Ева мчалась по опустевшим улицам, разрываемая свежей болью утраты — похороны матери все еще звучали в ее ушах эхом несказанных слов. Холодный ветер цеплялся за воротник, трепал выбившиеся из-под платка пряди, будто пытался стереть с её памяти последние следы тепла. Город казался чужим, каждый шаг отзывался гулким откликом в груди, и вечерний воздух был пропитан тяжелым ароматом сырой земли и надломленных надежд. Фонарные столбы, рассыпавшиеся по тротуарам неровными пятнами света, казались безмолвными стражами её одиночества, а в тёмных витринах отражалась вытянутая тень — неуверенная, потерянная.
Дверь захлопнулась за Евой с глухим стуком — квартира встретила её влажной тяжестью, будто заточением. Тишина здесь была слишком плотной, вязкой, словно в ней растворились остатки чужих голосов, несказанные упрёки и просьбы. Воздух был насыщен запахом заброшенности, и на каждом шагу прятались отблески прежней жизни: небрежно брошенный шарф, забытый на стуле томик стихов, чашка с высохшим следом чая. Машинально Ева сдавила в руке старинную брошь, её острые края царапали кожу, напоминая о хрупкости памяти — и о том, как ранят слова, не произнесённые вовремя. Портрет матери в позолоченной раме сиял в полумраке, её взгляд прожигал, заставляя сердце колотиться в беспокойстве: казалось, стоит только отвернуться — и портрет оживёт, прошепчет что-то важное, тревожное. Воспоминания о детстве всплывали острыми всполохами — запреты, книги, холодные вечера, когда ласковое слово было редкостью, а тишина казалась наказанием. Одиночество скреблось внутри, цепляясь за рёбра ледяными когтями, а тяжёлые занавески сползали к полу, намеренно отгораживая её от призрачного, едва заметного солнца. Вся квартира казалась застывшей в ожидании — будто сама память удерживала воздух, чтобы ничего не исчезло окончательно.
На столе, среди старых писем и осколков детских воспоминаний, Ева заметила тонкую цепочку. Она скользнула пальцами по холодному металлу — странно знакомое ощущение, будто кто-то только что держал её за руку. В этот миг по спине пробежал лёгкий озноб: цепочка была чуть влажной, словно в комнате только что кто-то незримо присутствовал. Тишина квартиры была зыбкой, наполненной ожиданием: когда-нибудь здесь снова прозвучит счастливый смех, ещё не забытый, но уже почти невозможный. Она прижала брошь к груди, и вдруг показалось — если закрыть глаза, можно почувствовать чьё-то тёплое дыхание рядом, утешающее и неуловимо родное. Сердце Евы дрогнуло от этой призрачной близости — первая трещина в панцире одиночества, первая робкая надежда на то, что за пределами этой комнаты, в чужой темноте, к ней может тянуться чья-то рука.
Евы пальцы всё ещё дрожали, когда она осторожно вернула брошь на бархатную подушечку. Запах старины, смешанный с её собственным парфюмом, будто окутывал плечи невидимым покрывалом. Она подошла к окну, тронула пальцем холодное стекло — там, за ним, уже сгущались сумерки, а в отражении мелькнул оттенок чьей-то надежды, только что промелькнувшей в её взгляде. В этот момент Ева ясно почувствовала: где-то во мраке города её ждёт чужая рука — и, быть может, впервые за долгое время захотелось не прятаться, а ждать этого прикосновения.