные волосы, мужественный профиль. Ниже старалась не смотреть. Потому что нехорошо пялиться. Надо уважать в человеке человека. Сама такого уважения Лариса Ивановна в последнее время почти не видела — тем более, не хотелось уподобиться.
«Какое красивое… воспоминание. Мне хочется запомнить этот свет и этого человека. Никогда таких красивых живьём не видела. Смазливых да, но это такой пустой вид красоты… и скучный. И хорошо-то как… это у меня, наверное, от несчастий и от стресса чувствительность повышенная», — подумала, и тут радость исчезла. Тянущая, намекающая боль внизу живота наконец осозналась и моментально привела в дурное расположение духа.
«Мало мне унижений и грязи всякой, ещё и это… и ни помыться, ничего», — в клетке сидеть и спать на земле, хоть бы и тёплой, очень надоело, и женские недомогания, и в нормальных-то условиях не украшавшие жизнь, сейчас вызвали злые слёзы и приступ тоски.
«Всё-таки возможность преодолевать огромные расстояния сделала жизнь такой непредсказуемой. Живёшь в двадцать третьем веке, а дикари съедят, как в каком-нибудь семнадцатом. Вот и весь прогресс».
Опустила голову, печально поковыряла палочкой землю и вздрогнула, когда совсем рядом спросили:
— Почему вы плачете?
Напряглась. Отползла в середину клетки, чтобы не дотянулись. Проморгалась, сглотнула ком в горле и посмотрела на спрашивающего.
Он улыбался тепло, всем видом демонстрировал расположение, смотрел строго в глаза, а не куда-нибудь — крыситься в ответ показалось глупым. Но и мрачную издёвку удержать не получилось, когда буркнула:
— Вы так спрашиваете, как будто руками любую беду развести можете.
Он пожал плечами, неопределённо так, и тут же, присев перед решёткой, представился:
— Кастелуччи. Альдо Кастелуччи.
Лариса вздохнула (придётся знакомиться, а кто его знает что ему надо… красавец, да… ну так и пусть бы глаз порадовал и мимо прошёл), но деваться было некуда, и вежливенько ответила:
— Лариса Ивановна.
И, приглядевшись получше, добавила:
— Товарищ, вы не похожи на итальянца.
— Я не землянин вовсе.
Лариса понятливо кивнула:
— А, просто корни итальянские… — и подозрительно спросила: — Господин Кастелуччи родом из Новых Штатов?
Приверженцам капиталистического строя удалось обосноваться на планете земного типа. Упятившись от мировой революции вместе со своими капиталами, там они и строили любезный их сердцу капитализм, эксплуатируя уже коренное население — впрочем, и тут следуя старинной традиции. Планета развивалась стремительно и славилась своими казино и прочими развлечениями.
«Интересно, кто он? Не похож на богача», — в представлении Ларисы Ивановны все богачи были старыми, толстыми (или болезненно тощими) и подлоглазыми.
«Голос какой красивый, низкий… и поставлен профессионально. Наверное, певец. А может, и жиголо. Не может просто человек так хорошо выглядеть».
Вслух спросила только первое, но господин Кастелуччи от звания певца отрёкся и мякенько сказал, что по дипломатической части подвизается. И тут же перехватил инициативу:
— И что это вас, Лариса Ивановна, в отдельной клетке держат? Вы опаснее прочих? — в голосе Альдо было умеренное любопытство и проблеск насмешки.
Лариса честно ответила:
— Думаю, деликатеснее… прочих.
Альдо всё-таки не удержался, скользнул взглядом вниз, но тут же отвёл глаза и раздумчиво, как будто сам с собой, проговорил:
— Ну да, логично: нежная кожа, сладкий запах… они вас специально раскармливают? Судя по непоражённым суставам, такой вес вы набрали недавно.
Первую фразу Лариса Ивановна благополучно пропустила мимо ушей, а вторая обескуражила и заставила взгрустнуть: «Господи, в кои веки хотелось бы хорошо выглядеть, а я толстая, грязная, в ссадинах и синяках! Про лицо лучше не думать, как оно там расцветает… И голая, и в вонючей клетке! Что ж, надо меньше думать о глупостях».
На молчание он отреагировал обеспокоенным:
— Я не был бестактен? Прошу простить, некоторые вещи…
Она сама не заметила, как перебила, совершая тем самым ответную бестактность:
— Альдо, вы врач?
Он вздохнул, слегка нахмурившись:
— Не совсем. В своём роде, — на изумлённо поднятые брови среагировал, поправившись: — Имею образование, но мало практики. Вы больны?
Лариса Ивановна, помявшись, всё-таки попросила:
— Альдо, я со спутницей в плен попала, — описала Ксению Никифоровну и печально добавила: — Я у входа сижу, мимо меня её не протаскивали. Но и ко мне она не подходила — возможно, больна… можете посмотреть, что с ней?
Альдо сходил и довольно быстро вернулся с отчётом. Ксения Никифоровна действительно была больна.
— Поражение печени, повышенное давление. Медикаменты, а лучше клиника поправили бы дело, но в наших условиях всё, что остаётся — покой.
«Что ж, её, может, и не трогают потому, что нездорова… много ли толку в проволочке, не знаю, но вдруг спасут», — подумала и тут же посмотрела на Альдо с безумной надеждой, тихо спросила:
— Вы полицейский? Нас нашли? — «Вдруг засланный?!»
Раньше Лариса не думала, что страх и боль могут сочетаться с оглушающей скукой. В плену в полной мере поняла, что могут. Но это было до того, как в пещеру попал Альдо. Теперь, несмотря на ужасность обстоятельств, жить стало увлекательно. Не хотелось думать, что заставляет такого мужчину держаться рядом. То есть всё равно думалось: Ларисе Ивановне казалось, что в иных обстоятельствах он бы её попросту не заметил — а тут не отходит, развлекает разговорами, чистой воды приносит в ладонях (миска сквозь решётку не пролезала), и всячески демонстрирует, что это не он ей, а она ему честь и радость своим вниманием оказывает. И смотрит в глаза. Впрочем, что до Ларисы Ивановны, то она уже давно боролась с желанием получше разглядеть и иные вещи. Мучительно этого стеснялась и отводила взгляд слишком нарочито, как ей казалось. Но Альдо вёл себя подчёркнуто спокойно и никак не показывал, что понимает её смущение.
Смущало и другое: раз сказав, что не имеет права распространяться про свою работу и обстоятельства личной жизни, о себе он говорил мало, обмолвками. Напрямую же спросить, женат ли красавец и есть ли у него дети — не хотела.
«Ему лет сорок, хоть и сохранился очень хорошо. Невозможно, чтобы меньше — такое образование и столько опыта вряд ли в более раннем возрасте можно приобрести. И, конечно, женат. Чтобы такой мужчина к сорока не женат был, в жизни не поверю. Только всё это мысли глупые и ненужные. Ну узнаю я, что женат — и что, откажусь разговаривать и принимать услуги? Нет. Ну и всё. Завтра-то всё равно никакого нет. Скрасим друг другу жизнь, сколько ни осталось», — думала так, а всё равно чувствовала неловкость. Всё представлялась итальянская ревнивая жена и выводок детишек. И не выдержала, спросила, почти с грубостью:
— Вы женаты, Альдо?
Он так же прямо ответил:
— Нет, — и, с откровенной насмешкой: — А почему вы спрашиваете, Лариса Ивановна?
Решив, что всё, что угодно, лучше, чем сказать правду, вместо ответа спросила:
— А почему?
Тут прямота Альдо поотпустила, и он глумливо напомнил, что ответ вопросом на вопрос, насколько он знает, является древней и уважаемой традицией исключительно у народа израильского, так нет ли у Ларисы Ивановны корней соответствующих? И легко, с непринуждённостью перешёл на еврейские анекдоты. Лариса поймала себя на том, что счастливо беззаботно хохочет, и тут же заметила пару осуждающих взглядов от товарищей по несчастью. И завистливых. Потому что это были товарищи женского пола.
Ксения Никифоровна тоже не больно радовалась повеселевшей коллеге. Кое-как оклемавшись («А что вы хотите, голубушка, акклиматизация в таком гадком болоте в моём возрасте!»), на Альдо она косилась откровенно неодобрительно. Лариса было решила, что дело в его гражданстве штатовском, такое на Земле не жаловали, но нет: подловив момент, когда Лариса осталась одна (что, надо сказать, случалось нечасто), Ксения Никифоровна захотела поговорить не как-нибудь, а серьёзно. Лариса Ивановна говорить серьёзно желания не имела, но и деваться ей некуда было, из клетки-то.
— Я, голубушка, понимаю, дело молодое… — судя по сжавшимся в курячью гузку губам, Ксения Никифоровна, может, и понимала, но порицала, и выдержала укоряющую паузу, — но вы приглядитесь получше! Он ненормален, это видно. И, возможно, опасен. Может, маньяк — в Новоштатах этих какой только дряни не водится.
Лариса Ивановна слушала, опешив, не в силах возразить. Помолчала оглушённо, потом только смогла спросить:
— Да с чего вы взяли, Ксения Никифоровна?! — и начала заливаться краской, сама ещё не понимая, от злости или от смущения.
Ксения Никифоровна не стеснялась:
— Я пожила, милая, я понимаю. Мы тут, как вы, наверное, помните, голые, — с осуждением помолчала, а Лариса опустила глаза, поняв, что она как-то забыла об этом.
— И нормальный мужик, — подчеркнула голосом, — пялился бы на ваши… ножки и рожки. И на чужие тоже. Этот не смотрит. Хохотали вы сегодня так, что тряслось всё ну совершенно неприлично! А он глаза опускал.
Лариса Ивановна безголосо, от возмущения, просипела:
— Это просто воспитание хорошее! — и, с обидой, думая, что лучше бы и Ксения Никифоровна глаза-то свои прибирала иногда: — Один попался человек среди всякой… всякого… а вы уж его в ненормальные записываете!
— Это ненормально. И движется он, как манекен.
Лариса зло шмыгнула носом:
— Может, балетом занимался или сценическое движение изучал, — что движется Альдо уж очень плавно, и она тоже замечала.
И снова было впала в мечтательность, но Ксения Никифоровна не унималась:
— Слишком красиво. Слишком вылощен. Спокоен тоже слишком. Тут что-то очень нечисто. А я, милочка, за вас беспокоюсь.
Лариса вздохнула. Похоже, Ксения Никифоровна забыла, что она не в учительской сплетничает. Не хотелось напоминать, но и смолчать не получилось:
— Нас, Ксения Никифоровна, скоро съедят. Нормальные такие людоеды. Они и смотрят, как нормальные, и всё у них в норме, — и сухо добавила: — Альдо нормальный. Человечнее человека, я, может, за всю жизнь не встречала. Это остальные какие-то уроды, прости господи.
И остались они каждая при своём. До следующей недели.
***
Лариса проснулась в глухой тьме тропической ночи. Выспавшаяся, с ощущением чистого глубокого счастья и сожалением, что сон закончился.
С лёгкой досадой, что сон хороший забудется и что неправда он был, вспомнила, что в начале стояли они с Альдо возле огромной кровати, и он её за руки взял и поцеловал. Такой радости и такого счастья, как от этого поцелуя во сне, никогда она не испытывала — ну, или это во сне да в послесонном состоянии казалось. Не думала она о поцелуях наяву вовсе, и удивлялась. Потом Альдо приобнял, на ушко тихо говорил, ласково так и виновато, что, возможно, толстоват (речь вёл вовсе не про талию), и прощения заранее просил за неудобство. Лариса Ивановна, вспоминая это уже не во сне, больше всего себе поражалась: никогда бы она до такого живьём не опустилась, а во сне алела, опускала глазки и шептала, что из любви к Альдо (господи, любовь-то откуда взялась?!) потерпит. Про себя же алчно думала, что наконец-то получит настоящее удовольствие. И на кровать поглядывала, но красавец почему-то туда не торопился, а очутились они вдруг в торговых рядах, и повёл господин Кастелуччи Ларису Ивановну шопингом заниматься. Покупал он ей то и это (она и не запомнила, что именно), а дама, опуская глаза и губы покусывая, с досадой думала, когда же до кровати той огромной доберутся. В какой-то момент отчётливо поняла, что это сон — и судорожно попыталась ускориться и всё-таки урвать хоть что-нибудь из постельных радостей — ну, с тем окончательно и пробудилась.
Он обернулся, и Лариса подавила желание спрятаться за «диван». Мягко, без насмешки сказал:
— Для компании. Просто поговорить.
Нахмурилась:
— Неудобно мне говорить без одежды.
— А! Понимаю. Здесь одежды нет, но ничего: всё нужное сейчас отберём, — и снова отвернулся, поэтому потрясённый вопросительный взгляд не заметил.
Лариса тоже невольно перевела взгляд на тьму космоса за обзорной панелью, на сияющую зелёную жемчужину неизвестной планеты — отсюда она смотрелась драгоценностью. Но пейзаж был статичен. Только собралась спросить, что имелось в виду, и охнула: темнота расплескалась неоновыми искрами, сопровождающими, как она помнила по научно-популярным передачам, выход транспорта из гиперпрыжка. Как будто серебристый цветок распахнулся, и из сердцевины, сияя огнями Эльма, выпорхнуло судно. Лариса Ивановна разглядела весёленькую надпись «Радуга» на борту.
— Как раз вовремя, — Альдо удовлетворённо обернулся на вошедшего в рубку крабоида.
Лариса смятённо смотрела, как раздувается горло красавца-мужчины и слушала адскую смесь шипения и треска.
«Я ксенофобка? Что ж так дурно-то от звуков этих? Чужие, чужие — но, с другой стороны, просто ассоциируется с опасным», — вспоминалась аризонская пустыня, сухой шелест трав и трясущий хвостом разъярённый гремучник; глухой рокот аллигатора и гудение роя гигантских шершней (всё это, слава господу, Лариса Ивановна исключительно по головидео наблюдала). Но было и что-то ещё, заставляющее настораживаться — похоже, заолассцы и инфразвуком пользовались. Альдо зевнул, как змея, ставящая челюсти на место, и слегка смущённо сказал:
— Человеческий речевой аппарат не позволяет общаться с сородичами, приходится немного изменять, — и, уже бархатным увлекающим голосом: — Вы когда-нибудь видели космический абордаж, Лариса Ивановна?
— Не видела.
«И не хотела».
Поймала быстрый оценивающий взгляд посла и тихо спросила:
— Почему вы напали на человеческое судно? У нас же мир?
Альдо энергично кивнул:
— Мир. И мы, в знак мира и дружбы, сейчас уничтожим пиратскую посудину.
Лариса стушевалась, но с облегчением: «Ну конечно. Кто ещё сюда прилетит. Ишь, «Радуга»… Ещё бы «Солнечным зайчиком» назвались», — и уже с личным интересом, слегка кровожадно уставилась на происходящее.
Почувствовала лёгкую дрожь корпуса, хлопок, и корабль напротив вдруг потемнел, рубка и иллюминаторы погасли.
— Электрический импульс. На этом корыте нет нормальной защиты, и мы выжгли им всю электронику. Там сейчас ни света, ни гравитации, ни жизнеобеспечения. Отстреливаться тоже, само собой, нечем будет, — судя по интонациям, господин Альдо не запомнил времяпровождение на «Радуге» как что-то хорошее.
Крабоиды, оказывается, и без скафандров в открытом космосе существовать могли — во всяком случае, то время, что требовалось до соседнего корабля долететь. Причём летели, оставляя за собой дымно-голубые хвосты — похоже, что-то ими стреляло, как ядрами. Долетев, цеплялись за обшивку, распускали конечности и начинали вскрывать её, как допотопным консервным ножом винтажную банку со сгущёнкой. На Земле как раз входила в моду такая упаковка вместо прозрачного самооткрывающегося пластика.
«Невозможно! Это всего лишь инсекты, они живые, должен же у них быть предел прочности!» — Ларисе Ивановне чуть худо не сделалось, она не верила своим глазам, но всё равно смотрела, как крабопауки крошат керамилон и раздирают высоколегированную тугоплавкую сталь.
Снова поймала оценивающий взгляд и не выдержала, спросила. В ответ господин посол прочитал прочувствованную лекцию о превосходстве заоласских биотехнологий над промышленными всех прочих рас. Примеры приводил: «Паутина, Лариса Ивановна — один из самых прочных естественных материалов: прочность ее нитей на разрыв может достигать двух гигапаскалей, — и, уловив непонимание, — для сравнения, прочность лучших марок стали не превышает четырёхсот мегапаскалей».
Он говорил, а Лариса морщила лоб, кусала губы и думала:
«Как же ему к голове такой чердак вместительный приделали?».
Крабопауки, меж тем, вскрыли-таки корабль и ворвались в рубку.
Из дыры начали вылетать всякие неопознаваемые мелочи — и вполне опознаваемые трупы, целиком и частями.
Пиратов Лариса не жалела, но, глядя, почувствовала, что мёрзнет и дрожит. Обхватила себя руками. Уловила краем глаза приближение Альдо — показалось, что хочет приобнять и погреть. Отодвинулась почти в ужасе и сама себя одёрнула: «Он же инсект, наверняка не понимает… что у него в голове вообще творится?»
Но что бы в голове у господина Кастелуччи ни творилось, он тут же отступил, и Ларисе показалось, что это она такая мнительная. Ещё и неудобно за себя стало.
— О, вот и призовые команды выдвинулись, стало быть, зачистка окончена, —голос Альдо был полон позитива.
Лариса проследила взглядом за двумя движущимися к «Радуге» шлюпами.
— А что они делать будут?
— Мародёрить.
Слово было некрасивое, Ларисе Ивановне не понравилось, но успокоила мысль, что крадут украденное — да и что там, уж пиратам это всё больше не понадобится. Закончена потому что зачистка. В голову внезапно стукнуло:
— Эти женщины в деревне, кто их убил?
Альдо и не думал отпираться:
— Я, — и, глянув в побелевшее лицо собеседницы, — но подумайте, Лариса Ивановна, они бы вас в ином случае съели. Проанализировав социальную иерархию и обычаи племени, я счёл этот вариант наилучшим.
Лариса непонимающе выдохнула:
— Но как?
Альдо пожал плечами:
— Я летаю в боевой форме, а в потолке пещеры были дыры. Если вы про убийства, то это и вовсе труда не составило: они поразительно плохо охраняли своих самок. Я бы сказал, вовсе не охраняли. Убить спящих было просто. После чего передал сигнал о своём местонахождении, осталось только дождаться помощи.
— Но как?
— Что?
— Сигнал как? — в космосе интернет не работал, только вблизи обжитых планет, а про технологии, позволяющие сгенерировать и передать сообщение настолько далеко, Лариса Ивановна не слышала.
«Так мог бы заканчиваться какой-нибудь голофильм», — Лариса Ивановна, стоя у обзорной панели с бокалом ледяного шампанского, созерцала полыхнувший-таки пиратский корабль, ставший алым шаром.
Постояла ещё, посмотрела на бледное золото напитка, окрашивающееся в оранжевый от зарева за стеклом, и печально додумала: «И это был бы второсортный фильм, особенно, если со счастливым концом. В первосортных хороших концов не бывает», — и поймала себя на чистом, незамутнённом желании, чтобы у неё сюжет второсортный был.
Прошлась по рубке — туфли сладко обжимали ступни, шёлк ласкал тело, и вся нынешняя её тактильность наводила на мысли о греховном.
Перцу подсыпал господин Кастелуччи, безмятежно заявивший, что пора укладываться. Пока Лариса спотыкалась и негодующе давилась, дополнил, что в гибернацию. Потому что крейсер новьё, технологии тоже новьё, и думал господин посол, что сутки-двое ждать придётся, пока корабль будет готов к прыжку. Ан нет. Уже всё готово.
Только что негодовавшая дама с двойственными чувствами скосилась на псевдодиванчик и покивала, стараясь никак свою реакцию глупую не оценивать. Потому что ксенос, хоть бы и человекоподобный — не человек.
«Совсем с ума сошла! И неудобно-то как. Хорошо, что скоро всё закончится, а я сильно опозориться не успела», — дальнейшие мысли были про маму, которая наверняка страшно переживает и сердечные капли пьёт, да про родной диванчик, в котором нет трёх мозгов и стрекательных щупалец, зато к диванчику Васенька прилагается.
В мыслях о Васеньке на немного заискивающий вопрос господина Кастелуччи — желает ли Лариса Ивановна, чтобы он её пораньше прочих из гибернации вывел, чтобы могла она привести себя в порядок и одеться, ответила рассеянно и в том смысле, что она такой же человек, как и прочие, и ничем выделяться не хочет. Пусть будят, когда и всех.
«А одежда эта чужая, не для меня. Да и ворованная. Не буду забирать — наверняка в космопорту встретят и что-нибудь прикрыться дадут. Но всё равно забавно было», — и, вспомнив про вежливость, повернулась к малость чем-то огорчённому послу и от чистого сердца возблагодарила за спасение, за компанию и за незабываемый вечер.
И руку пожала, как настоящему товарищу, хоть и обзывала господином по старой памяти.
***
Очнулась, трясясь. Зелёная жижа с хлюпаньем всасывалась в неровный, с белёсыми выступами пол («как ракушки наросшие»). Свет неровно помигивал, рядом шевелились такие же полуожившие тела. Оставшаяся слизь неприятно холодила тело, голова была ватная и несчастная.
«Всё-таки боевой заоласский крейсер это вам не туристическое судно. Но, конечно, гораздо лучше, чем наживую прыжок переносить».
Оскальзываясь, вышла из ячейки, осмотрелась — Альдо видно не было, зато крабопаук у входа стоял и лапой своей отгонял желающих выйти. Лариса замерла, удивляясь, откуда у людей столько храбрости, чтобы к этому чудищу подходить, но тут оно, видно, решило, что пора, и в сторону отошло. Люди, насторожившись, в обратную сторону качнулись, выходить передумав. Крабопаук, помявшись, бочком-бочком протиснулся мимо шарахнувшихся землян, забежал с другой стороны и начал теснить их к выходу. Осторожно, очень напоминая пастушью овчарку.
Снаружи ещё один ждал, и вдвоём, один впереди, другой в хвосте, человеческое стадо к выходу они проводили. Ещё и подождали у грузовика, где одежда лежала. Но одеваться народ не спешил, раздумывал — тела были склизкие, а вытереться нечем.
Лариса подумала, что с Альдо она уже попрощалась, ну и нечего ждать. Тайная непонятная печаль давила сердце — но мало ли печалей у столько пережившего организма!
«Дома-то мне точно захорошеет! Главное добраться поскорей. Чтоб я ещё раз по доброй воле с Земли нос высунула — да не бывать такому!», — и, взбодрившись, порысила к выходу, бесконечно далёкому пятну дневного света. Крабоиды и не чухнулись, видно, все инструкции выполнили.
***
Посмотрела вниз — к открытому трюму подогнали не стандартную гравицапу, а трапом озаботились, и натянутое голубое полотнище колыхалось на, прямо скажем, неприветливом ветерке Гиганды. Внизу букарахами копошились люди, стояло несколько гравицап. По их цветам Лариса Ивановна опознала медпомощь, полицию галактическую и полицию обычную. Мидовских чёрных аж шесть штук было. Ещё и полицейское оцепление поставили, и вирт-флажками огородили.
Сзади, пыхтя, приблизилась Ксения Никифоровна и тоже обозрела окрестности:
— Ишь, сколько! Проворонили посла-то, вот и бегают, кхе-кхе! — и с этим саркастическим карканьем бодро уехала вниз.
Лариса ещё постояла, повздыхала и поехала следом.
Внизу тут же набросился врач, выспросил, нет ли повреждений каких и болячек, да не нужен ли срочно психолог. Лариса Ивановна от психолога отбрыкалась, получила накидку больничную из нетканой голубой материи и завернулась — не от ветра, так от взглядов это избавило.
— Лучше бы эти все не приезжали, а нам бы грузовую гравицапу вовремя подали! — стояние на холоде не сделало Ксению Никифоровну добрее, но взбодрило ещё больше: — Вон как вокруг индюка этого увиваются, а на нас плевать всем!
То, что во время этой тирады вокруг неё два врача хлопотали, один с портативным диагностом, и второй, намешивающий в инъекционном пистолете коктейль из медикаментов, она как и не замечала.
Лариса Ивановна повернулась глянуть, что за индюка высмотрела Ксения Никифоровна, и никого, кроме шикарного господина Кастелуччи, общавшегося с уставшими мрачными полицейскими, не увидела.
Уловила контраст и поняла, в общем, за что Альдо индюком обозван: по сравнению с затюканными полицаями вид у него был почти курортный — идеально сидящий отглаженный костюм, безупречная осанка, элегантность в движениях.
Буркнула тихонько:
— Да, красивая птица, — и вздохнула.
Резкое движение привлекло внимание: полицейский грубо ткнул пальцем в их сторону, и, похоже, переспросил что-то у Альдо. Тот согласно кивнул и уже не пальцем ткнул, а эдак округло повёл рукой, но тоже на жмущихся у медицинских гравицап освобождённых туристов. Полицейский нахмурился, ещё раз переспросил. Альдо ещё раз покивал.
Бело-серая гамма скандинавского минимализма ничем не раздражала глаз. Большой номер был разделён на зоны исключительно мебелью и светом — никаких стен, сплошной воздух и вазы со свежими белыми тюльпанами.
Вано с чемоданчиком тут же ринулся к голотерминалу, стоявшему в гостиной, Лариса же, с алчностью покосившись на застеленную белоснежным бельём кровать и на дверь, ведущую в ванную («Потом, всё потом!») решила подождать и осталась стоять столбом, не желая испачкать пол и мебель грязной и липкой собой.
Просто Андрей отошёл в уголок и забубнил что-то. Похоже, докладывался.
Вано разложил чемоданчик, достал из него нечто непонятное (Лариса про себя назвала это «штукой») и положил на пол. Полез снова в недра чемоданчика, похоже, нажал там что-то. Штука встрепенулась, начала раскладываться (Лариса с неприятностью вспомнила крабоидов). Вырастив из-под себя суставчатые ноги, штука заковыляла сначала по белому ковру в гостиной, потом по паркету. С лёгкостью всползла по стене и, поколебавшись, устроилась на подоконнике, растопырившись во все стороны шевелящимися, невесомыми на вид белёсыми усиками, пушистыми, как у ночной бабочки.
Вано понажимал ещё что-то, треща кнопками, и над голотерминалом появилось вирт-окно со схематичным портретом Гагарина; портрет через секунду сменился рамкой, в которой мерцала надпись «пройдите авторизацию». Вано ещё потрещал кнопками. Из чемодана, покачиваясь змеёй, поднялась гибкая трубка с утолщением на конце, по склонённому лицу Вано прошёлся вверх-вниз лазерный луч и надпись исчезла.
С голоэкрана смотрел подтянутый суровый службист. Увидел Вано и потеплел лицом, если можно так сказать про смену выражения с «ядерной зимы» на просто «минус сорок».
Вано, хоть и сидел, скрючившись, но тоже подтянулся неуловимо и отрапортовал:
— Майор Гиголашвили, правительственная связь со статусом номер два-зет, готовность альфа, приём! — Лариса с удивлением поняла, что у него даже акцент почти исчез.
— Майор Гиголашвили, абонент к связи готов, начинайте!
Службист исчез с экрана, и Лариса увидела маму. Забыв про грязные ноги, подбежала поближе, с беспокойством вгляделась, ища следы нездоровья и печали (майор Гиголашвили шепнул: «Десять минут, Лариса Ивановна»).
Матушка была свежа, розова и позитивна, и только лёгкая обеспокоенность отражалась на её лице. Понимая, что эпопея с пиратами и людоедами до неё не дошла, Лариса с облегчением выдохнула. Экскурсия на Новую Аттику примерно месяц и занимала, а сообщения по межпланетке могли добираться дольше, чем сам отправитель, что неизменно вызывало у пользующихся приступы негодования. Но не менялось ничего. Хоть эмблемой службы связи Земли и был быстрокрылый орёл, в народе ходили шутливые девизы: «Межпланетная связь — и пусть весь мир подождёт!», «Межпланетная связь — сообщение должно быть долгожданным!», «Межпланетная связь — ещё не всё потеряно!» и тому подобные.
И Лариса в этот момент возблагодарила господа за то, что всё так, а не иначе. По скованности и принаряженности мамы поняла, что она тоже не одна («Ну да, связь же кто-то налаживал»). А пуще всего заметно это было по Красавцу Васеньке, сидящему в позе копилочки и крайне нелюбезно глядящему на кого-то, в кадр не попавшего.
Стараясь улыбаться пободрее, Лариса проворковала:
— Здравствуй, мама! Здравствуй, Васенька!
Васенька задвигал ушами, распахнул пасть и тихо, без голоса сказал «Мяу». Лариса умилилась: кот, детство проведший на помойке и быстро там уяснивший, что тишина — залог безопасности, со «своими» разговаривал зачастую шёпотом, только обозначая приветствие. В нынешней своей жизни он как сыр в масле катался и ничто ему не угрожало, но привычки остались.
Мама только руками всплеснула, с надрывом простонав:
— Ларочка! Что с тобой, деточка?
Кот, уловив трагичность в интонациях, подмяукнул уже со звуком, в тон. Обеспокоенно потрогал Надежду Сергеевну мягкой лапой и в глаза заглянул.
Лариса, проклиная себя за то, что не догадалась всё-таки в порядок себя привести, уж очень торопилась, судорожно заперебирала всевозможные ответы. Хорошего не находилось. Выигрывая время, льстиво сказала:
— Всё хорошо, мама, не переживай. Вон, и Васенька запереживал, а совершенно не из-за чего. Всё хорошо. Уже.
Не помогло совсем, потому что мама завсхлипывала (чья-то рука из-за границы кадра тут же подала ей салфеточку и, похоже, заранее приготовленный стакан с водой). На руку Васенька посмотрел, как Ленин на мировую буржуазию, а к стакану принюхался очень заинтересованно — похоже, в воду накапали валерьянки. Поразительно вежливый голос за кадром сказал приглушённо:
— Попейте, Надежда Сергеевна. У дочери вашей правда всё хорошо, она в безопасности, не надо расстраиваться, — и, более деловым тоном: — У вас восемь минут.
Пока мама пила, Лариса зачастила:
— Тут такое дело: на нас пираты напали, — и, глядя, как стакан задрожал в маминой руке, — но нас сразу же спасли. Буквально сразу же. Мимо заоласский крейсер пролетал. Я никак не пострадала. И случайно познакомилась с заоласским послом. Поговорила с ним о культуре. Посол проникся и хочет ещё побеседовать. И меня, в целях налаживания взаимоотношений, попросили немного побыть на Гиганде. А потом я сразу вернусь. Ты не переживай. У меня отпуска ещё две недели. Как раз, наверное, успею.
И, предвосхищая вопрос:
— А разнесло меня от стресса. Врач говорит, раз стресс прошёл, так, значит, обратно похудею. Я как раз с процедур.
Тут же подумалось: «Хорошо, что матушка с клятой сплетницей не знакома. Надеюсь, не всплывёт ничего, — и тут же пригорюнилась: — Ой, всплывёт… но хоть не сразу, и то хлеб. Может, попросить, чтобы с Ксении Никифоровны подписку взяли о неразглашении? Да нет, с ней не сработает никакая подписка; всем, кому сможет, разнесёт. Только смерть остановит».
Много врать не пришлось. Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло: в оставшиеся пять минут Лариса, не давая матушке копать, старательно расспрашивала, что той привезти с Гиганды. Уверяла, что посол совершенно безобидный трутень, жвал не имеет и вообще образованное и цивилизованное существо. Беречь себя упрашивала и сама обещала. Попрощалась, недоверчиво отследила, что связь точно прервалась (чтобы, не дай господь, лишнего не квакнуть), и выдохнула, как будто стометровку пробежала. Захотелось присесть, а лучше прилечь. С надеждой посмотрела на просто Андрея и просто Вано. Те, казалось, всё поняли и засобирались, но Андрей спросил: