Поезд, скрипя и постанывая, словно старый, усталый дракон, вползал на станцию Углегорск.
За мутным, исцарапанным стеклом вагона мелькали однообразные пейзажи – серые, припорошенные угольной пылью дома, ржавые заборы, редкие, чахлые деревца, из последних сил цепляющиеся за жизнь на этой суровой земле. А над всем этим, словно молчаливые, грозные стражи, возвышались они – терриконы.
Огромные, рукотворные горы из пустой породы, черные, как сама ночь, они казались символом этого края, его тяжелого дыхания, его невидимых слез.
Я прижалась лбом к холодному стеклу, чувствуя, как легкая дрожь пробегает по телу. Углегорск. Конец географии. Или начало чего-то нового?
Я, Аврора Светлова, которую друзья и тренеры привыкли звать Рори, профессиональная биатлонистка, мастер спорта, еще недавно блиставшая на международных соревнованиях, теперь оказалась здесь, в этом затерянном среди уральских предгорий шахтерском городке.
Не по своей воле, конечно. Проклятая травма колена, полученная на последнем этапе Кубка мира, перечеркнула все мои планы, все мои надежды на олимпийское золото. Вердикт врачей был неумолим: длительная реабилитация, никаких серьезных нагрузок как минимум год. А потом… потом будет видно.
Мой тренер, человек старой закалки, не привыкший сдаваться, нашел этот вариант – Углегорск. Здесь, оказывается, была неплохая спортивная база, построенная еще в советские времена для подготовки лыжников, с уникальным рельефом, идеально подходящим для восстановительных тренировок.
И местная спортшкола отчаянно нуждалась в тренере по биатлону. Так я и оказалась здесь – с одним чемоданом, полным спортивной формы и обезболивающих, и с сердцем, разбитым на миллион осколков.
Поезд остановился, выдохнув облако пара. Я вышла на перрон, ежась от пронизывающего ветра, пахнущего угольной пылью и чем-то еще, горьковато-смолистым, наверное, дымом из печных труб. Меня никто не встречал. Тренер спортшколы, с которым я созванивалась, должен был приехать позже.
Я огляделась. Небольшое, обшарпанное здание вокзала, несколько таксистов, лениво курящих у входа, да пара местных жителей, спешащих по своим делам. Городок казался серым, унылым, словно выцветшая фотография.
С трудом дотащив свой тяжеленный чемодан до стоянки такси, я назвала водителю, пожилому мужчине с лицом, изрезанным морщинами, как шахтерский забой, адрес, который мне дал тренер. Маленькая, покосившаяся избушка на окраине города, которую я сняла на первое время.
«К Светлане Петровне, что ль?» – хмыкнул таксист, трогаясь с места. – «Знаем такую. Спортсменка, говорят, к нам пожаловала. Чудеса, да и только».
Дорога была недолгой, но успела повергнуть меня в еще большее уныние. Однотипные пятиэтажки с облупившейся краской, редкие магазины с выцветшими вывесками, почерневшие от угольной пыли заборы. И повсюду – эти терриконы, нависающие над городом, как грозные напоминания о том, чем живет этот край.
Моя новая «квартира» оказалась половиной старого деревянного дома, с отдельным входом и маленьким, заросшим бурьяном двориком. Хозяйка, словоохотливая старушка, встретила меня у калитки.
«Аврора, значит? Имя-то какое, царское! А я баба Света. Проходьте, не стесняйтесь. У меня тут, конечно, не хоромы царские, но тепло, чисто. Печку вот с утра протопила, картошечки сварила. Угощайтесь, с дороги-то, поди, проголодались».
Внутри было действительно тепло, пахло сушеными травами и чем-то уютным, домашним. Небольшая кухонька с русской печью, крошечная комнатка с железной кроватью, застеленной лоскутным одеялом, и стареньким комодом. Удобства, как и следовало ожидать, во дворе.
Но после месяцев скитаний по гостиницам и спортивным базам, этот скромный уголок показался мне почти раем. По крайней мере, здесь я была одна, предоставлена самой себе.
Разложив вещи, я решила немного прогуляться, осмотреться. Городок был небольшим, его можно было обойти пешком за пару часов. Центральная площадь с неизменным памятником Ленину, здание администрации, почерневшее от времени, Дом Культуры с афишей, анонсирующей танцы по субботам, да несколько магазинов.
Люди встречались немногословные, суровые, с обветренными лицами и усталыми глазами. Мужчины, в основном, в рабочих спецовках или потертых куртках, женщины – в практичных, темных одеждах. И почти у всех – этот особый, чуть с хрипотцой голос, видимо, от угольной пыли, которая здесь, казалось, пропитала все вокруг.
Я чувствовала себя здесь чужой, белой вороной. Моя яркая спортивная куртка, дорогие кроссовки, даже моя привычка держать спину прямо – все это выделяло меня из толпы, привлекало любопытные, а иногда и недружелюбные взгляды. Одиночество, которое я так ценила в последнее время, здесь ощущалось особенно остро.
Ближе к вечеру я забрела в редкий в городе продуктовый магазин, чтобы купить что-нибудь на ужин. Очередь была небольшой, в основном женщины с авоськами. Я стояла, разглядывая скудный ассортимент на полках, когда почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Я обернулась.
Мужчина, стоявший позади меня, был огромным, как медведь. Широкие плечи едва помещались в проеме между стеллажами, мощные руки, покрытые темными волосами и шрамами, сжимали корзинку с хлебом и кефиром.
Лицо у него было грубоватым, обветренным, с выступающими скулами и упрямым подбородком, но глаза… Светлые, почти серые, они смотрели на меня с каким-то странным, изучающим выражением, в котором не было ни враждебности, ни похоти, а скорее… удивление и какая-то затаенная печаль. Он был одет в простую рабочую куртку, пропахшую потом и чем-то незнакомым, терпким – наверное, запахом шахты.
Я смутилась под его взглядом и поспешно отвернулась, чувствуя, как краска заливает щеки. Кто это? Почему он так смотрит? Когда подошла моя очередь, я быстро расплатилась и почти выбежала из магазина, ощущая на спине его тяжелый, провожающий взгляд.
Уже у самой калитки своего дома я снова его увидела. Он стоял на противоположной стороне улицы, прислонившись к забору, и курил, глядя в мою сторону. Я ускорила шаг, почти вбежала во двор и захлопнула за собой калитку, сердце колотилось как сумасшедшее. Что ему нужно? Это было странно и немного пугающе.
Дни в Углегорске потекли своей чередой, размеренные и суровые, как сама эта земля. Я с головой ушла в тренировки, пытаясь забыть о боли в колене и о той пустоте, что поселилась в душе после крушения олимпийских надежд.
Лыжероллерная трасса, петляющая среди пологих холмов и перелесков, стала моим вторым домом. Здесь, наедине с ветром, скоростью и собственным дыханием, я чувствовала себя почти счастливой. А вечером, возвращаясь в свою маленькую каморку, я валилась на кровать без сил, и даже навязчивые мысли о будущем отступали под натиском физической усталости.
Захар Игнатьевич Булыгин… Этот огромный, немногословный мужчина с глазами цвета уральских самоцветов, то серыми, как дымка над терриконами, то голубыми, как весеннее небо, неожиданно стал неотъемлемой частью моей новой жизни. Он не навязывался, не лез с расспросами, но его присутствие ощущалось постоянно – как невидимая, но надежная опора.
То он «случайно» оказывался рядом, когда у меня ломалась лыжная палка на трассе, и молча, деловито чинил ее своими загрубевшими, но удивительно ловкими руками. То приносил мне банку парного молока от своей коровы Зорьки, которую держала его старенькая матушка на окраине города, или баночку душистого лесного меда, который он сам собирал на своей пасеке.
«Тебе, спортсменке, полезно будет, для сил», – бурчал он, смущенно отводя взгляд, и его суровое, обветренное лицо на мгновение озарялось такой теплой, почти детской улыбкой, что у меня на сердце становилось легко и спокойно.
Однажды, когда я возвращалась с тренировки, промокшая до нитки под ледяным осенним дождем, он поджидал меня у калитки.
«Вот, Рори, возьми», – протянул он мне старую, но чистую и теплую телогрейку. – «А то продрогнешь, заболеешь еще. Я тут тебе и баньку истопил у себя. Сходи, попарься, косточки прогреешь. У меня там и веничек березовый припасен, и чай на травах. От всех хворей первое средство».
Я растерялась. Баня… Я так давно не была в настоящей русской бане! Но идти к нему домой, к незнакомому, в общем-то, мужчине…
Он словно прочитал мои мысли. «Ты не бойся, Рори. Я не обижу. Дочка моя, Дашка, дома будет. Она тебя и проводит, и все покажет. А я… я пока дров еще подкину, чтобы жарче было».
И я согласилась. Его дом оказался таким же, как и он сам – большим, крепким, немногословным, но очень уютным. Бревенчатые стены, пахнущие смолой, русская печь, жарко пышущая теплом, домотканые половики на полу.
И Дашка, его дочка, – худенькая, веснушчатая девчушка лет тринадцати, с такими же, как у отца, светлыми, серьезными глазами. Она встретила меня с каким-то застенчивым восторгом, засыпала вопросами о биатлоне, о моих медалях, о заграничных поездках.
Баня была просто сказочной. Густой, душистый пар, обжигающий жар, запах распаренных березовых листьев. Захар умело орудовал веником, его сильные руки без устали хлестали меня по спине, по ногам, по рукам, выбивая из тела всю усталость, всю хворь, всю накопившуюся тоску.
Я постанывала от удовольствия, чувствуя, как расслабляется каждая мышца, как уходит напряжение. Потом он облил меня ледяной водой из колодца, и я взвизгнула, но это было такое приятное, такое бодрящее ощущение!
После бани мы пили чай в его небольшой, чистой кухоньке. Чай был настоян на каких-то лесных травах, с медом и домашним малиновым вареньем. Дашка сидела рядом, не сводя с меня восхищенных глаз, а Захар молча курил у окна, иногда вставляя в наш разговор короткие, веские замечания.
В тот вечер я впервые почувствовала себя здесь, в Углегорске, не такой одинокой. Я увидела другую сторону этого сурового шахтерского быта – простоту, душевность, какую-то первозданную чистоту человеческих отношений. И я поняла, что Захар Булыгин – не просто «медведь», а человек с большим, добрым сердцем, скрытым под маской внешней суровости.
Наши отношения развивались медленно, неторопливо, как лесная речка. Он по-прежнему помогал мне, заботился обо мне, но никогда не переходил ту невидимую грань, которая отделяет дружбу от чего-то большего.
Я привыкла к его присутствию, к его молчаливой поддержке. Иногда мы часами гуляли по окрестным лесам, он показывал мне грибные места, ягодные поляны, рассказывал о повадках лесных зверей. Или мы просто сидели на крыльце его дома, пили чай и молчали, глядя на закат, окрашивающий терриконы в багровые тона.
Я знала, что он вдовец. Его жена умерла несколько лет назад от тяжелой болезни, оставив его одного с маленькой Дашкой. Он редко говорил о ней, но я видела, какая глубокая рана осталась в его сердце. И я понимала, что ему, так же как и мне, не хватает простого человеческого тепла, участия, понимания.
Однажды, после особенно тяжелой тренировки, когда мое травмированное колено разболелось так, что я едва могла идти, он встретил меня у спортшколы.
«Что, Рори, опять нога?» – спросил он участливо, его глаза потемнели от сочувствия. – «А ну-ка, давай я тебя до дому провожу. И мазь у меня есть хорошая, на травах, матушка моя делает. От всех суставных болей помогает».
Он почти на руках донес меня до моей каморки, усадил на кровать. Потом принес тазик с горячей водой, чтобы я распарила ногу, и баночку с темной, пахучей мазью. Он сам, очень осторожно, почти благоговейно, начал втирать мазь в мое больное колено.
Его большие, загрубевшие пальцы двигались так нежно, так ласково, что я почувствовала, как по моему телу разливается приятное тепло. Я смотрела на его склоненную голову, на его широкие, сильные плечи, и внезапно ощутила такой прилив нежности, такой благодарности к этому простому, доброму человеку, что у меня перехватило дыхание.
Когда он закончил, я взяла его руку и прижалась к ней щекой. Его ладонь была шершавой, пахла травами и чем-то еще, неуловимо мужским. Он замер, потом осторожно высвободил свою руку и неловко погладил меня по волосам.
«Ну вот, Рори, теперь полегче будет», – сказал он тихо. – «Ты лежи, отдыхай. А я пойду, ужин тебе какой-никакой соображу. А то ты, поди, голодная».