Сад императорского дворца тонул в предвечернем золоте. Я шёл по знакомой с детства аллее, где мраморные фонари уже начинали отбрасывать длинные, неестественно вытянутые тени. Воздух был густ от аромата пионов и ещё нераспустившихся жасминов, но он не радовал. Напротив, навивал дурные воспоминания. Удушающий запах был тяжёл, как парча на моих плечах. Парча, которая теперь была моей ношей. Как и всё остальное в этой стране. Отец…
Слово застряло комом в горле. Всего месяц. Всего месяц, как его не стало. Великий Дракон, грозный и непоколебимый, угас словно догоревшая свеча в тишине ночи. А я остался в гордом и утомительном одиночестве. Сын… Наследник… Император… В девятнадцать лет. Мне оставили Поднебесную – бескрайнюю, сложную, полную скрытых течений и ядовитых интриг. Оставили министров, чьи лица были масками преданности, а глаза – щупальцами жадности. Оставили армию, требующую твёрдой руки, которой у меня ещё не было. И оставили Гарем. Самое кошмарное из всего наследия почившего императора.
Я остановился у пруда с карпами кои. Их плавные, бесшумные движения успокаивали. Вода отражала небо – уже не золотое, а пронзительно-багровое, как кровь. Гарем... Лабиринт из шёлка, ароматных масел и взглядов, полных надежд и страха. Десятки женщин. Наследницы знатных родов, дочери союзников, красавицы, подаренные в знак преданности… Все они теперь были моими. По праву наследства. Как вазы, как земли, как титулы. Отец собрал эту роскошь, этот сад из плоти и духа. А теперь я должен в нём хозяйничать… Любить? Выбирать? Предаваться плотским утехам?
Желудок сжался от тошноты. Я не знал их. Не знал их имён, их историй, их мыслей. Для меня они были лишь бледными тенями за тяжёлыми занавесями покоев Запретного Города, шелестом платьев в тенистых беседках. Бременем, которое я не просил и не знал, как нести. Их ожидания висели в воздухе тяжелее императорской мантии. Алчность и обречённость сквозила в каждом призывном вздохе. Ветер донёс до меня тонкий, едва уловимый аромат – не пионов, не жасмина. Что-то дикое, сладковато-пряное, как цветы в глухом лесу. Я обернулся.
Она стояла под аркой, увитой глицинией. Фигура, залитая последними лучами солнца, казалась сотканной из самого света и дымки. Платье простого, неброского голубого шёлка, без вышивки, без украшений. Тёмные волосы, собранные в небрежный узел, несколько прядей касались щёки, бледной, как луна. Но глаза… Великие предки, её глаза! Они были огромными, миндалевидными, и в их глубине, казалось, плавилось жидкое золото. Они смотрели на меня. Не робко, не подобострастно, как смотрят все. С невероятной, тихой печалью и пониманием. Как будто она видела не императора в парче, а растерянного юношу у пруда, которому слишком рано доверили целый мир.
Я замер. Кто она? Я не помнил её среди наложниц отца. Такое лицо, такой взгляд – забыть было невозможно. Она была совершенством, но совершенством хрупким, почти неземным. Её грация, когда она сделала лёгкий, почти бесшумный шаг вперёд, была нечеловеческой. Плавной, как течение воды подо льдом.
— Бэйся… — её голос был тихим, как шелест листьев, но достиг моего слуха с удивительной чёткостью. В нём не было привычной слащавости гарема, лишь глубокая, чистая нота. — Дозвольте преподнести вам этот цветок. Он упал к моим ногам как знак.
Она протянула руку. На ладони, белой и узкой, лежал единственный лепесток вишни. Нежно-розовый, почти прозрачный. Но сезон сакуры давно прошёл. Откуда? Я машинально протянул руку, и её пальцы едва коснулись моей ладони, оставляя лепесток. Прикосновение было прохладным, как горный ручей. И в тот миг, когда наши пальцы почти соприкоснулись, мне показалось, что в её золотых глазах мелькнул огонёк. Не отражение заката. Что-то древнее, дикое, мудрое. Что-то многогранное и обещающее. Как вспышка далёкой молнии.
— Ты, кто ты? — вырвалось у меня, голос звучал чужим, сдавленным. — Как твоё имя? Почему я не видел тебя раньше?
Она отвела взгляд, и тень арки скользнула по её лицу, делая его ещё более загадочным.
— Меня зовут Ланьхуа, Бэйся, — прошептала она. — Орхидея Диких Гор. Я пришла издалека. Очень издалека. — Её губы тронула печальная, едва заметная улыбка. — И я вижу вашу боль. Боль сына. Боль правителя, который ещё не нашёл своего пути. И в этой боли, ваша слабость. Если не хотите умереть в этом райском саду, прячьте её от любопытных глаз, Бэйся.
Её слова попали прямо в сердце. Никто не говорил со мной так. Никто не осмеливался. Никто не видел. Я смотрел на неё, на эту Ланьхуа, на её золотые, знающие глаза, на лепесток сакуры не в сезон в моей руке. Воздух вокруг неё вибрировал, словно в сильный зной. Тени от арки вдруг стали не просто длинными – они извивались, как живые.
Отец оставил мне страну, гарем и что-то ещё. Что-то древнее, скрытое под личиной неземной красоты и тихого голоса. И на мгновение, во вспышке заката, мне показалось, что я увидел пушистый шёлк, длинные, извивающиеся лисьи хвосты. Эта загадка, чьи девять невидимых хвостов, я вдруг почувствовал, шевелили саму ткань вечера, окутывая меня шёлком предчувствия и первобытного страха, смешанного с необъяснимым влечением. Империя начиналась здесь, в этом саду теней, под взглядом лисицы, пришедшей из диких гор и легенд. Достаточно было моргнуть и видение пропало закатной дымкой на воде.
Дневные встречи прошли как в тумане. Министры… Прошения… Указы… Всё это смешалось в какофонию звуков и головной боли. Выбравшись из покоев, набрал в грудь побольше воздуха. Лунный свет, холодный и серебристый, лился сквозь разбитую черепицу крыши заброшенного павильона «Спящего Журавля». Я шёл без цели, уводя подальше от давящей роскоши главных покоев, от тягостных мыслей о гареме и недавней встрече с военным советом. В голове вспыхнули золотые глаза и лепесток сакуры. Воздух в этой части сада был другим – влажным, затхлым, пахнущим тиной и древним деревом.
Вода обнимала кожу, прохладная и живая, смывая липкую пыль человеческого дня, запахи благовоний, ладана и притворных улыбок. Я погрузилась глубже, позволив лунному свету разбиться о поверхность пруда над моей головой на тысячу серебряных осколков. Здесь, в этом заброшенном уголке, пахло тиной, лотосом и свободой. Ненадолго. Пока он не пришёл подглядывать. Юный император. Растерянный щенок, унаследовавший не только трон, но и меня.
Мои девять хвостов распустились в воде, как гигантские белые хризантемы. Каждый нерв, каждая ворсинка жадно впитывали прохладу после дневного зноя, что копился в каменных стенах гарема. Жара... Она всегда напоминала мне о другом зное – о том, адском дне в горах Ляньюнь.
Стрела просвистела, как разъярённая оса, вонзившись в скалу в сантиметре от моей лапы. Я мчалась, сливаясь с рыжей осенней листвой, сердце колотилось в такт топоту погони. Но их было слишком много. Охотники императора. Непростые смертные – даосы с амулетами, пахнущими жжёной соломой и сталью. Их серебряная сеть, мерзкая, обжигающая, пахнущая кровью и запретом, опустилась на меня, как небеса. Я верещала, кусала переплетения, но каждый укус обжигал пасть, а сеть лишь сжималась туже, впиваясь в шкуру, подавляя магию. «Девятихвостая! Стареющий повелитель будет доволен! Новый талисман долголетия!» – хрипло кричал старший из них, его глаза блестели алчностью. Талисман. Бутылка для сбора жизненной силы. Игрушка для умирающего дракона.
Меня волокли. В клетке из тикового дерева, испещрённой резными печатями подавления. Запах человеческого пота, конского навоза, страха других пленённых тварей – всё это смешалось в тошнотворный коктейль. Путь во дворец казался бесконечным. А там… Там был он! Император У-ди. Лицо, как высохшая речная глина, испещрённое трещинами возраста, но глаза… Глаза всё ещё были острыми, как кинжалы, и такими же холодными. Он разглядывал меня сквозь прутья клетки, как редкостную вазу.
— Превратись, — приказал он.
Голос, скрипучий, как несмазанные ворота, не терпел возражений. Боль от серебряных оков вынудила меня подчиниться. Человеческий облик дался мучительно, кожа горела, кости ломались и вставали на место с тихим хрустом. Я предстала перед ним – нагая, дрожащая от боли и унижения, с белыми лисьими ушами и хвостами, которые не смогла спрятать полностью.
— Хм, — изрёк смертный. — Довольно. Приведите в порядок. Обучить. Завтра подпишу указ о включении в гарем как наложницу Четвёртого Ранга.
Он сказал это так же буднично, как распорядился бы о пополнении запасов риса. Для него я была не существом, не духом. Просто экзотическим приобретением. Новым снадобьем для продления угасающей жизни. Но судьба, казалось, услышала мои беззвучные вопли. Или просто посмеялась. В ту же ночь великий дракон испустил дух. Его перо, занесённое над указом, что навеки приковал бы меня к этой позолоченной клетке в облике рабыни-игрушки, так и не опустилось. Указ остался не подписанным. Просто клочком дорогой бумаги.
А я осталась... Застрявшая между мирами. Не рабыня, но и не свободная. Не зверь, но и не человек в глазах двора. Просто «та девушка с диким взглядом», доставшаяся юному наследнику вместе с вазами и коврами. Евнухи шептались: «Незаконная. Неучтённая. Старый повелитель не успел...». Их взгляды, полные брезгливого любопытства и страха, скользили по моим ушам, спрятанным под волосами.
Я всплыла на поверхность, глотнув ночного воздуха. Капли воды скатывались по шее, где когда-то жгла серебряная сеть. Шрам остался – невидимый глазу, но жгучий в памяти. Юный император прятался за кустами подобно крысе, но я почуяла его страх, его возбуждение, его невинную, опасную жажду понять. Он не знал, что делать со мной. Как и я – с ним. Его отец хотел меня использовать. А его сын… Что хочет он? Пока только подглядывал да придавался человеческим порокам.
Лёгкое движение воды – я сделала вид, что не замечаю его, но позволила одному из хвостов, самому длинному, плавно коснуться поверхности прямо у его укрытия. Пусть смотрит, щенок. Пусть видит, что принесла ему в наследство его проклятая кровь. Девять хвостов колыхались в лунном свете, отбрасывая причудливые тени на стены старого павильона. Моя тюрьма стала его загадкой. И, возможно, его шансом. Или его погибелью. Время покажет. А пока – вода прохладна, а луна так прекрасна в своей холодной недосягаемости. Почти как свобода.
Заперли. Какое сильное, звонкое слово для тихого убийства. Не в темницу, нет. В заброшенный дворец «Холодной Нефритовой Птицы» — ирония в названии резала острее зимнего ветра. После смерти У-ди, когда двор метался, как муравейник, потревоженный палкой, кто-то из мелких чиновников, дрожащих за свою должность, вспомнил: «А та лиса? Незаконная? Неучтённая? Что с ней делать?». Страх перед сверхъестественным перевесил алчность. Вместо того чтобы выставить меня за ворота (Куда мне было идти? Охотники ждали повсюду.), решили спрятать. С глаз долой. Как неудобную, опасную вещь, о которой стыдно вспоминать.
Привезли ночью. Без церемоний. Старый евнух с лицом высохшей сливы и глазами, полными суеверного ужаса, пробормотал: «Здесь твоё место, дух. Не шуми. Не пугай добрых людей». Двери павильона с грохотом захлопнулись. Засов, тяжёлый, чёрный от времени, скрипнул, как последний вздох. Не клетка из серебряной сетки. Клетка из молчания, забвения и камня.
Слуги? Ха… Только старуха-ключница, глухая, как пень, да косоглазая девчонка лет двенадцати. Они приходили на рассвете. Старуха ставила у порога деревянный поднос. Иногда – холодная каша, липкая, как глина. Чаще – объедки с барского стола: обглоданные кости с толикой жил, прокисший рис, жирная кожура от утки, которую не сочли достойной даже для поварят. Пища для отверженной. Пища для зверя. Девчонка бросала охапку хвороста у очага, который я редко растапливала – дым выдавал бы моё присутствие, привлекал ненужные взгляды. Они не смотрели на меня. Старуха бормотала молитвы под нос, девчонка косилась исподлобья, готовая броситься прочь при малейшем движении моих спрятанных ушей. Страх и презрение – вот моя свита.