Алисия.
«У каждого имеется своя судьба, надо только распознать её. И момент выбора возникает у каждого».
Я убегала из Чикаго. Из своей жизни. Убегала, даже не зная, куда бегу. И что ждёт меня впереди.
Жара впивалась в кожу, как воспоминание, от которого невозможно было скрыться. Август палил без пощады, будто хотел испепелить меня до основания, выжечь остатки чувств, а потом снова притворялся ласковым: заливал улицы ослепительным светом, рисовал ленивые облака в прозрачной вышине, как будто это было просто ещё одно обычное лето, а не медленное испепеление. Небо нависало над городом бездонным куполом, излучая насмешливое равнодушие. Солнце вылизывало асфальт, пока тот не начинал дышать жаром, как живая плоть. Горячий воздух колыхался над дорогой, пряча очертания машин в зыбком мареве, и каждый вдох обжигал горло.
Не оглядываясь, я быстро шла по узкой пыльной улице. Потертая сумка тянула плечо, хотя внутри было почти пусто — собиралась я в дикой спешке. Стоял полдень, и я была довольно далеко от дома, и всё же я чувствовала его дыхание за спиной. Казалось, он может быть где угодно: за углом, в переулке, в тёмном подъезде. Стоит мне замедлиться — и он вынырнет, схватит, вдавит в стену.
Перегар. Густой, липкий, с примесью злобы. Я ощущала его запах даже здесь, в незнакомом районе, среди чужих людей. Он будто въелся мне в кожу.
Я ускорила шаг, а потом почти побежала. Кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони. Я бежала не из города. Я бежала из ада.
Мама умерла три дня назад.
Дешёвый гроб, слишком лёгкий, будто пустой, пах фанерой и дезинфекцией. На похоронах шёл дождь, и я помню, как капли стучали по крышке, будто пытались её разбудить. Но мама не просыпалась. Она не просыпалась уже четыре года — с того дня, когда отец умер в ванной. С иглой в вене и пеной у рта.
Мне тогда было пятнадцать. Достаточно, чтобы понимать, что смерть — это навсегда, и недостаточно, чтобы выдержать её запах, её тишину и холод. Я стояла в дверях и смотрела, как жизнь уходит из отца, и чувствовала только тошноту и онемение. Помню, как мама нашла его и впервые за долгое время рассмеялась. Пусто, хрипло, почти облегчённо. Потом открыла бутылку водки и выпила до дна.
— Наконец-то, — сказала она.
И больше никогда не была прежней. Она перестала вставать с дивана. Наш дом стал гнить вместе с ней: ободранные обои, пятна на полу, пустые банки и бутылки, запах дешёвого пива, сигарет и чего-то прогорклого. И ещё — они. Мужики, которые приходили, когда мама была слишком пьяна, чтобы прогнать их. Их взгляды цеплялись за меня, как липкие пальцы. Иногда они позволяли себе больше, и мама делала вид, что не замечает.
А я... я училась выживать.
Я научилась воровать булочки из супермаркета, шоколадки, пачки чипсов. Научилась прятать их под одеждой, чтобы хоть чем-то заглушить голод. В холодильнике никогда не было готовой еды или продуктов, а в нашем доме я давно забыла про тепло и заботу. Только вечный запах дешевого алкоголя, мусор и равнодушие.
После похорон я вернулась в квартиру. Тесную, прокуренную, облезлую. Там, где всё застывало в грязи. Он был там. Сожитель матери. Толстый, грязный, всегда в засаленной потной майке с пятнами и с бутылкой в руке. Он сидел за столом, пил паленый виски прямо из горла и даже не притворялся, что горюет.
— Деньги есть? — спросил хрипло, не поднимая глаз.
— Я потратила всё на похороны, — я постаралась, чтобы мой голос звучал уверенно.
Он хмыкнул и поднялся. В ту же секунду воздух в комнате изменился — стал вязким, густым, как бензин перед пожаром.
— Можешь отплатить по-другому, — бросил он, мерзко ухмыльнувшись.
Я сначала не поняла. А потом он подошёл. Ближе. Потом ещё ближе, настолько,
что я ощутила его запах — он вонял перегаром, потом и грязным бельём. Опухшее лицо, гнилые зубы, мутные глаза. Его несвежее дыхание ударило прямо мне в лицо, и меня чуть не вывернуло.
— Ты ж теперь без мамаши, — пробормотал он, и внезапно зажал мне рот. Второй рукой грубо полез под кофту, схватил за грудь.
— Не вздумай орать, тупая сучка.
Я дёрнулась, но он был сильнее. Прижал к стене, и я почувствовала, как он пытается задрать юбку, его пальцы жадно хватали меня, как кусок мяса. Сердце билось о рёбра, душила паника, я задыхалась от шока и страха.
И тут я увидела его. На небольшой тумбочке стоял флакончик дешевого лака для волос. Мамин, давно забытый.
Я потянулась и схватила его. Бинго! Едкая струя попала ему прямо в глаза.
Он взвыл от боли и отпустил. Я рванулась, выскочила в коридор, босиком, со стоптанными кедами и сумкой в руках. Внутри только документы, старенький телефон и немного наличных.
На улице меня трясло. Казалось, что стены всё ещё давят, а его руки всё ещё держат меня. Я дышала рвано, хватая воздух, будто тонула. И знала одно: я не вернусь. Никогда. Немного отдышавшись, я натянула кеды и пошла прочь.
На автобусной остановке я набрала единственный номер, который знала наизусть.
— Мия... — я пыталась взять себя в руки, но голос все равно сорвался.
— Алисия? — в ее голосе послышались удивление и тревога.
— Мия, мне нужно уехать. Мне некуда идти.
Она молчала пару секунд. Потом твёрдо сказала:
— Приезжай. У меня мало места, но мы справимся.
Мия Рамос. Единственный близкий человек, оставшийся у меня. Мы познакомились когда-то в интернете, пару раз встречались, и вскоре сильно сдружились. Мия всегда казалась сильной, живой, настоящей, такой, какой я никогда не была. Она не боялась менять свою жизнь, и поэтому год назад уехала в Нью-Йорк — город возможностей. Подруга звала с собой и меня, но я не могла оставить мать, пусть даже ей давно не было до меня никакого дела.
Я купила билет до Нью-Йорка. Все деньги ушли на него, в кармане не осталось ни цента. В животе урчало от голода, но я не чувствовала слабости. Только странную лёгкость. Свободу.