I
Леденею от одной мысли, что когда-то это было возможно – видеть в нём живого человека. Теперь ведь гораздо лучше! Опять не выдержала и засмеялась. На душе было так легко и весело. Я иду по улице, вдыхаю осеннюю свежесть. Мысль о том, что будет дальше совсем не пугает. Страхи ушли, осталась только свобода. Тепло растекается по телу, легкое покалывание в кончиках пальцев. О, я всë ещё на взводе.
Плотские наслаждения скучны до безобразия – это чистая правда. Истинная близость наступает потом. Где-то там, на границе начинаешь правда чувствовать человека таким неизъяснимо своим, как будто душа его переходит к тебе. Мой! Мой на веки!
Хочется танцевать. Теперь ты всегда со мной, такой юный и нежный. Такой доверчивый. Ты навечно останешься чистым, твои душа и тело не огрубеют. Какое счастье, что я тебя нашла! Этот румянец на щеках, эти щенячьи глазки теперь навсегда в моей голове.
Новые гриндерсы невозможно натирают, но так было нужно для образа. Всё такое чёрное, кожаное и наполненное властью. Я – повелительница, я – госпожа. Трепещи, будь со мной робким!
Какой же он был восхитительно юный! Я нашла его возле университета. О, этот испуганный взгляд просящий помощи. Попал в новый большой мир и не понимает, что там делать. Смешной. Такие привыкли доверять взрослым женщинам и стесняться красивых.
Я сразу почувствовала, что это он. Заговорила первая, как и мечтала. Говорят не важно, что говорить. Наверное, так оно и есть, потому что я даже не помню что ему тогда сказала. Знакомство, переписка. Мальчику хотелось любви. Бедняжка, одинокий, неопытный. Ради близости они в этом возрасте, кажется, готовы на всё, на любые испытания, любые эксперименты. Томятся маленькие, хотят всего и сразу, но толком ничего не умеют. Помани и они пойдут. И он пошёл.
Я привела его к себе. Мы делали то, о чем нам обоим так мечталось. Впрочем он, наверное представлял это иначе. Я была властной, я заставляла, не давала желаемого. Я получила своё сполна. Я видела его страсть, его ужас, его подчинение. Я почувствовала свою женскую силу. Я ощутила зов нашей истинной и вечной Праматери. Я поняла, что пора познать настоящую власть. В момент предельного наслаждения я отняла его жизнь, вонзила нож. Мы по настоящему слились воедино.
Жизнь выходила из него по капле. А из меня по капле выходило блаженство. Будто это и была его жизнь. Под моими ногами шумит листва Харитоновского парка. Я, кажется, остановилась. Падаю, но не чувствую боли. Колени упираются в землю, я на четвереньках, меня трясëт. Это последние судороги наслаждения или уже паника? Мне говорили что будет страшно? Нет! Они не говорили!
Господи, что… Встать! Встать из последних сил! Получается. Домой, там безопасно, там будет тепло и безопасно.Только перейти дорогу, а там подъезд, лестница, дверь… Сейчас раннее утро, машин ещё нет, можно идти. Не упасть. А!
Дальше был шум двигателя, рёв тормозов и свет от фар. Но и они были ненадолго. Ни это ли объятия Праматери?
II
– Ну что Гриш, считай день рождения у тебя сегодня.
– А, – проговорил усталый, напуганный и ничего не понимающий водитель по имени Гриша.
– Не будет уголовки. Сбил ты девушку, насмерть сбил. Чего глаза пучишь? Кого надо ты сбил. Мы еë задерживать и ехали. Да, глаза из жопы на время работы надо вытаскивать. Но в этот раз оформим, что сопротивлялась при задержании, бежала.
– Она мёртвая?
– Ты только теперь башкой своей соображай. Мне и старшему лейтенанту Голубовичу, ты по гроб жизни должен. Сейчас бы уже небо в клеточку смотрел.
– А…
– Да приходи в себя уже. Зелёный весь, – опер похлопал Гришу ладонью по щеке. Неприятное было прикосновение, липкое, наглое. "Как будто бабу свою по заднице похлопал", – подумалось Грише. А майор Иваньков от чего-то заулыбался.
– Эй, Гришань, а ты уже знаешь кого задавил?, – проговорил входя следователь Голубович.
– Я вот ему рассказываю.
– О и ты тут. Так ты тоже не знаешь. Чо, думаете баба садистка парня уработала и труп в речку сбросить решила?
– Ну.
– Заблуждаетесь, товарищ опер. Не баба это. Сиськи торчат, морда размалевана, а хрен как у коня под штанами прячется.
– Опа! Так ты Гришаня транса укокошил. Ты чего у нас, гомофоб?, – сказал Иваньков и снова похлопал Гришу по щеке. Опер совсем растекся улыбке.
– Это, Гриша, нынче не по понятиям, – решил поддержать шутку Голубович.
Голубович был доволен. Не зря, что называется вышел на дежурство. Прямо с утра оформили убийцу, видимо маньяка. Да ещё место убийства интересное. Он или оно убило паренька прямо у себя дома. Там какая-то хрень ритуальная. Как знать, может это маньячка и серийная. Серийная и тупая. Надо ж догадаться труп в речку в центре города скинуть.
И только у Гриши на душе было неспокойно. Страшно за себя. В тюрьму не хочется. Хотя это, вроде, обошлось. Но пока не верилось. Щека горела, от похлопываний Иванькова. Вроде и не сильно. А жутковатый он.
Маньяка-извращенца жалко не было. Туда и дорога. И всё же Грише отчего-то казалось, что что-то в нëм непоправимо испортилось, сломалось. В нëм, возможно, и в нас во всех.
III
– Такое наше будущее, понимаешь, Вика, – проговорила девочка с голубыми волосами своей подруге, – у мужчин больше нет власти, мы на равных, иногда даже сильнее.
Подруги сидели в кафе и попивали что-сладкое и горячее.
- Ника, да ты о чем вообще? Я тебе говорю, что какая-то баба убила однокурсника нашего. Того за последней партой. Губки бантиком, смотрит как девочка. Вот его. Зарезала или придушила. Ты меня не слушаешь что ли?
– Слушаю. Я про него и говорю. Ну вернее про неё.
– Что?
– Про женщину, – говорила Ника, немного нервно крутя в руках кружку с какао, зефирки в котором совсем растворились, – Она же сильнее оказалась. А Дима слабее.
– Это шутка такая? Мне не смешно, – серьёзно сказала Вика.
– Ну а чего нам мужло всякое жалеть, оно нас не пожалело бы.