Ветер срывает с неба первые тяжёлые капли.
– Значит, это всё? – звучит с надрывом голос дрожащий.
Не поворачиваясь отвечаю:
– Ты же знала, что рано или поздно это произойдёт.
– Да, знала, но я думала…
– Я предупреждал, Слава: не проси невыполнимого.
– Я и не просила, – всхлипывает она.
Я знаю, что сейчас она утрёт нос рукавом, размажет слёзы по лицу, возьмёт себя в руки. Но девушка лишь подходит ближе.
– Я люблю тебя, – тихо шепчет она.
– Не выдумывай, – скрипнув зубами, выдавливаю из себя.
– Я не просила невыполнимого. Знаю, что ты никогда не полюбишь меня, но я люблю, Егор. Я. Люблю. Тебя.
Всё во мне бунтует. Сопротивляется. Оттого, что заставляю себя устоять на месте, оттого, что больше всего хочется стиснуть в руках и никогда не отпускать.
– Это не любовь. Страсть, желание, одиночество… Всё что угодно. Но не любовь.
– Да откуда тебе знать-то? – горько усмехается она. – Ты же хоть что-то почувствовать боишься, всё бежишь и бежишь… А от себя не уйдёшь. Тут как? Либо любишь, либо нет. Третьего не дано. Я люблю. Ты не любишь.
Она уходит. Не оборачиваясь. Спина прямая. Походка от бедра. Чертовски хочется догнать её. Особенно, когда различаю, как рука взмывает вверх и небрежно касается лица. Смахивает слёзы.
Но нет силы, способной сдвинуть меня с места. Даже пустота, развернувшаяся внутри, от лукавого. Я знаю это.
Невозможно любить причину всех своих бед и горестей. Причину всех потерь. Просто невозможно. И я не люблю её. Не люблю.
Заставляю себя отпрянуть от калитки и скрыться в доме. Сметаю женские вещи в коробки, пока обессиленно не опускаюсь на пол прямо посреди спальни.
Вот и всё. Я снова остался один.
Меня зовут Слава, – тихо шепчу я мужчине.
Или только так думаю. Бородач внимательно вглядывается в моё лицо и спрашивает снова:
– Как тебя зовут?
Его голос вызывает вибрацию во всём теле, и боль вспыхивает пуще прежнего.
– Сла-ва, – двумя отрывистыми выдохами произношу я, и реальность ускользает.
Окружающий мир теряет краски, погружаясь во мрак. Усталость и боль окончательно побеждают, и сознание предаёт меня, вверяя в полную власть огромному бородатому незнакомцу.
Где-то на подкорках мозга мигает красная лампочка: сейчас не время! Но сил сопротивляться темноте больше нет.
И я надеюсь, что не совершаю свою самую последнюю ошибку, оставаясь без сознания рядом с этим мужчиной, который выглядит гораздо более устрашающе, чем недавние мародёры.
***
Я никогда не знала своих родителей. С самых моих первых воспоминаний в моей жизни был только дедушка. Мы жили в умирающей деревеньке на севере, численность населения которой из года в год всё ближе стремилась к нулю. Молодые жители спешно покидали свои дома, устремляясь в более крупные сёла и города. Очень быстро я осталась единственным ребёнком на шесть жилых дворов опустевшей деревни.
Здесь не было ни школы, ни поликлиники. Даже транспортного сообщения не было. Примерно раз в три недели прилетал вертолёт с провизией, предметами жизненной необходимости и фельдшером, который осматривал стариков.
Именно она, полная женщина с недовольным лицом, поведала мне, восьмилетней девочке, что где-то за пределами непроходимого леса, болот, рек и степи есть жизнь, так отличающаяся от нашей. Там много детей, школа, магазины. И я дала себе слово, что уговорю дедулю уехать из опостылевшей пустой деревни.
– Ох, Славка, – недовольно протянул дед, стоило мне только поднять эту тему. – Мала ты ещё, как устроена жизнь, совсем не знаешь. Чтобы купить дом, нужны деньги. А таких денег у нас нет.
– Но можно же продать этот дом, – пролепетала я. – И купить там, в посёлке, ближе к городу.
Дедушка рассмеялся, мягко потрепав мою лохматую макушку:
– За наш дом, Славка, не выручишь и копейки!
На том все обсуждения лучшей жизни и переезда были закрыты.
Так я и росла единственным ребёнком в деревне. Под присмотром деда и других стариков-земляков. В часы, когда дедушка ходил на охоту или рыбалку, я вела нехитрое хозяйство, выполняла домашние задания по арифметике и письму, которые задавал дед, читала по тридцать страниц в день и делала зарядку. А всё остальное время я мастерила из палок и тряпья кукол и придумывала для них лучшую жизнь в большом городе.
***
К моим семнадцати годам дедушка стал слаб на ноги и мне пришлось овладеть премудростями рыбной ловли. Неподалёку от деревни протекала речушка, и два-три раза в неделю, вне зависимости от погодных условий, я ходила туда с самодельными снастями.
В деревне нас осталось трое. Я, дедушка и наша соседка, бабушка Тома. Вертолёт с провизией давно уже не прилетал, лишь изредка в деревню захаживали егеря да спасатели.
Я никогда не говорила дедушке, но втайне частенько рассматривала старый атлас и запоминала маршрут. Я не была наивной. Знала, что однажды придёт время, и я останусь последним жителем этой богом забытой деревни. Но я не останусь в ней жить.
Читая романы, как, думаю, и все девушки моих лет, я мечтала встретить свою любовь. Лишённая всех радостей детства и юности, в вечном уходе за стариками, которым я не умела отказать, я мечтала однажды вырваться в тот большой мир и найти в нём своё место.
В один из таких дней, после удачной рыбалки, я наварила ухи, отлила полбанки супа и пошла к соседке. А домой принесла плохую весть: бабушка Тома покинула нас.
Тут же кинулась в здание старого телеграфа. Там сохранился единственный на всю некогда богатую промысловую деревню вид связи с большим миром – древняя радиостанция с рацией. Раза четыре в год дедушка ловил волну воинской части, расположенной неподалёку. Так мы и узнавали новости. Так мы и напоминали о себе.
Я пыталась найти нужную частоту несколько часов, но ответом мне была одна тишина.
Мы с дедушкой остались совсем одни. Никому не нужные. Во всём мире не было человека, кто пришёл бы на помощь, случись какая беда.
***
Прошло два года. Каждое утро дед напутствовал меня на случай своей кончины. Стояла середина осени, и он верил, что едва ли дотянет до зимы.
Но случилось непредвиденное. Полуденную тишину разрезал резкий тарахтящий звук моторов. Я выбежала из дому и увидела три странные небольшие машины без верха. Их крупные широкие колёса с лёгкостью преодолевали грязь и другие препятствия. Машины остановились у первого дома на нашей улице. Разномастные мужчины спустились на землю и закурили, шумно переговариваясь.
Выглядывая из-под навеса покосившегося от старости сарая, я прислушивалась к разговорам иноземцев. И эти разговоры мне не нравились.
– Берём всё: монеты, побрякушки, столовые приборы, документы, разный раритетный скарб, – сказал один из них. – Прочешем сначала все уцелевшие дома, следом пройдёмся с металлоискателями по ним же, после переключимся на руины. А в конце посетим кладбище.
– Спасибо, что заскочила перед отъездом, – я поднимаюсь с постели, не утруждаясь прикрыться.
Так и иду голый на кухню. Включаю чайник. Морщусь от звука шагов босыми ногами.
– Егор…
Знаю всё, что она хочет мне сказать. Как и она знает, что мне насрать на все её слова.
– Лен, собирайся, а то опоздаешь. Михалыч ждать не будет, ты же знаешь.
– Ты мог бы из вежливости предложить остаться, – упрямо говорит она.
Разворачиваюсь.
– Я хоть раз звал тебя? Нет. Ты всегда приходишь сама. Знаешь прекрасно, что не попрошу остаться, что сам не кинусь догонять. Меня это не интересует. Ты предложила захаживать, как будешь навещать родителей, я не отказался. Я пойму, если ты перестанешь это делать. – Обида так явно читается в её взгляде, что я смягчаюсь. – Правда, понимаю. Но и ты меня пойми. Я никогда и никого не буду просить быть рядом, потому что мне ничего этого не нужно. Я живу в такой непроглядной тьме, и нет никаких надежд, что однажды это изменится.
Лена поджимает губы. Она резко разворачивается на пятках и скрывается в коридоре. Я отслеживаю покуда возможно её обнажённые ягодицы и вздыхаю.
И почему бабам так нравится всё усложнять? Нормально же трахались с периодичностью безудержно в каждый её приезд. Нет, надо было заводить каждый раз свою дурацкую шарманку и звать меня на материк!
– Я не знаю, когда приеду в следующий раз, – слышу за спиной.
– Хорошо.
– До свидания, Егор.
– Удачи, Лен.
Меня утомила эта связь. Чем дольше она длится, тем сложнее мне из неё выпутаться. Почему Лена отказывается принимать мою жизненную позицию? Ах, да. Потому что я должен снова открыть своё сердце для любви.
Её мнение. Не моё. У меня не то, что мнения нет, так и сердца не осталось. Есть какой-то орган, который упрямо продолжает качать кровь. Мне остаётся только удивляться, зачем, с какой целью это продолжает происходить.
Я не прошу ответов у кого-то свыше. Знаю прекрасно, что там никого нет. А Лена твердит, что мне нужно отыскать в своей душе чуточку веры. Глупая, наивная женщина! Во мне и души-то не осталось. Всё разложилось давно под гнётом обстоятельств. Я пуст. Тело продолжает жить, когда сам я давно умер.
Лена просит увидеть свет. Мол, она и есть луч в том тёмном мире, который окружает меня. Я лишь закатываю глаза. Единственный свет, что я способен увидеть, это свет старого маяка. Как и любой зрячий житель посёлка.
Одеваюсь и выхожу из дому. Ветер пахнет влагой. Сегодня-завтра выпадет снег. Суставы ломит на непогоду, но я стараюсь не обращать внимания на такие мелочи жизни. Лишь досадую. Я чувствую, значит, я существую.
Дик при виде меня заходится приветственным лаем. Открываю вольготный вольер, и пёс бросается ко мне.
– Размяться хочешь? Ну пойдём прогуляемся до метеостанции.
Дик весело виляет обрубком хвоста, навостряет купированные уши, но послушно идёт рядом.
– Как дела, Егорушка? – спрашивает соседка.
– Пока не помер, баб Мань, – кричу в ответ.
– Типун тебе на язык! Совсем пацан, на тебе ещё пахать и пахать, а всё туда же. – кряхтит старуха. Пацан, как же! – Женился бы ты на Леночке, страдает девка!
Пропускаю её тираду мимо ушей и продолжаю движение. Дик лениво вышагивает рядом со мной, но я вижу, что он уже совсем засиделся без должной активности.
– Сейчас технику проверим, а завтра засветло сходим и разомнёмся, – обещаю четырёхлапому другу.
***
Метеостанция автоматизированная, но в последнее время электричество в посёлке барахлит. Поэтому я и вызвался периодически захаживать. Поэтому и от смертельной, невыносимой скуки.
В этом месте на краю мира у мужчины вроде меня всего-то три пути: промышлять охотой и рыболовством и сбывать всё это на материковой части, подвязаться с помощью на метеостанции и/или маяке, либо спиться. Можно уехать, вернуться домой. Но этот вариант наиболее бесперспективный.
Раньше я пил до отключки сознания. Теряя человеческий облик. Мечтая о том, что всё это просто закончится. Ибо покончить со всем разом не хватало сил и смелости.
Я всё думал: а что, если ад и рай всё-таки существует? Что, если там, за гранью, в своей загробной жизни, я по глупости не встречусь со своей семьёй?
Дик издаёт глухое тарахтящее рычание и подходит вплотную. Пёс упирается лбом своим деревянным в мой живот. Чувствует, гад. Всё понимает. Жалеет.
Отгоняю мысли мрачные прочь. Покуда не подох, придётся маяться. Ноги стаптывать. Доживать. В моём пустом и беспросветном мире. Здесь, на берегу Белого моря. На северных ветрах. Недалеко от места, где судьба разделила мою жизнь на счастливое до и невыносимое после. И нет ни единого шанса, что когда-либо я смогу стать цельным.
***
Обратный путь до дома проходит в сгущающихся сумерках. Иду длинной дорогой. Мимо дома смотрителя маяка. Иван Никанорович сильно сдал в последнее время, и я негласно шефствую над стариком. Зачем мне это надо? Да чёрт его знает! Видать, совсем скука смертная одолела. Видать, одиночество потихоньку сводит с ума. Но менять что-то? Увольте! От всего в жизни я отказался, лишь бы только не испытывать больше ничего подобного.
Я смущена. Взгляд этого огромного мужчины касается моих ног и скользит выше. До самой груди. Которая непривычно наливается вдруг тяжестью и ноет.
Я думаю, это естественная реакция – прикрыться, спрятаться. Поэтому складываю руки крестом у груди. Но не отвожу взгляда.
Он, что же, решил, что я – парень? Из-за имени или из-за дедушкиной военки? Или я настолько непривлекательна для противоположного пола, что он принял меня за юношу?
Он хмурится. Даже сильнее, чем во время нашего долгого пути сюда. Меж тёмных густых бровей пролегает складка, искривлённая и глубокая, и мне хочется стереть её своими пальцами.
Мужчина надвигается на меня. Он раза в три крупнее и раза в два старше. Он сказал: почти сорок. Он сказал: Егор.
Он подаёт мне руку и смотрит выжидательно. Нерешительно вкладываю свою руку в его раскрытую ладонь, и он помогает мне лечь поперёк кровати.
Если бы не его поддержка, мне пришлось бы упасть навзничь. Не уверена, что эта жгучая боль не вспыхнула бы с новой силой. По моим ощущениям чёртова шавка просто откусила добрую половину моей филейной части. Господи, как стыдно-то!
Даже дедушка меня не рассматривал так близко как Егор уже довольно давно. А мужчина устраивается на полу, в считанных сантиметрах от моих бёдер, и рассматривает.
От него исходит жар, от которого внутри меня бушует незнакомое пламя. Он сосредоточенно пыхтит в районе моих… хм… ягодиц. А когда он нерешительно касается меня и – о Боже! – сдвигает мои трусики немного вбок, из моего дурацкого рта вырывается с шумным свистом какой-то звук, тоже непроизносимый ранее до этого момента. И я вынуждена до боли закусить губу, чтобы ничего такого не повторилось.
Я не понимаю реакций своего тела и импульсов, которые посылает мне мозг. Что со мной происходит? Если это благодарность за спасение, то почему всё во мне наливается тяжестью в ответ на каждое аккуратное прикосновение? Почему, вместо расслабления, я чувствую напряжение?
Казалось бы, меня должен пугать этот мужчина. Но он меня не пугает. Разве действительно злой человек станет тащить на руках несколько часов кряду незнакомца? Разве приведёт его в своей дом? Поможет?
Поэтому я не испытываю страха в классическом его понимании. Нет той невыносимой жути, которая охватила меня при встрече с собакой. Или ранее, когда мародёр распластал на полу. Или когда они убили дедулю.
Я взволнована. Да, думаю, это подходящее название.
Предложение Егора раздеться не испугало меня. Взволновало. Щеки обожгло румянцем. Сердце сделало кульбит. Мне не было тревожно, что этот исполин надругается надо мной. Но осознание интимности сложившейся ситуации взволновало меня.
По понятным причинам у меня не было опыта общения с противоположным полом, кроме дедушки и других стариков, пока те ещё были живы. Но что-то мне подсказывает, что этот мужчина не смотрит сквозь призму тесного родства или доброго соседства. И почему-то мне хочется, чтобы он видел меня привлекательной девушкой, а не покусанным жалкой псиной парнем.
И если с очевидным всё и так ясно, то как понять, что нравишься мужчине, я не знаю.
– Милослава, – моё имя звучит незнакомо на устах Егора. – Сейчас я полью антисептиком. Тебе будет больно.
Он предупредительно заглядывает мне в лицо, прежде чем начать. И я киваю, глядя в его серьёзные тёмные глаза.
Тонкая холодная струйка касается голой кожи и спускается на места разрывов мягких тканей. От того, как жжётся моя плоть, как образуется в местах разрывов мягких тканей адское пекло боли, перед глазами начинают плясать чёрные мушки. Кажется, я всхлипываю и плачу.
А он всё льёт и льёт лекарство, промывая раны. Только теперь мужчина дует на меня. Что? Я максимально поворачиваю голову назад, чтобы увидеть, как этот богатырь складывает губы трубочкой и раз за разом выпускает струйки воздуха, пытаясь облегчить мою боль.
Огромный ком образуется в груди и не даёт дышать. Он поднимается к моему горлу и вырывается каким-то жутким воем.
Наваливается всё сразу: появление незнакомцев, происшествие в доме, усталость от длительного побега, изнемождённость от встречи с собакой. Меня сотрясает в рыданиях. Стыдно. Очень стыдно. Но прямо сейчас, рядом с ним, с Егором, я чувствую себя под защитой, в безопасности, слабой, и даю волю слезам.
– Чёрт, – бормочет мужчина, откладывая бутылочку с антисептиком и садится рядом. – Мила, Мила… Не плачь. Я знаю, что больно, но… Всё пройдёт.
Всё пройдёт. Всегда, независимо от обстоятельств, всё всегда проходит. Но прямо сейчас я нуждаюсь в этой слабости. Так и рыдаю в чужую подушку, пока огромная горячая рука незнакомца гладит меня по голове.
Он гладит, гладит, гладит, путая сознание, и я проваливаюсь в небытие.
***
Мне кажется, в доме начался пожар. Иначе почему тело моё объято пламенем? Болит каждая клеточка. Болит и нуждается в утешении. Но собственных сил не хватает даже оторваться от подушки.
Я прихожу в себя на короткие мгновения и тут же проваливаюсь в запределье, где царят хаос, пустота и мрачные картинки недавнего прошлого.
Кровь отливает от мозга и резко устремляется вниз. К паху. Пока я осоловевшим взглядом веду по худосочному женскому телу в собственной ванной, обнажённому, манящему и, я даже не сомневаюсь, сладкому, причина моего моментального каменного стояка мучительно медленно задёргивает шторку.
– Вы чего это? – пищит моя маленькая гостья.
Ей почти двадцать. Соберись, Егор!
– Прости, Слава, – бросаю, отворачиваясь к двери. Мне срочно нужен свежий воздух! – Я просто оставлю все эти вещи на крышке унитаза, ладно? Надень, что подойдёт, и выходи, когда закончишь. В общем, сама…
Чёрт! Вроде и не сопливый пацан, а несу какой-то бред, заикаясь и подбирая слова. А перед глазами стоит белёсая кожа груди с острыми камушками сосков цвета пыльной розы.
Убираюсь подальше от долбанного душа. От долбанного искушения. От тёмных желаний. Неправильных. Порочных. Грязных.
Убираюсь из дома. Хапаю жадно стылый воздух. Открываю вольер. Цепляю Дика на поводок. И бегу.
Чувствую себя мудаком. Слышал же шум воды, почему не постучал? Какую игру затеял? Зачем? Кому проще будет? Легче – кому?
Как чувствовал, что девчонку надо на материк отправлять. В больничку. Нечего ей делать в моём доме. Ни к чему мне дразнить разум да раззадоривать волю. Негоже столь юным и свежим особам в доме холостых мужланов прелестями сверкать.
От малейшего воспоминания хочется скрипнуть зубами так, чтобы в крошку рассыпались. Только бы стереть эту картинку, что в голову втемяшилась и преследует.
Проверяю метеостанцию и бреду длинной дорогой обратно к дому, постепенно успокаиваясь. Хоть плоть моя, колом вздыбленная, теперь не скоро покой отыщет, разум уже может мыслить относительно здраво.
Избавляться надо от гостьи. Причём в самые кратчайшие сроки. Иначе быть беде.
В спускающихся сумерках вижу сгорбленную фигуру старика Никаноровича, семенящего в сторону маяка, и догоняю. Со своей гостьей я совсем не справлялся о здоровье старика. Не захворал ли?
– Эй, дед Иван! – окликаю старого.
Он останавливается, поджидая меня.
– Здравствуй, Егорушка.
Мы обмениваемся рукопожатиями.
– Как ты, дед?
– Как видишь, пока посыпаю землю песком, – он криво усмехается и проницательно заглядывает мне в глаза: – А ты как, Егорушка?
Раздумываю, как бы ёмко и кратко ответить на сей простой вопрос.
– Слыхал, у тебя гостья появилась, брешут?
– Ну, а коли слыхал, чего глупости спрашиваешь? – раздражаюсь я.
– Да вот как-то не верится мне, Егор, что ты кого-то на побывку пустил в свой дом, вот и думаю, что брешут. А раз свиделись, чай не спросить?
– И то верно, – вздыхаю в ответ. – Появилась, Никанорович. Но это ненадолго.
– Отчего же?
– В больницу свезу на днях. Нечего ей в моём доме околачиваться. И потом, у неё же наверняка есть родня. Ищут, поди.
– А если нет?
– Ну не с Луны же она свалилась, дед! – усмехаюсь, закатывая глаза.
– А откуда взялась? – любопытничает смотритель маяка.
– А тебе, Никанорыч, всё скажи.
– Тебе, Егорушка, второй шанс был ниспослан свыше, а ты отталкиваешь.
– Эх, дед, и ты туда же? – с долей обиды спрашиваю у старика, и тот усмехается:
– Дело-то молодое…
И тело молодое. Не для такого, как я. Хоть мошонка и сжимается от её близости, да только не место такому, как я, ни в её постели, ни в её жизни.
– Не гони, дед. Девчонка совсем. Лизки моей ровесница.
Дед удивлённо вскидывает брови, и я осекаюсь.
Ну точно сам не свой! Эк меня прибило, что совершенно не соображаю, чего несу.
Мы идём в сторону маяка и больше не обсуждаем этот бред.
Да только я уже не могу отыскать в себе былого спокойствия. И не смогу, пока не отправлю девчонку как можно дальше от себя.
Вглядываюсь в тёмный горизонт, пока старик проверяет исправность приборов. Здесь, на маяке, всё иначе. Словно ты прикасаешься к чему-то большему, постигаешь тайный смысл бытия, отодвигаешь границы разума. Так всегда было. Теперь же я силюсь понять, как справиться с ниспосланным испытанием моих убеждений.
– Скажи, дед Иван, ты действительно веришь в судьбу и знаки?
– А это с какой стороны посмотреть, Егорушка, – кряхтит Никанорович за спиной. – Однажды мы с твоим отцом вышли в море на лодке, порыбачить, значит. Часа три прошло, я ему и говорю: «Гена, глянь-ка, мне кажется или на небе два солнца?». Отец отмахнулся: «Паргелий», но буквально через пару мгновений повернул голову в сторону солнца и сказал: «Домой надо, Иван. Танька моя рожает.».
Старик переключает тумблеры, зажигая фонарь – так мы с детства кличем маяк, – и продолжает:
– Так и случилось. В тот день вы с Русланом родились. Был ли это знак? Судьба? Провидение? И что бы произошло, если бы отец не распознал? – я вздрагиваю. – Хочешь – верь, хочешь – не верь, но так оно и было. Два солнца на небе светило в день, когда вы с братом появились на свет. И только они подсказали отцу, что надо торопиться.
В моей голове роится множество вопросов. Во-первых, мне очень интересно откуда у Егора все эти красивые вещи. Я никогда не носила таких мягких и красивых платьев. Когда-то давно у меня было платье. На пару размеров больше, из грубой ткани некрасивой расцветки. Оно мне не нравилось, но я знала, что другого всё равно не будет. Поэтому и носила то, что дала мне одна из соседок. Но она была женщиной. В доме Егора нет ни единого следа женщины. Откуда у него все эти вещи? И главное, откуда у него нижнее бельё?
Эти вопросы не дают мне покоя за завтраком, и я смущённо ковыряюсь ложкой в каше.
– Тебе нужно хорошо питаться, чтобы скорее поправиться, – говорит Егор, и я вздрагиваю.
Сколько не пытаюсь, не могу перестать бояться его звучного голоса с хрипотцой. От этого звучания моя кожа покрывается мурашками, а внутри, в самой душе, разливается холод. Который, впрочем, быстро разрастается в пожар, и мне кажется, что моя кожа горит. Уверена, я становлюсь пунцовой как помидор!
– Хорошо, – бросаю на мужчину быстрый взгляд и снова утыкаюсь в тарелку.
Он заканчивает трапезу, но продолжает сидеть за столом, словно и не торопится никуда. И я ускоряюсь. Мне и так жутко неудобно, что заняла его комнату, что вообще живу в его доме. Хоть мне и некуда податься, но глупо полагать, что это моё конечное пристанище. Вот только мне бы вернуться домой – за вещами и документами, и я попробую устроиться в новой жизни. Одной.
Осознание того, что вдруг осталась совсем одна, как-то неожиданно накатывает, и глаза обжигает слезами. Хозяин хмурится, наблюдая молчаливо, как я размазываю горячую влагу по лицу. Так же молча протягивает вафельное полотенце.
– Болит?
– Нет.
– А чего сырость тогда разводишь?
– У меня нет одежды… – говорю глухо, и он удивлённо вскидывает брови.
– Разве тебе мало того, что я дал? У меня же ещё есть, вернусь и достану с чердака.
– У меня нет документов… – всхлипываю я громче, и он сводит насупленные брови вместе.
– Это тоже не проблема. Найдём решение, не реви.
– У меня нет денег… И родных у меня нет… – завываю я в голос. – У меня вообще больше никого нет!
Закрываю глаза ладонями и плачу, жалея себя. Егор тяжело вздыхает, подсаживается ближе.
– Мила, Мил, – тихо зовёт меня. Крупные слёзы скатываются по носу, образуя на его кончике каплю, которая, срываясь от тяжести собственного веса, падает вниз. Прямо в мою тарелку. – Давай пока ты пустишь все свои силы на скорейшее выздоровление, ладно? А потом мы всё решим. Я помогу, чем смогу, обещаю тебе. Не брошу тебя на произвол судьбы, хорошо?
Я затихаю. Шумно сглатываю вязкую слюну и поднимаю заплаканный взор на него. Лицо мужчины дрожит от слёз, но я вижу его спокойную улыбку, его прямой и честный взгляд и успокаиваюсь.
– Я никогда не была в больнице, – говорю ему.
– Если ты будешь послушной девочкой, то тебе вовсе не обязательно туда ехать, – говорит мне, а сам морщится. На долю секунды на его лицо набегает тень, но я успеваю заметить.
– Могу я попросить? – нерешительно спрашиваю.
– Конечно.
– Не обещайте мне невыполнимого.
Егор внимательно смотрит, обдумывая мои слова. Или свой ответ на них. Я не уверена.
– Не переживай, я никогда не даю ложной надежды и не бросаю слов на ветер. Не такой я человек.
А какой же ты человек? – хочется спросить мне, но время упущено. Да и не решилась бы.
Егор резко поднимается из-за стола, забирая у меня тарелку, и я замечаю, как мелкой дрожью бьёт его руки.
– Можно я тоже кое о чём попрошу тебя, Слава? – внезапно спрашивает хозяин, сосредотачивая свой взгляд на моих глазах.
– Да, конечно.
– Не проси у меня невыполнимого, – грубо говорит он, отворачиваясь и отдаляясь.
И что это должно значить?
Егор перемывает посуду, а я не смею шевельнуться. Нехорошее предчувствие скользким ужом извивается внутри. Интересно, неужели Егору совсем не интересно узнать ничего о своей странной гостье? Может, здесь, в “большом” мире так принято – пускать в дом абы кого и не узнавать подробностей?
Он покидает кухню, а возвращается в другой одежде. Собрался, значит.
– Пойдём, я покажу тебе, как работает телек, – бросает хмуро.
Ни малейшего признака добродушного человека с мягкой улыбкой не осталось.
Неловко поднимаюсь под его насупленным взглядом и иду, разглядывая широкую спину. В этой комнате, куда меня приводит мрачный хозяин этого дома, мне ещё не доводилось побывать. Я смущённо топчусь на месте, когда он поправляет расправленную постель – вот, значит, где он спит! – иду к разобранному дивану, стоит мужчине кивнуть в направлении него, беру в руки коробочку с кнопками.
– Красная – включение или выключение, стрелки вниз и вверх листают каналы, вправо и влево – регулируют уровень громкости. Остальными можно не пользоваться, – говорит мне. – Попробуй.
Я нерешительно жму на красную круглую кнопку. Под пальцем она плавно опускается вниз и утопает в жёстком пластике, а на плоском чёрном экране – совсем как зеркало! – вдруг загорается картинка, а следом появляется звук.
Милослава неуклюже плюхается рядом со мной. Платье задирается кверху, до неприличия оголяя белёсые бёдра. Ладная девочка. Складная. Красивая до невозможности.
Мой взгляд с трудом переходит от созерцания красивых женских ног выше. К не менее красивой, крепкой и высокой груди девушки.
Под тонким хлопком цветастой ткани отчётливо виднеются бусины сосков. Мой рот непроизвольно наполняется слюной, а жар приливает к паху, моментально делая меня твёрдым. Каменная плоть причиняет неудобство и дискомфорт, но я не подаю виду. Незачем неискушённой барышне вдаваться в разного рода нюансы.
С трудом отрываю взгляд от вожделенных частей тела и поднимаюсь выше. Очерчиваю мысленно пальцем контур пухлых губ, надавливаю чуть сильнее и попадаю в горячий влажный рот. Мила издаёт крошечный стон, посасывая палец. Чёрт! Так и в трусы кончить недолго! Вот это бы случился конфуз!
– Всё в порядке? – спрашивает Слава с улыбкой. – Мне показалось, вы чем-то обеспокоены. Что вас гложет? Ожоги? Случившийся пожар? Авария?
Твоя близость.
– С чего ты взяла?
– У вас было такое спокойное и расслабленное лицо, а потом между бровями пролегла глубокая складка, вы нахмурились, напряглись, – бесхитростно выдаёт девчонка. – Словом, как будто вас что-то внезапно обеспокоило. Так бывает, когда вдруг вспоминается нечто плохое. У меня обычно это ночные кошмары или дурные моменты из жизни.
– И часто тебе снятся кошмары? – перевожу я тему. – Много дурного в жизни успела повидать?
Даже смотрю на неё с интересом. Ну действительно, что там дурного-то могло происходить, за исключением разбойного нападения на их дом и убийства деда?
– В нашей деревушке никто не хотел жить. Все молодые уезжали, и вскоре остались одни старики. Я была единственным ребёнком. Из года в год население сокращалось, я бывала на похоронах более пятидесяти раз. А потом нас осталось вообще трое на всю деревню. – Она замолкает, смещается чуть в сторону – в мою сторону! – видимо, начинает болеть нога. – Вы можете себе представить ребёнка, который ни разу не видел свадьбу, но бывал так много на похоронах?
Слава смотрит в упор. Хмурится. Её ресницы дрожат. Глаза темнеют и увлажняются.
– Нет, не представляю. – честно говорю ей.
– Так вот, я так росла. – быстро облизнув губы, продолжает она. – А когда я выросла, нас осталось трое: я, дедушка и соседка. Мне было семнадцать, когда её не стало. Я побежала на почту, там ещё осталась рация или как там называется эта штука… Не помню. Да это, в общем-то, и неважно. Важно другое: про нас просто все забыли. Вы представляете? Вычеркнули, словно нас и не было вовсе!
– Это ужасно бесчеловечно, – соглашаюсь я.
– А потом эти нелюди, – вздрагивает девушка.
Трясётся, как осиновый лист на ветру. Ничего не могу поделать с желанием, даже нет, острой нуждой, обнимаю её плечи и прижимаю к себе.
Слава делает глубокий вдох, проглатывая мой запах. Я опускаю голову ниже, касаясь носом волос на её макушке.
Как же сладко она пахнет! Амброзия. Пища богов.
Слава пахнет чистотой, невинностью, женственностью. Мне нравится её аромат.
Слава чуть смещает голову, поднимает лицо, заглядывая мне в прямо глаза.
Её губы призывно приоткрыты. Такие сладкие. Такие манящие.
Можно подмять её под себя. Прямо сейчас. Сорвать с её губ первый поцелуй. Запустить пальцы под чёртовы трусики и коснуться девственных лепестков… А можно хотя бы раз в жизни перестать быть долбанным эгоистом и придурком. И я выбираю именно этот вариант!
Неловко отстраняюсь, и девчонка еле заметно качает головой, прикусывая губу.
– Постарайся не думать о том, что чуть было не произошло, – говорю ей. – Я знаю, что порой невозможно выкинуть из головы самые ужасные воспоминания, но если ты будешь постоянно на них зацикливаться, то не сможешь двигаться дальше.
Чёрт! Как же это лицемерно – говорить ей то, во что сам свято не верил все эти годы! Но будет невозможно жаль, если такая славная девчушка погрязнет в жалости к себе и страхе перед миром из-за этого нелицеприятного эпизода.
– И ещё, Слава, всегда помни: в том, что произошло нет твоей вины.
Ещё одно лживое убеждение! Невозможно избавиться от самоистязания, когда всё внутри вопит и сопротивляется.
– Но я же виновата, – шепчет она. – Если бы я не оставила дедушку, не спряталась, не послушалась, возможно, они не убили бы его…
До смачного хруста сжимаю челюсть, клацая зубами.
– Если бы ты не спряталась, они бы истязали тебя часами, вероятнее всего, прямо на глазах у деда. Если бы ты не послушалась его, твоему дедушке пришлось бы умирать, глядя на то, как убивают тебя. Поверь на слово, твоя смерть была бы мучительной, болезненной и унизительной. Ты всё сделала правильно. Ты сильная и храбрая девочка. Уверен, дедушка очень гордился бы тобой!
Слава всхлипывает, припадая к моей груди. Глажу неуклюжими огромными руками её хрупкую спину, не позволяя себе заехать ниже допустимого уровня. Невидимой запретной границы, за которой моя воля может дать сбой.
Я неловко мнусь на месте, не зная, как поступить. То ли дождаться Егора тут, у ступеней ко входу на маяк, то ли…
– Слава, догоняй! – разрешает мои сомнения мужчина.
Я плетусь за ним, смущаясь взглядов, которыми меня одаривают. Такими противоположными! Дедулечка смотрит ласково, с вежливым любопытством. Женщина – Елена – со злостью, с недовольством.
Егор пристёгивает к ошейнику Дика поводок и крепко удерживает пса возле себя, останавливаясь за пару метров до этих людей, и я резко торможу рядом.
Пока мой спутник здоровается и перебрасывается фразами с пожилым мужчиной, которого он называет Иваном Никаноровичем, медик Лена смотрит на меня в упор, буравит взглядом. А я обращаю всё внимание на Дика, лишь бы не глазеть на неё в ответ.
Кладу ладонь на влажный нос, и пёс забавно высовывает язык, жмурясь от удовольствия.
– Так может, ты нас представишь своей гостье, Егор? – с улыбкой в голосе спрашивает Иван Никанорович.
– Милослава, это смотритель маяка, Иван Никанорович, дед Иван, это Мила, – быстро говорит мужчина и добавляет: – С Леной вы уже знакомы.
Из вежливости я отрываюсь от Дика и застенчиво смотрю сначала на дедулю, потом на эту женщину.
– Здравствуйте, приятно познакомиться.
– И мне очень приятно, милая барышня, – довольно улыбается дед Иван.
Я смущаюсь его искреннего принятия. Почему-то он напоминает мне Дика – так же рад моему появлению, в отличие от Егора. И уж точно полная противоположность чувствам Елены!
– Нравится вам в нашем посёлке? – участливо интересуется смотритель маяка.
– Я пока не поняла, – ляпаю невпопад и тут же краснею от быстрого взгляда Егора. – В том плане, что это моя первая прогулка, и, кроме маяка, я толком не успела ничего посмотреть.
– Ну, ничего, – успокаивает меня дедулечка. – Даст Бог, будет время познакомиться с этими местами поближе, правда, Егорушка?
С любопытством смотрю на своего спутника. Больно он растерянный сегодня. Совсем как большой медведь, который вдруг заблудился в лесу! От этого сравнения тихий смешок невольно слетает с моих губ, и Егор поднимает на меня свой взгляд. Смотрит задумчиво пару мгновений. Постепенно взгляд проясняется, поигрывая искрами лукавого бунтарства.
– Это точно, дед Иван, – отвечает он. – Впереди зима длинная, только и знакомиться с новым домом.
Лена поджимает губы, жаля меня своим взглядом.
– Разве вы не планируете вернуться ксебе домой? – спрашивает язвительно.
– У меня больше нет дома, – признаю очевидный факт.
Каждое слово отражается в душе глухим эхом. Хочется расплакаться, словно я маленькая девочка, разбившая коленки, но я удерживаюсь за крупицы шаткого спокойствия.
– Ну-ну, полно тебе, – успокаивает смотритель, – Мила, не печалься. Мы своих в беде не бросаем. Коли совсем вариантов не останется, приходи ко мне на постой. Я – человек пожилой, одинокий…
– Спасибо за приглашение, – вежливо отвечаю ему, но не даю ответа.
Как я могу что-то обещать, когда совершенно не владею собственной жизнью? Живу в чужом доме, сплю в чужой постели, ем чужую еду. Даже вещи ношу чужие! Ходячее недоразумение!
И только от одного человека зависит, как сложится моя жизнь. От того, кто напряжённо стоит подле меня и ведёт какую-то безмолвную беседу с женщиной напротив.
– У меня отличная идея, – радостно говорит Иван Никанорович. – А приходите-ка вы ко мне в гости на ужин!
Я поворачиваю голову к Егору. Смотрю на угрюмый профиль. На насупленные брови. На поджатые губы.
Дик вальяжно переминается с лапы на лапу, делает небольшой полукруг, огибая меня, и тычется мордой в ногу хозяина. Мужчина отрывается от своего занятия – от разглядывания Лены – и коротко смотрит в тёмные глаза пса.
– Знаешь, дед, давай-ка лучше ты к нам.
Я ничего не могу поделать с предательской улыбкой, которая невольно вспыхивает на лице от его слов.
– Лен, ты собиралась на материк сегодня? – между тем продолжает Егор. – Сможешь передать Семёну Михайловичу мой список?
– Извини, Егор, давай лучше ты как-нибудь сам! – заявляет она и не прощаясь уносится подальше отсюда.
– Экая фурия! – смеётся дед. – Ну всё, Егорушка, попал ты в немилость.
Мне кажется, или мужчина действительно немного краснеет? А дедулечка как-то чересчур доволен, всё посмеивается да посмеивается.
– Ладно, дед Иван, чёрт с ней. Сам так сам. Пойдём мы до Михалыча, тебе что-то нужно из покупок?
– Да, список вот, – смотритель долго копается в кармане, выискивая бумажку, а когда находит, протягивает смятый листок Егору.
– Спасибо, сынок.
– К пяти подходи, дед, – вместо прощания говорит он и, резко разворачиваясь, уходит.
Дик лениво следует за ним, и мне не остаётся ничего другого, как пискнуть: «До свидания!» и отправиться за ними.
Мы вовсе не прогулочным шагом передвигаемся по посёлку под любопытными взглядами немногочисленных жителей. Мало кто решается заговорить, но многие здороваются с Егором, без стеснения разглядывая меня.