Он помнил запах горящего леса. Не просто дым — сладковатый, удушливый аромат горелой плоти и шерсти. Своей плоти. Своей шерсти. Он помнил хруст серебряных наручников на запястьях и леденящий ожог, проникающий глубже костей. Помнил голос — тихий, спокойный, неумолимый.
«Твое тело не твое, Древний. Оно — ключ.»
И последнее, что он видел перед тем, как тьма поглотила его, — это глаза матери. Не страх в них был. Была бесконечная скорбь. И предупреждение.
Потом — бегство. Боль. Одиночество. Маска, натянутая на лицо, имя, взятое как псевдоним. Алекс. Всего пять букв. Попытка спрятаться, раствориться в серой массе человечества.
Но прошлое не отпускает. Оно догоняет. Шепотом в тишине, отблеском в чужом взгляде, холодным прикосновением давно забытого страха. Оно ждет за поворотом, в тени старого парка, где пахнет асфальтом и чужими жизнями.
Оно ждет, чтобы напомнить: ты — Леон. Последний из клана Древних. И охота только начинается.
Он помнил, как пахнет лес после дождя. Не городской парк, а настоящий, древний, где воздух был густым, как бульон, от ароматов влажного мха, развороченной земли, коры и дикого чабреца. Он помнил, как капли воды, холодные и тяжелые, скатывались по густой шерсти на холке, как земля, упругая и живая, пружинила под подушечками лап, отдаваясь в мышцах сладкой усталостью после долгой, успешной охоты. Это было ощущение дома, абсолютной принадлежности пространству, где тело и мир были единым целым, где каждый вдох был полной грудью, а каждый звук — частью гармоничной симфонии, а не разорванной какофонии.
Грохот скейтборда о бетонный парапет врезался в память, как нож, разрывая хрупкую пленку прошлого. Вместо влажной прохлады — вязкий, раскаленный до дрожи воздух, густой от выхлопных газов, пыли и миллионов чужих жизней. Вместо симфонии леса — оглушительный, хаотичный рев человеческого муравейника. Алекс стоял на краю скейт-парка, вжимаясь спиной в раскаленный на солнце металл перил, и пытался дышать ровно, по-человечьи. Вдох. Выдох. В легких обжигало — не от смога, а от постоянного, тлеющего где-то в глубине черепа страха. Страха, что его игра вот-вот закончится. Что маска спадет, и все увидят монстр, прячущийся под кожей.
Его звали Алекс. Всего пять букв. Коротко, удобно, безопасно. Он повторял это имя про себя, как мантру, в такт неровным ударам собственного сердца, пока смотрел на стайку подростков, рассекающих по бетону. Их движения были размашистыми, небрежными, полными врожденной, неоспоримой уверенности в праве занимать это пространство, дышать этим воздухом, шуметь. Он же чувствовал себя манекеном, наряженным в чужую кожу.
Джинсы, футболка, потертые кеды — стандартная человеческая униформа. Но она сидела на нем не просто неуклюже; она была пыткой. Грубые швы натирали там, где должна была лежать мягкая шерсть. Слишком эластичная ткань футболки постоянно напоминала о том, что она скрывает: о напряженных мышцах спины и плеч, которые в любой момент могли свестись в знакомом, запретном движении, о лопатках, которые инстинктивно искали свободу для другого, более мощного комплекса движений. Кроссовки сжимали его стопу, которая в минуты паники или сна непроизвольно выгибалась, пытаясь принять иную, когтистую форму. Каждый предмет одежды был напоминанием о клетке, о цепи, натянутой так туго, что вот-вот лопнет кожа.
Его настоящее имя было Леон. Оно было длиннее. Острее. В нем слышался шелест листьев под лапами в древнем, забытом лесу, хруст костей в пасти и тихий вой, от которого стынет кровь в жилах. Оно жгло его изнутри, требуя выхода, напоминая о том, кто он есть на самом деле. Не Алекс. Не человек. А нечто иное, притворяющееся, чтобы выжить.
Шум — вот что сводило его с ума сильнее всего. Оглушительный, хаотичный грохот скейтов о парапет, визг полиуретановых колес, взрывы беспечного смеха, крики, громкая музыка из колонок — какофония человеческой жизни, которую он так и не научился воспринимать как нечто естественное. Его собственный слух был настроен на иные частоты: на шепот ветра, на мышиную возню под землей, на тиканье биологических часов в каждой пролетающей мимо мухе. Здесь же этот гул бил по барабанным перепонкам сплошной стеной, заставляя мутиться зрение и сжиматься желудок в тугой, болезненный комок.
Он сглотнул, ощущая, как напряглись мышцы челюсти, как когти, невидимые и острые, уперлись изнутри в подушечки его пальцев, жаждая вырваться, впиться во что-нибудь, разорвать. Контроль. Всегда контроль. Ты — Алекс. Ты — человек. Дыши. Не двигайся.
Именно в этот момент, сквозь шумовой хаос, он ее увидел.
Она сидела на скамейке чуть в стороне, под сенью старого, разлапистого клена, склонившись над большим, потрепанным блокнотом. Девочка-рисунок, тень: тонкие, почти прозрачные кисти рук, быстро двигающиеся по бумаге, и ворох темных, вьющихся волос, скрывающих ее лицо. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву, золотили ее кожу и выхватывали из полумрака кончик карандаша. Но не это привлекло его внимание.
Он почувствовал ее взгляд раньше, чем увидел. Не навязчивый, не оценивающий, как у других, а… изучающий. Глубокий и спокойный, как вода в лесном озере. Он был направлен не на него в целом, а на какие-то отдельные детали — на линию его плеча, на то, как он сжимал перила, на тень, падающую от его фигуры. Этот взгляд был тихим островком в бушующем море шума, и от этого он казался еще более пронзительным, почти физическим прикосновением.
Внезапно один из скейтеров, рослый парень в растянутой майке, неудачно приземлился после прыжка, и его доска с грохотом понеслась прямо towards скамейку. Алекс отреагировал раньше, чем осознал происходящее. Его тело взвелось, как пружина, мускулы налились стальной силой, готовые к мощному рывку. Зрение сфокусировалось на несущейся доске, просчитывая траекторию, скорость, точку столкновения с пугающей, молниеносной скоростью. Он почувствовал, как подушечки пальцев заныли, а когти изнутри с болезненной остротой уперлись в кожу, пытаясь прорвать ее, обрести форму и твердость. Внутри все кричало: «В прыжок! Оттолкни угрозу! Защити!»
Но его разум, зажатый в тиски страха, вцепился в инстинкты мертвой хваткой. «Нет! Двинешься с места — все кончено! Они увидят скорость! Увидят силу! Увидят тебя!» С нечеловеческим усилием воли он заставил свое тело остаться на месте, подавив звериный порыв. Каждая мышца взвыла от протеста, сухожилия натянулись до предела. Он был статуей, разрывающейся изнутри.
Но девочка просто подняла голову. Ее глаза, серые и огромные, встретились с его взглядом на долю секунды. В них не было страха. Было любопытство. Затем она плавным, почти ленивым движением отвела руку, и доска, пролетев в сантиметре от ее колена, врезалась в ножку скамейки.
Парень подбежал, что-то крича и извиняясь. Она лишь покачала головой и слабо улыбнулась. А потом ее взгляд снова вернулся к Алексу. И в этот раз она смотрела прямо на него. Она видела. Видела его готовность к движению, его напряженную, неестественную неподвижность хищника, замершего в неестественной для него позе отказа от атаки. И в ее глазах не было ни осуждения, ни испуга. Был интерес. Глубокий, безмолвный, всевидящий интерес.
Школа была иным видом ада. Не огненным и яростным, как костер, в котором когда-то горел его старый мир, а стерильным, залитым мерцающим, бездушным светом люминесцентных ламп. Она пахла дезинфекцией, старыми книгами, потом тысяч подростков и страхом — втиснутыми в один гигантский бетонный лабиринт. Для Алекса каждый день здесь был сложной, изматывающей операцией под прикрытием, где любая оплошность могла стоить жизни.
Его звали Алекс Рейнольдс. Новый ученик. Сирота, переехавший к тете, о которой никто никогда не слышал. Легенда была проста, как гвоздь. Ее и придумали, чтобы вогнать в сознание, как гвоздь в стену. Прочно. Надолго.
Его новая «тетя», Марта, была вдовой бывшего военного, женщиной с лицом, не выражавшим ничего, кроме смутного, хронического недовольства мирозданием. Она предоставила ему комнату и еду в обмен на его абсолютную незаметность. Их сосуществование напоминало игру в молчаливый теннис, где вместо мяча перекидывались взгляды, полные взаимного непонимания и легкого отвращения.
Задача «Школа как враждебная экосистема»:
Алекс не просто видел школу. Он ее сканировал. Его восприятие, обостренное и перестроенное для леса, бессознательно раскладывало это пространство на знакомые паттерны. Коридоры были тропами, классы — логовами. Учителя — альфа-особи, устанавливающие правила на своей территории, их голоса были рыком или предупреждающим ворчанием. Звонок — это резкий сигнал тревоги, заставляющий всю стаю менять дислокацию. Он видел стаи: сплоченные группы старшеклассников, доминирующие на главных «тропах»; кочующие табуны помладше; одиночек, которые, как и он, держались по краям, стараясь не привлекать внимания хищников. Он считывал иерархию по взглядам, по позам, по запахам — запаху уверенности, страха, агрессии. Это был сложный, постоянно меняющийся узор, и ему приходилось постоянно быть начеку, чтобы не нарушить невидимые границы и не вызвать атаку.
Первый урок — история. Алекс сидел у окна, в последнем ряду, стараясь слиться с окрашенной в веселенький зеленый цвет стеной. Учитель, мистер Эдвардс, человек с голосом, похожим на монотонное жужжание дрели, вещал о причинах падения Римской империи.
«— Разложение моральных устоев, неспособность ассимилировать варварские племена...»
Алекс смотрел в окно. На ветке старого клена за пределами школы сидел воробей. Он чистил перышки, и Алекс мог разглядеть каждую бусинку его блестящего глаза, каждое движение крошечной грудной клетки. Он слышал стук его сердца — быстрый, частый, как барабанная дробь. Это был простой, понятный ритм жизни. Не то, что монотонное бубнение мистера Эдвардса.
«Алекс Рейнольдс?» — голос учителя прозвучал прямо над ним.
Алекс вздрогнул. Он не слышал, как тот подошел. Это было неприемлемо, провал. Его должны были выдать. В классе захихикали.
«Я спросил, как вы думаете, могла ли империя выстоять, если бы приняла более гибкую политику по отношению к так называемым «варварам»?»
Алекс медленно поднял глаза. Он чувствовал на себе взгляды тридцати пар глаз. Они были как щупальца, липкие и любопытные. Он сглотнул, пытаясь найти в голове обрывки вчерашнего чтения учебника.
«Она... не могла», — выдавил он. Его голос прозвучал хрипло, непривычно громко в тишине класса.
«Почему?» — не отступал мистер Эдвардс.
Потому что волк не может договориться с овцой. Он может только съесть ее или уйти. Потому что сила не договаривается со слабостью. Она ее поглощает. Потому что мы — Древние — были этими варварами, и мы знаем, что Рим был обречен с того момента, как перестал быть сильным. Как перестал быть хищником.
«Потому что... их природа была другой», — сказал Алекс, глядя прямо на учителя. — «Они были хищниками. А Рим... он стал добычей. Добыча не диктует условия».
В классе повисла гробовая тишина. Мистер Эдвардс смотрел на него со странной смесью недоумения и внезапного, живого интереса.
«Ин... интересная трактовка, Рейнольдс. Грубая, но не лишенная своеобразного смысла. Садитесь».
Алекс сел, чувствуя, как по его спине струится холодный пот. Он снова выдал себя. Сказал не то, что должен был сказать обычный подросток. Он был зверем, пытающимся объяснить законы леса существам, которые видели в лесе лишь источник древесины и пикников. И этот зверь только что показал клык.
Задача «Моральная дилемма как точка кипения»:
На перемене он стал свидетелем стычки в коридоре. Двое старшеклассников, пахнущие дешевым одеколоном и гормоном агрессии, прижали к стене костлявого парнишку в очках. Алекс замер. Его обоняние уловило запах страха, исходящий от жертвы, — кислый, резкий, вызывающий тошноту. И запах агрессии от нападавших — тяжелый, терпкий, как перезрелый плод, готовый лопнуть.
Древний инстинкт заурчал внутри него, поднимаясь из глубин. Вмешаться. Защитить слабого. Установить порядок на своей территории. Сделать так, чтобы этот запах страха исчез.
Он сделал шаг вперед. Мысли понеслись вихрем.
«Они сильнее. Он слаб. Его нужно защитить. Это закон стаи. Закон клана».
«Нет! Любое внимание — смерть. Ты нарушишь легенду. Вызовешь вопросы. Они придут за тобой. Охотники. Ты умрешь. Он не стоит твоей жизни».
«Но он страдает! И это неправильно! Ты становишься трусом, предаешь то, кто ты есть!»
«Ты — не Леон. Ты — Алекс. Алекс выживает. Алекс не лезет в драки. Алекс проходит мимо!»
Внутренний диалог был яростным и молниеносным. Его мышцы снова напряглись, как в скейт-парке, готовые к действию. Но затем один из агрессоров, повернув голову, бросил на него взгляд. Взгляд был пустым, тупым, но полным уверенности в своей стадной силе. И этот взгляд стал последним гвоздем в крышку гроба его решению.
Алекс остановился. Он не мог. Он сжал кулаки так, что ногти, казалось, вот-вот прорвут кожу, оставляя на ладонях кровавые полумесяцы, и прошел мимо, глядя прямо перед собой. Чувство стыда было едким и горьким, как желчь. Он предал не того парня, он предал самого себя, свои собственные, звериные, но честные и четкие представления о справедливости. Он выбрал выживание, и от этого внутри все омертвело.
Библиотека была не просто убежищем. Она была тактическим объектом. Еще до того, как мозг Алекса осознавал это, его инстинкты составляли карту помещения: главный вход (угроза), запасной выход между стеллажами с архивными подшивками (путь для бегства), два служебных прохода (неизвестность). Его слух, заточенный в тишине, был не пассивным приемником, а активным сканером. Он не просто слышал скрип двери — он определял, кто входит по весу шага и ритму дыхания. Отдаленный кашель миссис Элси из-за стойки выдач позволял ему отслеживать ее перемещения, не поднимая головы. Шелест страниц был не белым шумом, а сигналом: кто-то переворачивает лист, значит, кто-то рядом, значит, потенциальная угроза.
Его угол был не просто удобным местом. Это была временная логово. Спиной к стене, обзором на весь зал, между двумя стеллажами, образующими узкий проход, который легко контролировать. Здесь пахло не просто пылью и старой бумагой, а временем, выцветшим и безопасным. Здесь он мог на несколько минут отпустить поводок, натянутый внутри до дрожи, и позволить сознанию блуждать по лабиринтам чужих мыслей, пытаясь найти ключ к своим собственным.
Сегодня он вгрызался в книгу о поведенческих паттернах приматов. Это была отчаянная, почти паническая попытка найти хоть какую-то научную опору для бушующего внутри него зверя. Может, это просто древний инстинкт? Гиперактивная миндалина? Он впивался в описания иерархии, ритуалов доминирования и подчинения, языка тела. Но снова и снова натыкался на стену. Шимпанзе не чувствовали запах страха за три комнаты. Гориллы не слышали, как бьется сердце их сородича за два десятка метров. Он был не приматом. Он был ошибкой. Аномалией.
Именно в этот момент его слух, обычно фиксирующий каждый шорох, дал сбой. Он не услышал шагов. Лишь едва уловимый шелех одежды, которого не должно было быть. Его внутренняя карта угроз с треском перезагрузилась. Тревога, острая и холодная, впилась когтями под ребра.
Из-за угла стеллажа появилась она. Лиза. Не с сумкой, а с тем самым блокнотом. Она стояла там, словно возникала из самой тишины, и ее взгляд был направлен прямо на него. Она не искала. Она знала.
Она молча подошла и села напротив, не спрашивая. Ее движения были на удивление плавными, лишенными суетливой человеческой резкости. Она положила блокнот на стол, но не открыла его, положив ладонь сверху, будто прикрывая что-то живое.
Алекс почувствовал, как по спине побежали мурашки. Инстинкт требовал рыкнуть, оскалиться, отогнать нарушителя границ. Он вжался в спинку стула, создавая дистанцию, пальцы впились в твердую обложку книги о приматах так, что кости побелели.
Они молча смотрели друг на друга. Свет зеленой лампы выхватывал из мрака ее серьезное, сосредоточенное лицо и его настороженный, почти звериный взгляд.
«Ты никогда не моргаешь, когда следишь за движением», — сказала она наконец. Ее голос был тихим, но абсолютно четким, без тени сомнения. «В столовой, когда Дэн ронял поднос. Ты следил за каждой летящей тарелкой, и твои веки не дрогнули ни разу».
Алекс ощутил ледяную тяжесть в животе. Это была не догадка. Это было наблюдение.
«Уходи», — прошипел он, и его голос прозвучал низко, с густым, клокочущим подтекстом.
Лиза не шелохнулась. Она наклонилась чуть ближе, и ее запах ударил ему в ноздри — не духи, а кожа, графит от карандашей и что-то неуловимо свежее, как воздух после грозы.
«Тень от тебя падает под неправильным углом», — продолжила она, словно не слыша его. «Когда солнце светит из окна в кабинете физики. Она плотнее и... массивнее, чем должна быть. Будто отбрасывает ее не только твое тело».
Он замер. Она видела. Она видела это.
«И ты не дышишь в такт с другими», — заключила она, и в ее глазах вспыхнули искры одержимого исследователя, нашедшего уникальный артефакт. «Когда все в классе замирают, слушая скучную лекцию, в комнате возникает общий ритм. Вдох-выдох. Ты в него не вписываешься. Твой ритм... другой».
«Что тебе нужно?» — выдохнул он, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Его тайна, его тщательно оберегаемая стена, рушилась под напором ее спокойной, безжалостной наблюдательности.
«Правду», — просто сказала она. «Ты не такой, как все. Это факт. Я хочу знать почему».
Он сжался. Внутри все кричало, требовало замолчать, убежать, уничтожить угрозу. Но была и другая часть, изголодавшаяся по тому, чтобы кто-то увидел. Не испугался, не напал, а просто... увидел.
«Ты не поверишь», — хрипло сказал он, отводя взгляд.
«Попробуй».
Он глубоко вздохнул, собирая в кучу разрозненные осколки своей воли. Он не мог выложить все. Но мог дать ключ. Не оправдание, а объяснение.
«То, что ты видишь... это не я. Вернее, не весь я», — он говорил медленно, подбирая слова с осторожностью сапера, разминирующего бомбу. «Есть... другая природа. Она внутри. Древняя. Сильная. Иногда она вырывается наружу. И тогда... тогда случаются плохие вещи».
«Какие вещи?» — не отступала она, ее взгляд был буравящим.
«Люди... получают травмы», — он посмотрел на нее прямо, вкладывая в взгляд всю тяжесть своей правды. Он видел, как зрачки ее глаз резко сузились, но она не отвела взгляда. «Я не всегда могу это контролировать. Особенно когда чувствую угрозу. Или... когда угрожают тем, кого я...» Он не договорил, закусив губу.
Лиза смотрела на него, и он буквально видел, как в ее голове крутятся шестеренки, складывая пазл.
«Значит, это правда», — прошептала она наконец, и в ее голосе прозвучало не изумление, а торжество открытия. «Монстры. Они настоящие».
Слово «монстр» обожгло его, как раскаленное железо. Он сжался, ожидая привычного приступа ярости и стыда.
«Некоторые так называют», — его голос стал глухим, в нем появились стальные нотки презрения. Презрения к этому грубому, примитивному ярлыку для того сложного, древнего и трагического, чем он был.
«А как называешь ты?» — ее вопрос прозвучал как удар скальпеля, вскрывающий самую суть.
А
Алекс не пришел в школу на следующий день. И на следующий. Три дня его парта у окна стояла пустая, и это молчаливое отсутствие резало Лизу острее, чем любой звук. Ее внутренний мир, прежде такой упорядоченный и скучный, теперь гудел, как растревоженный улей. Слова «проклятие» и «тень под неправильным углом» сталкивались в голове, создавая причудливые и пугающие образы. Она лихорадочно рисовала, пытаясь поймать ускользающую суть, но бумага была немой. Ей нужен был оригинал. Живой, дышащий, настоящий.
На четвертый день ее терпение лопнуло. Беспокойство превратилось в навязчивую идею. Она выяснила адрес.
Дом №47 по Вязовской улице был серым и облупленным, словно давно сдался в борьбе с временем и безразличием. Лиза, не звоня, проскользнула в калитку и, как тень, обошла дом.
В запущенном саду, на краю леса, она увидела его.
Он сидел на корточках, спиной к ней. Без куртки, несмотря на прохладу. Его поза была не просто неподвижной; она была абсолютной. Ни единого лишнего движения, ни малейшего колебания. Он не сидел — он был собран, как часовой механизм, все его существо было сфокусировано на чем-то невидимом для нее. Она видела, как напряжены мышцы его шеи, как едва заметно вздрагивают плечи, улавливая ритмы мира, недоступные человеческому восприятию.
Потом его тело сгруппировалось. Не было замаха, подготовки. Просто мгновенный взрыв мышечной энергии. Он не побежал — он сорвался с места, и ее глаз, привыкший к плавной съемке 24 кадра в секунду, не успел за этим мельканием. Это была не скорость спринтера. Это было исчезновение и мгновенное появление в десяти метрах, у старого дуба.
Что-то маленькое и темное с писком взметнулось с ветки. Рука Алекса взметнулась вверх — не быстрый удар, а точное, выверенное движение, словно он не ловил, а просто перемещал объект из точки А в точку Б. Раздался короткий, хрустящий звук. И наступила тишина, еще более гнетущая, чем прежде.
Алекс медленно разжал пальцы. Крошечное тельце воробья безжизненно повисло в его руке. Он поднес его к лицу, и Лиза увидела, как меняется напряжение в его плечах. Исчезла собранность охотника. Появилась другая дрожь — глубокая, животная. Его черты на мгновение исказились не яростью, а чем-то куда более сложным — голодом, да, но и печалью, и стремительно нарастающим отвращением к себе. Он не наслаждался. Он совершал ритуал. Утолял часть своего проклятия, и самому ему это было омерзительно.
Он повернул голову, и его взгляд упал прямо на нее. Он почуял ее. Не увидел — почуял. В его глазах, ярких в полумраке, вспыхнула не просто ярость, а панический, дикий ужас от того, что его застали в этот самый интимный, самый постыдный момент. Он обнажил зубы — не для угрозы, а как непроизвольный стон отчаяния.
«Ты...», — его голос был низким рычанием, исходящим из самой глубины груди. «Что ты здесь делаешь?»
Лиза не могла вымолвить ни слова. Она только что видела не акт жестокости, а акт трагедии. И это было в тысячу раз страшнее и... человечнее.
Беги, — кричал внутри нее инстинкт самосохранения. Это твой шанс. Уйди и забудь, как страшный сон.
Но под этим страхом клокотало нечто иное. За годы жизни в стерильном, предсказуемом мире, где все было расписано по плану — школа, университет, работа, — это было первое по-настоящему живое, настоящее, что она видела. Этот ужас, эта боль, эта raw, неприкрытая правда были антитезой ее серой реальности. Риск быть разорванной казался платой, которую она готова была заплатить за то, чтобы хотя бы раз в жизни прикоснуться к чему-то настоящему. Скука была еще страшнее.
«Я... я беспокоилась», — прошептала она, и голос ее дрогнул, но не от одного лишь страха.
Этот звук, кажется, немного дошел до него. Ярость в его глазах отступила, уступив место холодному, бездонному ужасу. Ужасу от того, что его увидели. Что это увидели.
«Ты не должна была приходить», — проскрежетал он. «Ты не должна этого видеть. Уходи. Пока не стало поздно».
Но вместо того чтобы бежать, Лиза, собрав всю свою волю, выпрямилась. Она посмотрела на него — не на монстра, а на того, кто только что совершил нечто ужасное и сам от этого страдал.
«Поздно для чего?» — спросила она, и ее голос окреп. «Для того, чтобы сделать вид, что ничего не было? Это уже не сработает».
Он смотрел на нее, и в его взгляде бушевала война. Часть него требовала запугать ее, отогнать, чтобы она никогда больше не подошла близко. Другая, новая, хрупкая часть, цеплялась за ее бесстрашный (или безумный) взгляд.
Он глубоко вздохнул, и его плечи наконец расслабились. Маска Алекса медленно вернулась на место, скрывая зверя. Но трещина была видна. Теперь она будет видеть ее всегда.
«Любопытство — опасная штука», — тихо сказал он. Его голос снова стал привычным, лишь с легкой хрипотцой.
«Скука — еще опаснее», — парировала Лиза, с трудом веря своей дерзости.
Уголок его рта дрогнул. Это не была улыбка. Это было что-то вроде тени улыбки. Признание в том, что он ее понял.
Он помолчал, глядя куда-то поверх ее головы, в глубину леса.
«Парк. За старым карьером. После заката». Он перевел на нее взгляд, и в его глазах был не страх и не угроза, а... вызов. Горький и отчаянный. «Если придешь... ты увидишь, почему тебе стоит бояться. Окончательно и бесповоротно. Ты думаешь, ты готова увидеть правду? Докажи».
Он не стал ждать ответа. Развернулся и ушел к дому, оставив ее одну в саду с запахом влажной земли, яблок и чего-то медного — запахом крови и его дикой сущности.
Лиза обхватила себя руками, пытаясь перестать дрожать. Он не угрожал. Он предлагал. Приглашал ее за последнюю черту, за порог, из которого нет возврата. Свидание с самой сутью его проклятия.
И она уже знала, что придет. Не из-за глупости, а из-за того, что впервые в жизни ее любопытство и жажда жизни перевесили инстинкт самосохранения.