Я помню, как встречала Орланда после войны, которая закончилась нашей победой. Светило солнце, и жара окутала моё тело влажной дымкой. Не типичная погода для северных земель.
Его фигура, полностью облачённая в доспехи на коне, вызвала у меня недоумение. Многие рыцари шли без шлемов, но были единицы, которые их не снимали. Тому была причина… О нет, неужели это случилось и с Орландом, с моим другом детства? Я с нетерпением ждала, пока закончится торжественная процессия в честь победы.
После награждения я бежала — что не подобает леди — через коридор слуг. Дыхание сбилось, когда я увидела его, такого сгорбленного, будто под тяжестью доспехов его плечи были опущены. Орланд сидел у окна, на нашем старом месте, которое мы нашли ещё в детстве.
Он явно услышал то, как я пыталась отдышаться от столь редкого для меня бега. Его голова повернулась в мою сторону, но он молчал.
— Орланд, почему ты не снимаешь шлем? Это то, о чём я думаю?.. — сбивчиво спросила я.
Он лишь еле заметно кивнул, но мне хватило и этого. Колени ослабели, и я начала падать на пол. Друг дёрнулся, чтобы предотвратить это. Его рука, облачённая в холодные доспехи, обхватила меня за талию. Резкий запах стали и дорожной пыли ударил в нос, когда я прижалась к его груди. Под металлом чувствовалось напряжённое, уставшее тело.
— Кто это был? Неужели твой старший брат, с которым ты отправился на войну? — сделав осторожное предположение, я заглянула в небольшую щель, в которой были видны его печальные серые глаза.
— Ты дал обет молчания из-за него? — спросила я тихо, и он снова кивнул. — Так значит, я не смогу увидеть и услышать тебя ещё целый год… — Грусть в моём голосе вызвала понимание в его взгляде. — Сочувствую твоей потере.
Спустя месяц я научилась языку жестов и смогла общаться с другом с помощью него. Этот язык развился из коротких знаков для позывных и моментов, когда на войне нужно было что-то передать, но молча, чтобы тебя не обнаружил враг. Тогда рыцари, давшие обет молчания в честь погибших товарищей и родственников, стали создавать его и для обычной жизни.
Так мы с Орландом и могли общаться. Мой отец, герцог из дома Белой Совы, даровал ему земли и статус виконта за заслуги перед королевством. Поэтому мы не могли видеться так часто, как раньше. От этого мне становилось так одиноко. Мой отец никогда не препятствовал нашей дружбе, другие леди мне были не интересны. Вечные светские разговоры на тему моды и замужества навевали скуку.
Я вспомнила, каким он был тогда, в ту ночь, когда мы впервые встретились.
Орланд тогда служил у нас в доме, и как-то раз, когда мне удалось сбежать с очередного бала, я пробиралась сквозь кусты нашего поместья. С самого детства я была тем ещё сорванцом. Свежий запах скошенной травы и влажной земли был приятнее, чем удушающий флёр духов в закрытом помещении на балу. Пышная юбка платья запуталась в ветках. О нет, если порву ещё одно платье, гувернантка устроит мне такой урок этикета, что я навсегда его запомню. Тут я услышала шорох, словно кто-то шёл по каменной дорожке, шаркая ботинками. Звук затих. Я повернулась в ту сторону и увидела мальчика, который нёс стопку свежевыстиранного, ещё пахнущего мылом белья в сторону поместья. Значит, это наш новенький слуга, та же форма, только вижу его впервые.
— Вам помощь, леди? — раздалась его осторожная просьба.
— Если вас не затруднит, буду признательна, — выдохнула я благодарно, платье всё не поддавалось.
Мальчик подошёл и аккуратно, ловкими пальцами, распутал ткань, после чего я смогла выбраться. Его светлые русые волосы отливали серебром в свете луны. А он симпатичный, подумала я и смущённо отвернулась.
— Благодарю за помощь, — быстро крикнула я, убегая в свою комнату, не оглядываясь.
На следующий день отец представил его мне. Его звали Орланд Айронсайд из дома Зимнего Волка. Его сюда порекомендовал его старший брат, служивший у нас рыцарем. Потом я узнала, что Орланд тоже хотел им стать, и ему это удалось. С того момента мы стали общаться и со временем подружились.
Когда Орланда посвятили в рыцари, я выбрала его, и он стал служить мне. Так наша связь росла и крепла. Он знал меня так, как не знал никто другой. Жизнь размеренно текла своим чередом. Я училась, Орланд служил мне и выполнял поручения отца. Пока не разразилась война…
В тот день, прощаясь с другом детства, я плакала не переставая. Он всё утешал меня, говоря, что вернётся так быстро, что я не успею даже подготовиться к дебюту, который должен был наступить через полгода. И я ему поверила. Но на своём дебютном бале я была без своего рыцаря. Отец хотел назначить кого-то другого, временно, как он меня пытался убедить.
— Фрейя, я же хочу, как лучше для тебя, — всё напирал отец.
Но я упёрлась и сказала, что пока Орланд не вернётся, у меня не будет другого рыцаря.
Война закончилась через три месяца после того дня.
Возвращаюсь в насущный день и смотрю в книгу, которую мне посоветовала гувернантка. Мысли все не хотели останавливаться, и я не могла сосредоточиться. Пахло старой бумагой, воском для мебели и лёгкой затхлостью, которую не могло победить ни одно проветривание.
Краем глаза замечаю в дверном проёме его высокий, знакомый силуэт. Доспехи его тихо поскрипывают при каждом шаге, тяжёлые сапоги глухо отдаются в каменном полу. Орланд остановился на пороге, наблюдая за мной несколько мгновений. Он заметил мою грусть ещё утром, и, кажется, она не давала ему покоя весь день.
Я почувствовала его взгляд на своём лице и подняла глаза. Оглядела его — в полных латах, с лицом, о котором я теперь могу только догадываться. В руках он держит не меч и не отчёт, а небольшой льняной мешочек, из которого исходит сладкий, пряный и неуместный здесь аромат корицы и свежего теста. Мне стало любопытно.
Орланд делает несколько шагов вперёд. Его движения обычно точны и выверены, но сейчас в них есть какая-то неуклюжая осторожность. Он молча останавливается перед столом. Его руки в латных перчатках с трудом развязывают шнурок на мешочке. Он достаёт оттуда две ещё тёплые, румяные, с треснувшей сахарной корочкой изюмные булочки, точно такие, какие мы тайком покупали у городского пекаря в детстве, убегая от надоевших гувернанток.
Он кладёт их прямо на раскрытую страницу древнего фолианта, от тёплого хлеба тянется лёгкий пар.
Я замираю. Смотрю то на булочки, то на его лицо, на ссадины и вмятины на его латах. Вижу, как его глаза, обычно суровые и устремлённые внутрь себя, смотрят на меня с немым вопросом и надеждой. Это не просто еда. Это целое сообщение. Это воспоминание. Это: «Я помню. Я помню нас. Я вижу, что тебе грустно. Я не могу говорить, но я здесь».
Сначала я удивляюсь, потом уголки моих губ дрогнули в улыбке. Глаза наполняются слезами, которые я не пытаюсь скрыть. Я плачу не от грусти. Я плачу от того, что сквозь толстую стену его молчания и боли прорвалась его настоящая сущность.
Я беру одну булочку. Она обжигающе тёплая, мягкая, и сахар прилипает к пальцам. Отламываю кусочек. Сладкий вкус изюма и корицы переносит меня на десять лет назад, на солнечную площадь, где пахло жареным миндалём и свободой. — Спасибо, — тихо говорю я, понимая, что это единственное нужное слово.
Орланд медленно кивает. Он снимает перчатку, и я вижу его руку — исцарапанную, с зажившими ссадинами, но ту самую, что когда-то распутывала моё платье из колючих кустов. Уже голой рукой он берёт вторую булочку. Он отводит взгляд, делая вид, что рассматривает корешки книг на полке, но напряжение с его плеч наконец-то уходит.
Мы едим молча, сидя друг напротив друга. Тишина в библиотеке теперь совсем другая. Она не давит, а наполнена пониманием. Она тёплая и сладкая, как вкус детства. Я слышу, как он дышит, слышу, как хрустит корочка. В этот момент я точно знаю — мой друг не пропал. Он заперт внутри, но он пытается найти выход. И я буду ждать у этой двери, готовая протянуть руку, как только он появится в щели. А пока что изюмные булочки — наш новый, немой, но такой красноречивый язык.