«Меня не магия спасла, а умение вязать узлы, сушить травы и считать не только монеты, но и каждый свой шаг. В мире, где нет чудес, самое большое чудо - это руки, что умеют превращать боль в надежду.»
- Запись на полях прялки
Жизнь, как долгий летний день, клонилась к вечеру. Солнце, что когда-то палило знойно и безжалостно, светило теперь ровным, золотистым светом, готовясь коснуться линии горизонта. Анна Ивановна - а именно так ее звали в той, первой жизни — ощущала это всем своим существом. Не боль, не страх, а тихую, почти осязаемую усталость, похожую на ту, что наступает после долгой и честно проделанной работы в поле.
Она лежала на своей кровати, под легким ситцевым одеялом, и сквозь приоткрытое окно доносился запах влажной земли после дождя и пение скворцов. Ее ладони, исчерченные прожилками, как карта всей ее долгой дороги, покоились на одеяле спокойно. В них уже не было былой силы, что ворочала мешки с зерном, но они помнили каждое движение, каждый стежок, каждое прикосновение.
Перед ее внутренним взором проплывали картины, нестройные, как кадры старой киноленты, но оттого не менее яркие. Голодное, холодное детство, опаленное войной. Спасительная горечь лебеды во рту, сладость первой украдкой сорванной морковки с колхозного поля. Потом - юность, отлитая в суровый гранит послевоенного восстановления. Работа до седьмого пота, когда ноги подкашивались от усталости, а руки сами тянулись к тому, чтобы сделать еще хоть что-то, выкроить, смастерить, сохранить.
Юность... Это слово отзывалось в ней не беззаботной легкостью, а звоном натянутой струны - напряженной, готовой сорваться в отчаянный крик или, напротив, зазвенеть победной мелодией. Это была пора, когда жизнь учила ее с суровой, почти жестокой прямотой.
Первой и самой главной учительницей была бабушка, Матрёна. Руки ее, казалось, знали всё. Они не гладили по голове, не ласкали. Они работали. И в этой работе был главный завет.
«Запомни, Аннушка, - говорила бабушка, вкладывая в ее пальцы веретено, - Бог тебя не прокормит. Прокормят вот эти руки. Умение - оно не сгорит, не сгниёт, его не отнимут. Оно, как соль за пазухой, сбережёт тебя в любой путь».
Бабушка учила ее не ремеслам, а языку вещей. Как отличить крапиву, годную на холстину, от той, что лишь жжется. Как из золы и бараньего сала родится мыло, от которого кожа дышит. Как вязать так, чтобы шов не расходился под нагрузкой, и плести кружево, чтобы в его дырочках застревали взгляды мужчин.
Первое свое платье Анна сшила в четырнадцать. Это был подарок судьбы - кто-то выбросил на свалку мешок из-за муки, но не простой, а из редкого, крепкого ситца в мелкий голубой цветочек. Она отмыла его в реке, выгладила горячим камнем, и бабушка, кряхтя, разлиновала кусок углем на земле, как выкройку. Иглой служила распрямленная и заточенная рыболовная крючка, нитками - распущенные старые чулки. Она шила ночами, при свете лучины, колола пальцы до крови, но когда надела готовое платье - оно сидело на ее худенькой фигуре как влитое. В тот день она впервые почувствовала себя не добытчицей пропитания, а девушкой. Красивой. И это чувство было таким же острым и необходимым, как хлеб.
Потом был колхоз. Работала она наравне со взрослыми, а то и за двоих. Тяжело? Не то слово. Руки не разгибались, спина горела огнем. Но ее цепкий ум и здесь искал и находил опору. Она научилась не просто выполнять, а понимать работу. Видела, как ветер сносит семена, и предлагала менять направление засева. Заметила, что на том склоне, где тает снег, урожай скуднее, и носила туда золу из печки. Ее не всегда слушали, но стали уважать. «Головастая», - говорили о ней. И она вела учет снопам в уме, подсчитывая, хватит ли их семье до весны. Это была ее первая, незримая бухгалтерия.
И однажды пришла бумага - вызов в город, в сельскохозяйственный техникум. Комсомольская путёвка. Слезы матери, гордость отца, испуганный восторг в своей груди. Город встретил ее не огнями, а столичным безразличием и новыми видами голода. Вместо денег, которых у нее самой было в обрез, она привозила самое настоящее богатство - тяжелые мешки с овощами, банки с хрустящими соленьями, тугие узелки с крупой. Всё, что могло спасти от голода давал её щедрый, неустанно трудившийся огород. Это спасало в первое время, но до каникул еды никогда не хватало. Общежитие, где в комнате набивалось по десять человек, и тишина после отбоя нарушалась ворчанием пустых желудков.
И тут спасли ее бабушкины уроки. Она увидела, как городские модницы гоняются за красивыми воротничками и манжетами. И ее руки, привыкшие к косам и граблям, взялись за крючок и иголку. Она стала вязать. Ажурные снежинки воротничков, невесомые кружевные цветы для платочков. Училась по старым журналам в библиотеке, но вкладывала в работу ту деревенскую основательность, от которой вещи казались не просто красивыми, а вечными.
Она не кричала о своем товаре. Стыдливо показывала его сокурсницам. И скоро к ней выстроилась очередь. Платили кто копейкой, кто куском пирога, кто билетом в кино. Это были ее первые, честно заработанные городские деньги. На них она купила себе настоящие нитки, тонкую бритую иглу и самый дешевый, но свой, отрез ткани на платье. Она шила его, уже не на земле, а на подоконнике общежития, и каждый стежок был не просто соединением двух кромок, а кирпичиком в фундаменте ее новой, самостоятельной жизни.
Эти годы выковали из хрупкой девушки стальной стержень, обернутый мягкой, но несгибаемой волей. Она научилась не выживать, а жить, находя опору в самых простых вещах: в земле, что кормит, в нитке, что связывает, и в собственном упорном, не знающем сомнений разуме.
Сознание приходило и уходило, как приливная волна, оставляя после себя лишь осколки реальности: вкус теплого отвара на губах, приглушенный шепот и ощущение чистого, грубого холста на теле вместо окровавленной рубахи. Арина открыла глаза. В избе пахло дымом, сушеными травами и чем-то съестным, отчего сводило голодом желудок.
Рядом с лавкой, на низкой скамеечке, застыла худая, как журавль, старуха. Ее фигура казалась недвижимой, словно ветхий стог сена, а лицо, испещренное морщинами, напоминало старую карту, где каждая складка отмечала версту ее долгой жизни. В полумраке избы ее глаза светились тихим, но неукротимым светом, будто два уголька в потухающей печи. Это была Матрена - та самая ведунья, к которой шли за советом и целебными зельями, деревенская повитуха и лекарь, знавшая больше секретов, чем иной молодой знахарь.
- Ну, вот и очнулась наша пташка заморская, - проскрипела старуха, заметив ее взгляд. В ее глазах, маленьких и невероятно живых, не было ни жалости, ни страха, лишь спокойное, деловое принятие.
- Небось, на том свете гостей не ждали?
Арина попыталась улыбнуться, но лишь слабо дернула уголком губ.
- Не ждали, - прошептала она. И тут же вспомнила о главном.
- Дети?
- Целёхоньки. Спят, - Матрена кивнула в угол, где на большом кожухе, свернувшись калачиками, спали Петрик и Машенька. На их лицах не было следов слез, лишь ровное, умиротворенное дыхание. На столе рядом стояли две пустые деревянные миски. Значит, накормила.
Благодарность, острая и щемящая, подкатила к горлу Арины.
- Спасибо вам, - выдохнула она.
- Не мне спасибо, а петушку, что на заре пропел, да тропинке, что к твоей двери вела, - отмахнулась старуха. Она поднялась, подошла к горшку, стоявшему на краю печи, и налила в чашку густой, мутной похлебки. - Ешь. Не жиром подбита, зато живот не скрутит.
Арина с благодарностью приняла чашку. Первые глотки были подобны нектару. Тело, измученное болью и голодом, встрепенулось и жадно впитывало живительную влагу.
- Он всегда… таким был? - тихо спросила Арина, отодвинув пустую чашку. Вопрос висел в воздухе. Имя «Иван» произносить не хотелось.
Матрена тяжело вздохнула, усаживаясь обратно на скамью.
- Иван-то? Нет, детка, нет. Зверь не рождается зверем. Им становятся. Был парень как парень - руки золотые, в деле справный, на деревне завидный жених. А потом… - она мотнула головой в сторону пустого угла, где обычно стоял самогонный аппарат, - …заглянул в зелену бутыль. Сперва по праздникам. Потом - чтоб усталость снять. А после… ему там, в его самогоне, все и привиделось.
- Что привиделось? - не удержалась Арина.
- Будто он не староста, а чуть ли не царь местный. А все кругом - холопы его. А ты - главная холопка. И чем больше хмельной дурман в башку бьет, тем сильнее ему мнится, что его не уважают, смеются над ним. А гнев ищет выхода. И находит. В ком слабее.
В голове Арины, будто сквозь толстую пелену, всплыл обрывок чужой памяти. Не побои, не крик, а… смех. Молодой Иван, с ясными глазами, катает на спине маленького Петрика. Он оборачивается к ней, Арине-прежней, и улыбается. И в той улыбке - ни капли той свирепой злобы, что теперь жила в его взгляде.
- Он… он ладно сапоги ей подбивал, тихо, сама удивляясь, сказала Арина, глядя в пустоту. - Помнится… ладно подбивал. И с огорода первую редиску ей приносил. Говорил: «На, Аринка, солнышко на ладошке».
Она говорила это, а в душе бушевала Анна: «Так же, как и мой Александр, первую клубнику с грядки мне приносил…»
Матрена смотрела на нее пристально, с каким-то новым интересом.
- Так и было. Пока зелье проклятое душу не затянуло. Теперь в нем человеку места не осталось. Одна бешеная тень. И не выгонишь его оттуда, пока сам не захочет. А он не хочет. Ему там хорошо - царь да бог.
Арина медленно перевела взгляд на спящих детей. На Петрика, который нахмурился во сне, будто чувствуя тяжесть этого разговора. И в ней, в старой Анне, родившейся заново в теле Арины, что-то окончательно утвердилось.
- Не царь он, - тихо, но очень четко сказала она. - И не бог. А несчастный, пропащий человек. Но это… - она посмотрела на синяки на своих руках, на спящую дочь, - …его беда не оправдывает.
Матрена кивнула, и в ее глазах мелькнуло одобрение.
- Верно говоришь. Не оправдывает. Значит, решенье-то твое твердо?
- Твердо, - ответила Арина-Анна. - Как только силы вернутся. Бежать будем.
- К Агафье, сестре твоей? Путь не близкий. Но путь к жизни никогда коротким не бывает, - старуха поднялась, собирая свои тряпицы и склянки. - Буду наведываться. А ты крепись. И детей береги. Они теперь твой якорь.
Она ушла, оставив в избе запах трав и тишину, нарушаемую лишь ровным дыханием детей. Арина лежала и смотрела в закопченный потолок. В ее памяти теперь жили два Ивана: тот, что приносил «солнышко на ладошке», и тот, что приносил боль. И она знала, что бежать нужно не только от второго. Но и от призрака первого, который мог усыпить бдительность и снова заманить в капкан ложной надежды.
Еще до того, как телега тяжело, с чавкающим всхлипом завязла в подтаявшем у порога снегу, Арина уже знала - он вернулся. Не столько по скрипу полозьев, вязнущих в мартовской каше из снега и грязи, сколько по ледяной волне, что пробежала по ее спине, и по учащенному, предательскому стуку под левой грудью - отзвуку прежней, затравленной Арины, чья душа не до конца еще покинула это избитое тело.
Но следом за этим животным страхом, как лавина, обрушилась ясность. Та самая, что не раз выручала Анну Ивановну в кабинетах партийных чиновников и в спорах с заезжими ревизорами. Холодная, отточенная, как лезвие, мысль взяла в плен паникующее сердце и заставила его биться ровнее. Она не открывала глаз, лежа на жесткой лавке, но весь ее мир сузился до стремительного потока расчетов. Каждая секунда, отделявшая ее от его появления, была драгоценным ресурсом, штабом, где она, главнокомандующий разбитой армии, вырабатывала тактику на ближайший бой.
И вот за окном послышался знакомый, звонкий перепев, от которого сразу стало светлей.
- Эй, хвороборцы мои, встречайте подмогу! Аль у вас тут все сонное царство в обнимку с хворью спит?
Дверь распахнулась, не дожидаясь ответа, и в избу, словно порыв свежего ветра, ворвалась Акулина. В одной руке у нее болтался берестяной туесок, откуда шел душистый пар, в другой - охапка лучин и несколько сушеных грибов, заткнутых за пояс.
- Ну, что, мои соколята, слышала, тут у вас управление переменилось? - возвестила она, с ходу занимая пространство избы своим звонким присутствием. - Теперь я у вас главный воевода на целый день! Так что, Петька-удалец, доложи обстановку: дрова-вода в наличии? А то воевать с голой печкой придется!
Петрик, будто по волшебству, преобразился. Его испуганное лицо просияло.
- Тётя Куля! Дров мало, а воду я уж принес!
- Молодец, кормилец! Значит, полдела сделано! - Она дала ему сушеную грушу. - Держи, подкрепись! Теперь беги, по двору зорким соколом пройдись, посмотри, не несется ли кто из пернатых наших без спросу? Яйцо к обеду - дело святое!
Мальчишка, сияя, помчался исполнять поручение. Акулина тем временем подошла к лавке, и ее взгляд, всегда такой озорной, стал мягким и внимательным.
- Что, голубка, дождалась меня? И правильно сделала. - Она по-матерински, уверенной рукой поправила одеяло на Арине. - Вижу, совсем он тебя, окаянный, потрепал. Ничего, отлежишься. Главное - дух бодрый держи. Мужик он что малый ребенок - и громкий, и обидчивый, а без нашей заботы - как без рук. Пока он там по деревне топает, мы с тобой тут весь дом в кулак соберем. Ладно?
- Ладно, - тихо ответила Арина, и это слово значило куда больше, чем просто согласие. Оно значило: «Я верю. Я сдаю тебе свой пост. Спасибо, что пришла».
И глядя на то, как Акулина, напевая, растапливает печь, а Машенька, забыв про страх, тянется к ней, Арина почувствовала, как по жилам разливается незнакомое, почти забытое чувство - надежда. Пока эта женщина здесь, они в безопасности. А значит, у нее есть самый ценный ресурс - время. Время, чтобы подумать. Время, чтобы начать готовить побег.
Акулина между тем уже вовсю хозяйничала у печи, доставая из туеска припасы.
- Молоко, говоришь, от соседки? - уточнила Арина, с трудом приподнимаясь на локте. - А чем ты ей помогла?
- А тем же, чем и тебе собираюсь! - весело отозвалась Акулина, насыпая в горшок овсяной муки. - Знанием, голубка! У её теленка глаза слиплись, а я травку одну знаю - плеснешь в ведро, утром как новенький! Вот она теперь мне вечно то молочка, то творожку подкидывает.
Петрик вбежал в избу, сияя:
- Тётя Куля! Четыре яйца нашёл! И рыжая курица опять под порогом спряталась!
- Вот умница! - Акулина одобрительно хлопнула себя по колену. - Значит, будем яичницу с молоком делать, царское кушанье! Машенька, а ты нам стол накрывать поможешь? Деревянные ложки принесешь?
Девочка кивнула и побежала к полке, с важным видом перебирая утварь.
- Ты с ними как с большими разговариваешь, - тихо заметила Арина, глядя, как дети с радостью выполняют поручения.
- А они и есть большие! - Акулина подмигнула. - Петька у тебя и воду носит, и дрова считает - не ребенок, а правой руки продолжение. А Машенька - хозяйка прирожденная, гляди, как ложки-то аккуратненько расставляет. Ты с ними по-взрослому, они тебе всей душой и ответят.
Она подошла к Арине, понизив голос:
- А теперь, голубка, главный секрет объявляю. Знаешь, почему мой Духмарь за десять верст за мной бегал, пока я за него замуж не вышла?
Арина покачала головой.
- Потому что я ему с первого дня сказала: «Ты, Ваня, в поле хозяин, а я - в избе. Твоё дело - хлеб растить, моё - чтоб у тебя силы на это были». И ведь выдрессировала пса строптивого! - Она заливисто рассмеялась. - Так и твой научится. Только тебе сначала на ноги встать надо.
- Он... не такой, - горько выдохнула Арина.
- Все они как один! - отмахнулась Акулина. - Как глина - в чьих руках, тот и лепит. Ты ему не горничная, а ты - царица в своём царстве! Повадился волк в овчарню ходить - надо не овец прятать, а забор повыше ставить!
Она вернулась к печи и через минуту подала Арине глиняную кружку с душистым отваром.
- Пей, родная. Это и тебе силы придаст. А я пока варево доготовлю, да с Петькой про куриный распорядок поговорю. Надо же ему мужскую науку передавать!
Арина сделала глоток горячего травяного чая. Горечь полыни смешивалась со сладостью мяты, и казалось, что сама жизнь вливается в ее истощенное тело. Она смотрела, как Акулина легко управляется у печи, как дети льнут к ней, и думала: «А ведь правда. Пора забор ставить».
И первый кирпичик в этом заборе - горячая еда, чистая вода и это странное, забытое чувство - что ты не одна в поле брани.
- Забор, говоришь... - задумчиво протянула Арина, согревая ладони о глиняную кружку. - А с чего его ставить-то, если и гвоздя-то за душой нет?
Акулина, помешивая варево, обернулась, и глаза ее блеснули хитрецой.
- А ты, голубка, не про забор настоящий, а про тот, что вот тут! - Она ткнула пальцем себе в висок. - Умная баба всегда найдет, из чего ей забор сплести. Вот скажи мне, что ты лучше всех в деревне умеешь делать?
Арина на мгновение замерла. Лучше всех? В ее прошлой жизни - сводить баланс и вышивать гладью. Здесь... Она посмотрела на свои тонкие пальцы, вспомнив, как штопала Петькину рубаху почти в полной темноте.
- Шить, наверное... да вышивать немного, — неуверенно сказала она.
- Вот! - Акулина торжествующе хлопнула в ладоши, так что Машенька испуганно присела. - Первый колышек в заборе и есть! У Марфы-посадницы, слышала, дочка замуж собирается. А у невесты рубаха праздничная - мыши погрызли, позор на всю волость! Дай мне твой самый завалящий лоскуток, да иголку с ниткой - я ей намекну, мол, у нас тут мастерица нынче от смерти воскресла, может, так зашить, что и не видно будет!
Эта новая, странная уверенность пустила в Арине корни быстрее, чем она могла предположить. Она лежала, прислушиваясь к мерному постукиванию топора за стеной - Петька, под чутким руководством Акулины, колол немногочисленные оставшиеся дрова. Каждый удар отдавался в ней не тревогой, а четким, почти бухгалтерским удовлетворением: актив, запас на два дня, требуется пополнение. Ее разум, отточенный годами работы с отчетами и сводками, уже выстраивал планы, раскладывая их по полочкам, как когда-то разложила бы квартальный баланс.
Мысли текли ясно и холодно, несмотря на жар, время от времени пробегавший по телу.
I. Оборотные активы.
Побег. Это слово теперь было не смутной мечтой, а проектом. Сроки, ресурсы, риски. И первый этап этого проекта начинался сегодня вечером с рубахи Марфы.
Солнце клонилось к закату, окрашивая стены в багровые тона. Петька, не отрываясь, сидел у окна, вцепившись пальцами в подоконник.
- Тише, - вдруг прошептал он, замирая. - Идет!
Арина встрепенулась. Акулина, дремлющая на лавке, мгновенно открыла глаза и кивнула. Через мгновение в дверь постучали - негромко, но настойчиво.
Марфа вошла, озираясь, словно боялась, что за ней пришли. В руках она сжимала сверток из грубого холста.
- Здравствуй, Арина, - зашептала она, кивая Акулине. - Принесла... ту саму рубаху. Глянь, аль нет... Может, и впрямь ничего не поделаешь...
Она развернула сверток. Рубаха была из добротного, некогда белого льна, но на плече зияла безобразная дыра, края которой обуглились.
- Свекровь утюгом прожгла, - сокрушенно пояснила Марфа. - Да не просто прожгла... Рубаха-то покойного свекра, обрядовая. На свадьбу сына жених должен в ней быть. Теперь - крой да песни.
Арина взяла рубаху. Ее пальцы, тонкие и бледные, привыкшие к гладкой бумаге и конторским книгам, скользнули по грубой ткани. Но в них проснулась другая память - память иглы, память узора. Она увидела не дыру, а задачу. И решение.
- Это можно исправить, - сказала она, и голос ее прозвучал так уверенно, что Марфа невольно выпрямилась. - Но не просто зашить. Нужно... превратить в украшение. Вышить поверху. Узором.
- Вышить? - Марфа смотрела на нее с сомнением. - Да каким таким узором? Чтобы дыру скрыть...
- Таким, какого здесь никто не видел, - тихо, но отчетливо произнесла Арина. Она посмотрела на Акулину, ища одобрения, и увидела в ее глазах не просто любопытство, а живой, неподдельный интерес.
- А... а сколько возьмешь? - робко спросила Марфа.
Арина уже продумала и это. Деньги были бесполезны - их у нее сразу отнимет Иван. Нужно было иное.
- Муки. Крупы. Сало, если есть. И... огарок свечи. Для работы.
- Сделаю! - Марфа закивала с таким энтузиазмом, словно ей предложили сокровище. - Все принесу! Завтра же!
Она ушла, оставив в избе ощущение свершившегося чуда. Первая сделка была заключена.
Как только дверь закрылась, Акулина присвистнула.
- Гляжу, ты не только мастерица, но и купец рожденный! Мукой расплатиться... Это умно. Умно.
- Это необходимость, - поправила ее Арина, снова чувствуя усталость. Но теперь это была приятная усталость - усталость после труда, а не от беспомощности.
- Ну, а теперь, главный сторож, - Акулина обернулась к Петьке, - твоя смена окончена. Пора почивать. Завтра дело найдется.
Когда дети уснули, а Акулина, пожелав спокойной ночи, ушла к себе, в избе воцарилась тишина. Но Арина не спала. Она лежала и смотрела на потолок, мысленно примеряя узоры к дыре на рубахе. Цветы? Птицы? Нет, что-то геометрическое, строгое... что-то, что будет смотреться не заплаткой, а замысловатым орнаментом.
Ее мысли прервал тихий звук за окном. Не шаги. Не голос. Словно кто-то осторожно провел палкой по забору. Арина замерла, вслушиваясь. Сердце застучало тревожно. Петька? Нет, он спит.
Звук повторился. Затем - щелчок. И снова тишина.
Она медленно, стараясь не скрипеть лавкой, приподнялась на локте и подползла к окну. Осторожно отодвинула угол холстины, служившей занавеской.
На улице, в густеющих сумерках, никого не было. Только луна, бледным серпом выплывающая из-за леса, серебрила лужи на раскисшей дороге.
«Показалось», - попыталась убедить себя Арина. Но внутренний голос, тот самый, что когда-то помогал ей находить ошибки в отчетах, твердил обратное. Кто-то был здесь. Кто-то наблюдал.
Следующий день тянулся мучительно медленно. Каждый скрип телеги за окном заставлял Арину вздрагивать, каждый крик петуха отдавался эхом в ее напряженных нервах. Ночной шорох за окном не давал покоя. Кто? Этот вопрос звенел в уме настойчивее боли в ребрах.
Акулина пришла ближе к полудню, принеся с собой глиняный горшок с простой, но сытной крупяной похлебкой и, что было ценнее всего - пару старых, но крепких вощеных ниток, выменянных ею у странницы за полпучка сушеной рыбы.
- На, мастерица, - сказала она, протягивая нитки. - Для твоего великого дела. Марфа уж забегала, спрашивала, скоро ли. Готовься, к вечеру будет.
Арина взяла нитки. Воск пах медом и временем. Она молча принялась за работу. Петька, исполняя роль часового, дежурил у окна, а Машенька, подражая матери, увлеченно наматывала старую пряжу на деревянную ложку.
Игла в руках Арины двигалась почти сама, повинуясь давно забытой мышечной памяти. Она выбрала не цветочный узор, а строгий геометрический орнамент, напоминающий то ли переплетение корней, то ли древние обережные знаки, которые она когда-то видела в книге по славянскому орнаменту. Каждый стежок был мельче и точнее, чем позволяла грубая ткань. Она не зашивала дыру - она творила новую реальность на месте порока, превращая позор семьи в ее гордость.
Когда работа была близка к завершению, сумерки уже густели за окном. Акулина растопила печь, и огонь отбрасывал на стены трепетные тени. Арина отложила рубаху, чтобы проверить швы при дневном свете, и вдруг замерла.
По контурам только что вышитого узора пробежал слабый, едва уловимый свет. Не отблеск огня, а собственное, призрачное сияние, будто лунный свет набрали в иглу и вшили в ткань. Оно пульсировало в такт ее собственному дыханию и длилось всего несколько секунд.
- Тетя Куля! - восторженно прошептал Петька. - Гляди, рубаха-то светится!
Акулина подошла ближе, ее цепкий взгляд изучал узор. Свечение уже угасло.
- Не светится, глупыш, - сказала она, но в ее голосе не было привычной легкости.
- Это тебе от печки почудилось. Тени играют.
Но Арина видела. И Акулина, судя по внезапной озабоченности в глазах, тоже что-то заметила. Она перевела взгляд на Арину, и в нем читался немой вопрос.
В этот момент в дверь постучали. Вошла Марфа, а с ней - ее дородная свекровь с суровым лицом.
- Ну-ка, покажи, что ты там наворотила, - без предисловий начала свекровь.
Арина молча протянула рубаху. Свекровь взяла ее, поднесла к самому носу, потом отодвинула, щурясь. Ее брови поползли вверх.
- Мать честная... - выдохнула она. - Да это ж... знак Рода! Где ты такому научилась? Таких узоров нынче и старухи не помнят!
Арина лишь опустила глаза, делая вид, что слаба. Она чувствовала, как по спине бегут мурашки. Свекровь еще раз внимательно осмотрела вышивку, затем кивнула.
- Ладно. Заслужила. - Она вытащила из-под платка узелок. - Мука, соль, сало. И свеча, как просила. - Она замолчала, глядя на Арину с новым, оценивающим взглядом. - Слышала, хвораешь. Если что... моя изба на отшибе. Дверь не заперта.
Женщины ушли, забрав рубаху и оставив в избе запах хлеба и невероятное чувство победы, смешанное с тревогой.
Когда стемнело и дети уснули, Акулина, собираясь уходить, задержалась у двери.
- Эта рубаха... - тихо начала она. - Она и впрямь светилась. Ненадолго. Я видела.
- Я знаю, - так же тихо ответила Арина.
- Матрена говорила, в тебе сила дремлет. Та, что из-за края мира. Видно, не соврала. - Акулина вздохнула. - Будь осторожна, голубка. Такое ремесло... оно не только друзей привлекает.
Она ушла, и Арина осталась одна в темноте. Она смотрела на свои руки, слабые и тонкие. Она думала о призрачном свете, вплетенном в нити. Она не просто заработала свою первую плату. Она, сама того не ведая, ступила на опасную тропу. В этом мире ее умения были не просто ремеслом. Они были магией. И первое ее проявление уже не было секретом.