Осень 1916 года. Восточный фронт Великой войны.
Где-то в Галиции, недалеко от Перемышля, на безымянном выступе линии фронта русская пехотная часть держит оборону в промокших, давно осыпавшихся траншеях.
Это история о том, как в привычный кошмар окопной войны вмешалось нечто другое — старше людей и их войн, голоднее артиллерии и тифа.
Сырая ночь накрыла позицию 23-го пехотного полка. Над траншеями тянулся рваный, как шинель после осколка, туман. Слышались редкие выстрелы, где-то в стороне глухо ухала дальняя артиллерия. Здесь, на участке, который в ротной книге значился безлико — «Участок № 7, низкий фронт», — солдаты между собой прозвали его проще: «Яма».
Глина осыпалась, мешки с песком размокли, дощатый настил местами ушёл под воду. Внизу, у тупика запасного хода, на ящике из-под снарядов сидел ефрейтор Иван Громов — широкоплечий, но исхудавший, с впалыми щеками. Он кутался в шинель и листал потрёпанную тетрадку с записанными от руки письмами, в которые так и не решился вписать адрес отправителя.
Рядом, привалившись к стенке, курил худой, смуглый стрелок Никита Корнев. Он всегда казался немного в стороне от всех: то ли из-за насмешливого прищура, то ли из-за привычки молчать, когда другие спорили о доме, царе и хлебе.
— Читал? — спросил Никита, ткнув подбородком на тетрадку.
Иван не ответил сразу. Сверху капала вода — где-то протекало, по доскам пробегал шорох крыс.
— Тут… ещё до нас писали, — сказал он наконец. — Наши же. Только годом раньше.
Тетрадь действительно была не его. Её нашли два дня назад сапёры, когда расчищали старый, заброшенный ход сообщения, уходивший к бывшим позициям. Окоп расширили, а дневник так и остался у Ивана. Он читал кусками: о первом снеге, о вшах, о страхе перед газовой атакой. Последние страницы становились страннее, строки — короче, почерк — дёрганым.
— Опять про эту «Яму» свою? — раздался за спиной голос унтер-офицера. — Громов, хватит глаза портить, ночь скоро.
В траншею, пригибаясь, спустился унтер-офицер Пётр Мельников — сухой, жилистый, с жёстким взглядом. Лицо обветрено, под глазами — серые круги, но движения чёткие, экономные.
— Товарищ унтер-офицер, — поднялся Иван, — дозор по расписанию?
— По расписанию, — кивнул Мельников. — Первый ход — Корнев, Климчук, за вами — Громов со связным. Пройдёте до старой батарейной ямы, проверите, не шастает ли кто. В штабной землянке опять жалуются: ночью что-то шастает, голоса слышат. Скажут тоже…
Он не договорил, но видно было, что сам слухи слышал. В последние недели с «Ямой» творилось что-то неладное. Ночью пару раз пропадали люди: один часовой — без следов, один связной — нашли только винтовку, аккуратно прислонённую к стенке. Поначалу говорили — дезертирство. Потом — что зарыла артиллерия. Теперь уже никто толком не объяснял.
— Товарищ унтер-офицер, — нахмурился Никита, — а старший лейтенант не говорил насчёт того старого хода? Сапёр Филиппов шепнул, что там, мол, кости какие-то нашли, доски старые, с письменами.
Мельников резко посмотрел на него:
— Вот что, Корнев. На войне кости в земле — не диво. Понял? Поменьше языком. Людей и так выворачивает, то от артиллерии, то от писем из дома. Приказ: пройти, проверить, доложить. Всё.
Он сделал пометки в блокноте, бросил взгляд на Ивана:
— И не тащи с собой эту тетрадку. Голова нужна не для чтения жути, а чтобы уши держать открытыми.
Но когда унтер ушёл к дальним постам, Иван всё равно сунул тетрадь за пазуху. Нечто в последних строках не давало покоя. В них один из прежних солдат писал, как ночью «земля дышит», как из стен выступают силуэты. На полях — размазанные слова: «они не из этого времени» и «ни в коем случае не копать дальше».