Глава 1.
Камень, сон и пробуждение
Алесия любила горы так же, как другие любят кофе по утрам. Не из-за адреналина, хотя и он был приятным бонусом, а за то странное чувство, когда вдыхаешь холодный воздух на высоте, и он режет лёгкие так, будто мир проверяет, достаточно ли ты жив, чтобы стоить этих видов.
В этот раз она решила пойти одна. Без туристов, без друзей-скалолазов, без бывшего мужа — тем более без него. Одиночный поход на старый вулкан в районе, который в исторических справочниках значился как «территория Византийских провинций, разрушенных катастрофой». Место, где археологи ломали голову, а легенды шептали о странных исчезновениях.
Её рюкзак тянул плечи, ботинки хрустели по камням, а солнце уже клонилось к закату. Она двигалась быстро, почти спортивным темпом, привычно отмечая в уме: склон не слишком крутой, осыпи нет, но трещины опасные. На ней был облегающий тёмно-серый костюм для скалолазания — колени защищены, перчатки изношены, но любимые. Волосы, густые, каштановые, убраны в тугую косу, чтобы не мешали. Лицо без косметики, зато с живыми глазами, в которых сквозила и усталость, и азарт.
Пещеру она заметила случайно — тень на скале оказалась слишком правильной формой, почти дверью. Любопытство победило здравый смысл, и она, цепляясь за выступы, спустилась к ней.
Внутри пахло холодом и чем-то металлическим. Стены были испещрены резьбой — чёткой, глубокой, как будто вырезанной вчера. Руноподобные знаки, не похожие ни на кириллицу, ни на греческое письмо. Она провела пальцами по одному — подушечка ощутила неровность, холод, а в голове шевельнулась странная мысль: Я об этом нигде не читала. Почему?
Алесия уселась на плоский камень, сняла перчатки, достала термос. Глоток чая согрел, и глаза предательски начали слипаться. Пятнадцать минут — и иду дальше…
Она не заметила, как задремала.
Сон был тягучим, как мёд. Ей снились те же стены, но резьба на них светилась мягким, почти неоновым светом — то голубым, то зелёным. В глубине пещеры стоял силуэт — высокий, прозрачный, переливающийся, будто сотканный из света и тумана.
— Проснись, — голос был в её голове, глубокий и женский.
Алесия резко распахнула глаза. Сердце колотилось. Пещера была та же, но всё изменилось: на стенах — сияющие руны, в воздухе — лёгкое свечение, а за входом… за входом простирался не её привычный горный ландшафт.
Внизу, в долине, раскинулся город. Не развалины, а живой — с белыми каменными домами, узкими улицами, дымом от очагов. Архитектура казалась смесью древнеримской и чего-то восточного. На горизонте возвышался вулкан, его вершина клубилась лёгким дымом.
— Приветствую тебя, странница, — снова тот же голос. И тут Алесия поняла, что он не звучит снаружи — он внутри, прямо в мыслях.
Она обернулась. В глубине пещеры стояла та самая фигура. Свет теперь был насыщенным, неоново-зелёным, а от «женщины» исходило ощущение не человека, но чего-то большего.
— Отлично… Я, значит, сошла с ума, — пробормотала Алесия вслух. — Или это туристический аттракцион с актрисой в костюме? Где скрытая камера?
— Я — не актриса, — прозвучал мягкий смешок. — И ты не сошла с ума. Ты пересекла Врата.
— Какие ещё врата? — она невольно отступила на шаг, хотя внутри уже просыпалась профессиональная любопытность исследователя.
— Врата времени. Ты — редкая из тех, кто может их открыть.
— Случайно. Я вообще-то просто пришла попить чай, — отозвалась Алесия, скрестив руки. — Почему я?
Пауза. Свет вокруг фигуры дрогнул.
— Потому что ты ищешь правду, даже когда она тебе не нравится. И у тебя есть качества, которых нет у тех, кто жил здесь веками.
Алесия прищурилась.
— О, да, современные привычки. Телефон, интернет, сарказм. Я так понимаю, это не шутка?
— Не шутка, — спокойно ответила «богиня». — Через десять лет этот город исчезнет под лавой. Ты можешь изменить судьбу некоторых из них.
Алесия посмотрела вниз, на город. Маленькие фигурки людей, шумный рынок, блеск крыш. Всё выглядело слишком реальным.
— Могу? Или должна?
— Это зависит от тебя. Но если хочешь что-то изменить… начни с того, чтобы стать здесь своей.
В её ладонь легло что-то холодное. Она опустила глаза — маленький серебристый перстень с камнем, светящимся тем же неоном, что и фигура.
— Связь со мной. И — твоё начало. Земля у подножия города. Дом, который ждёт хозяина.
Алесия сжала перстень.
— А если я просто уйду?
— Тогда уйдёшь. Но знание уже в тебе, и оно не отпустит.
Она выдохнула. Голова кружилась, сердце гулко стучало. И впервые за долгое время ей было страшно — но не так, как на скале перед прыжком. Это был страх того, что она действительно может что-то изменить.
Камень остывал так же медленно, как и мысли. Сумерки густели в устье пещеры, и тёплая полоска света у входа каждой минутой отступала, превращаясь сперва в ленту мёда, потом — в тонкую проволочку, и наконец — в ничто. На смену пришла другая иллюминация: внизу, в долине, по одному вспыхивали огни — не электрические, а живые, масляные, пахнущие копотью, тмином и жаром хлеба. Город расправлялся под ночной простынёй, как кошка — то изгибом улицы, то лопатками крыш, то хвостом дымка над очагами. Над всем этим висел Млечный Путь — белая дорога богов, в которую хотелось воткнуть карабин и пройти связками до самого края.
Алесия сидела у входа, подтянув колени и обняв их руками, и позволяла себе роскошь — смотреть. Без задач, без «надо», без разговоров с туристами, без «пять минут — и идём». Просто смотреть и впитывать: как шуршит теплая ночь, как перетекает запах лаврового листа из чьего-то двора к её ноздрям, как медленно выравнивается дыхание после высотного дня. Внутри ещё звенел камень — характерная вибрация, которую знает каждый, кто целый день держался пальцами за выступы: ладони чуть гудят, предплечья тёплые, мышцы шепчут своё короткое «спасибо». Она улыбнулась: тело знало, как вписываться в чужую среду — важно только дать ему время.
Глава 2.
Город, хлеб и чужое имя
Город начинался с запаха воды. Не моря — его здесь было только в солёной памяти амфор и чужих рассказах, — а воды, идущей по каменным жилкам, шуршащей по канавкам, трогающей корни деревьев. На рассвете он дышал шире, чем ночью: на белёсом небе уже отпечаталась розовая кромка, и эта кромка стекала вниз — на стены, на колонны, на лбы людей, торопящихся открыть лавки.
Алесия шла, как учил её камень: мягко, не цокая ботинками, будто она — часть этой тропы. Сарафан ложился на ноги правильной тяжестью; под тканью — ремешок с ножом; в складке — блокнот; на ладони — мозоли прошлого дня; в мыслях — список из утренних гвоздей: платки, хлеб, писец, земля. Перстень на пальце теплился слабее, чем ночью: дневной свет всегда глушит чудеса — и это было справедливо.
Первые дома на окраине были низкие, с плоскими крышами, где сушили ткань, рыбу, травы. У одной двери женщина выметала порог маленькой метёлкой; отблеск солнца сделал её волосы медными на секунду — и снова обычными. Она подняла глаза на Алесию — не удивлённо, не враждебно, просто «кто ты, что несёшь?». Алесия кивнула — коротко — и пошла дальше, ловя носом сырость глины, дымок остывшей печи, кисловатый дух вчерашних отваров, тмин, ладан.
Площадь просыпалась, как большой дом: где-то открывали ставни, и столбы света падали на мостовую; где-то уже ругались — энергично, но без злобы, — торгуясь о цене рыбы; где-то мальчишки кидали кости в кружок, споря, чья рука богаче. «Светлый платок и тёмный платок,» — напомнила себе Алесия. — «И сандалии. И вода на руки.»
Рынок она узнала по шуму — у рынков всегда один голос: многоголосый. Ряды с хлебом были ближе к солнцу — лепёшки должны греться даже взглядом; керамика — в тени, чтобы не треснуть; рыба — там, где ветер. Над хлебной лавкой висела гирлянда плетёных корзин — как над сценой: «здесь живут руки». Хозяйка, сухая, быстрая, с ладонями муки, глянула поверх чужих плеч на Алесию, и глаза её вмиг измерили: рост, походка, ткань сарафана, ботинки, коса.
— Утро доброго, — сказала Алесия. — Лепёшки — две. И… платка у вас нет?
— Платки — у Ланы, вон там, где резные гребни, — отрезала та, но без резкости. — Лепёшки — тёплые. С чем возьмёшь — с травой или с семенем?
— С травой, — сказала Алесия, — и одну без ничего.
— Платить чем станешь? — хозяйка уже шуршала бумажным (вернее — тканым) свёртком с травами, почти не глядя — привычка.
— Серебром, — спокойно. — Малой.
Звон монеты — деловой, честный — удовлетворил обеих. Хозяйка не спросила: «откуда ты», а сказала: «платок — у Ланы», и кивком — не рукою — указала направление: «вот туда, и чуть правее». Женская навигация точнее любой карты: в ней есть «чуть».
Лана оказалась женщиной с голосом, который легко привыкнуть слушать. Платки у неё были всякие — светлые, как молоко, и тёмные, как ночь; гладкие и грубые; дешёвые и «на праздник». Алесия провела пальцами по льну, по шерсти, по нитям, ещё пахнущим красителем. Выбрала простой белый — гладкий, лёгкий, чтобы голова не жарилась; и тёмный — глубокий, с почти незаметной каймой. Лана, примерив взглядом, неторопливо завязала белый платок Алесии на голову — так, чтобы тугая коса легла под ткань и не тянула виски.
— Так — не вдовий, — сказала она между делом. — Так — дорожный. И не слишком смотри в глаза мужчинам. Здесь любят прямоту, но не бросок копья.
— Поняла, — ответила Алесия. — Спасибо.
— От благодарности рукам — легче, — усмехнулась Лана. — Иди к писцу не сразу. Сначала пройди мимо рядов, чтобы на тебя насмотрелись. Новое, если идёт молча, пугает.
Совет лёг на язык так легко, что это даже удивило. Алесия пошла «мимо» — не задерживаясь, но и не спеша; взгляд — чуть ниже плеч; шаг — без вызова. На втором ряду, там, где керамика, она задержалась на мгновение — миски, кувшины, маленькие чаши, свет от которых хотелось пить. На третьем — кожаные ремни, сандалии, ножны. Мастер, толстый и сосредоточенный, взвёл глаза, и в них было: «ботинки хорошие — но жарко будет». Она кивнула: «вернусь», — и это было обещание и себе, и ему.
— Писец? — спросила она у старушки у края рынка, которая продавала зелень маленькими охапками и улыбалась беззубо, но с полным набором лёгкой хитрости. — Где найти человека, который помнит чужие долги?
Старушка не удивилась формулировке. Кивнула туда, где под навесом, аккуратно обрамлённым лаврами, стоял стол, и за столом сидел сухой мужчина с узкими плечами, густыми бровями и пальцами, испачканными чернилами так, как их не моют — вечно. Чернильница, стилос, связки дощечек — его мир.
— Публий, — сказала старушка, не выпуская её взгляда. — Помнишь всё. Не терпит «а там посмотрим». И не любит хвастунов.
— Я — не хватаюсь языком, — обещала Алесия, и это была правда.
Публий Крисп выглядел не старым и не молодым — так выглядят люди, которых возраст не интересует. На неё он посмотрел так же, как смотрят на новый знак на известной стене: не раздражённо, не с любопытством, а честно — «что ты, откуда, зачем?».
— Доброе утро, — сказала Алесия. — Я ищу дом и землю. И писца, который поможет не потеряться в вашем порядку.
— У нас порядок простой, — ответил он без улыбки, но и без льда. — У кого есть имя, у того есть запись. У кого есть деньги — у того есть земля. У кого есть слово — то останется в списке, даже когда все забудут. Кто ты?
Легенда из пещеры легла ей на язык без скрипа, как хорошо смазанная гайка.
— Алесия. С мыса Серый Пёс, далеко на западе. Дом ушёл под воду. Иду в горы. Хочу купить дом, который стоит пустой, у северного склона, — она назвала то место, где вчера стояла и смотрела на город: «у подножия, третий год пустует». Она не назвала имени Луция — не всё сразу.
— Серый Пёс, — повторил Публий, отмечая карандашом по воску, как глухую ноту. — Мыса такого у нас нет. Но это не беда. Деньги у тебя есть?
— Есть, — просто.
— Не золото сразу, — сказал он, не поднимая глаз. — Золото любит показываться, а не работать. Серебро — лучше. Дом у северного склона… — На минуту он замолк, проверяя в другой дощечке строки, которые видел только он. — Да. Пустует. Хозяин — ушёл. Роды его — молчат. Земля вокруг — живая, вода рядом. Если хочешь — оформим на твоё имя. Имя твоё — как писать?
Глава 3.
Имя на воске и хлеб с маслом
Утро пахло глиной, верёвкой и водой, которую только что вылили на каменную пыль. Дом «Серый Пёс» дышал внутри ровно, как человек, который наконец выбрался из тесной рубахи на размер меньше. Печь не шипела, огонь сидел в ней прилично и не дымилась, как вчерашний обиженный мальчишка; стены терпеливо глотали сырость ночи. Лика шуршала у порога — подметала камень аккуратно, будто от этого зависела погода. С платком она подружилась так же быстро, как с новой миской: белый — на утро, тёмный — «на рынок», с лёгкой узорчатой каймой, которую она время от времени гладит большим пальцем — свой, «не у всех».
Я поставила на плиту воду, сунула в неё пару листиков мяты и ещё один — для смелости — шалфея: пусть этот дом сразу запомнит, что у него есть запахи. На колене — мешочек с мелким серебром, внутри — несколько «тяжёлых» монет, которые лучше не звенеть понапрасну. Перстень на пальце разогрелся едва-едва — так бывает у камня, когда солнце только поднимается: ладонь ещё холодная, а прикасаешься — и уже угадываешь тепло.
— К Публию — до разгара, — сказала я, глотая горячую воду, как лекарство. — Потом — Эдилу глаза показать. И сандалии мне — эти ботинки на солнце превращают ноги в кашу.
— У Пота — сшила быстро, — отозвалась Лика. — Но не бери «сестринские скидки». Скажи — «потом вторую пару». Ему так приятнее.
Она говорила деловым шёпотом, таким, каким в городе объясняют дорогу не только по улицам, но и по характерам. Двор будто прислушивался к её голосу — ему нравилось, когда в нём звучат человеческие слова, простые и нужные: вода, хлеб, печь, имя.
— Нам нужен свидетель, — напомнила я. — Ты — первая. Второй — Марк.
Имя Марка разложилось в груди неожиданно легко, как правильно связанный узел. Я видела, как он смотрит: не на платье, не на руки — на то, как ты держишь взгляд. Таких лучше не просить «одолжений». У них иначе устроено: говоришь, что надо — и платишь именно тем, чем у них берут.
К Марку мы пошли не короткой дорогой, а «правильной»: через те улицы, которые надо, чтобы на тебя насмотрелись без суеты. Рынок уже набирал обороты — лепёшки шипели ароматом на каменных плитах, лавровые венки поджидали чьи-то головы, мальчишки уже успели проиграть и выиграть у костей на пару криков. Я купила две тонких чёрных ленточки у Ланы — одну Лике, одну себе; слово «подружиться» с волосами тут имеет почти юридический вес.
Марк оказался там, где его и следовало искать в это время: у ряда с зеленью, где лист салата роняет каплю росы, а петрушка пахнет не как приправа, а как совет. На нём была та самая туника, на поясе нож, лицо — так же ровно-спокойное, но щёки порозовели от работы. Он уже успел продать часть зелени, а остальное так уверенно лежало в корзинах, словно знало цену своей свежести.
— Доброе утро, — сказала я. — Нужна твоя помощь. Свидетель у писца. Я беру дом у северного склона. Надо, чтобы у записи было два лица. Одно — вот, — кивнула на Лику. — Второе — твоё, если не против.
Он не стал изображать удивление. Сначала посмотрел на мои руки — чистые, но с отметинами вчерашнего камня, потом — на Лику, которая стояла не «за мной», а «со мной», ещё — на платок у меня на голове — завязан «дорожно», как надо, не играя в вдову.
— Приду, — сказал он, будто это давно решено. — Когда?
— Сейчас, — ответила я. — У Публия.
— Хорошо, — Марк убрал нож, сказал соседу: «посмотри», — и пошёл, как идут люди, которым не надо повторять маршрут.
Публий уже был на месте — чернила заблестели на его пальцах, как маленькие зеркальца; рядом лежала связка табличек, где чужие судьбы сидели в тесных, но прочных строчках. Он кивнул мне и сразу на Марка — тот кивнул в ответ. Лика от волнения держала мой подол — я слегка отодвинула её руку, и она поняла: «держись сама».
— Имя, — сказал Публий.
— Алесия, — четко.
— Место — дом у северного склона, третий год пустует, вода рядом, — бубнил он сам себе. — Свидетели — Марк… — он написал имя так, как пишет привычные вещи, — и Лика.
Лика расправила плечи так серьёзно, будто ей вручали не шнурок, а принятые на хранение ключи от города. Марк смотрел на таблички без суеверного страха — уважительно. Я положила на край стола серебро — ту «половину внесения», о которой договаривались вчера.
— Эдилу я подам запись к полудню, — сказал Публий. — Если никто не объявится из рода — в течение трёх дней запись станет крепкой. До этого — не трогай чужие стены громко.
— Громко не люблю, — отозвалась я, чувствуя, как внутри отзывается слово «крепкой» — как музыка на правильной ноте.
Мы не стали устраивать «праздник бумаге». Марк вернулся к своей зелени так, будто отвлёкся на глоток воды; я — купила у Авлы хлеб, как и обещала дому, и по пути к Лане — тёмный платок для Лики «на плохую улицу». На углу крикнули — кто-то ругался из-за цены рыбы; в тени лопались финики, как маленькие солнца; из-за лавки выскочил мальчишка и едва не врезался мне в колени — Лика поймала его за ворот, как кошка ловит котёнка за загривок: без злости, но по делу.
У Эдила я появилась не с штурмом, а «как будто давно хожу»: принесла короткий свиток, который мне выдал Публий — маленькая сухая строчка, запах чернил и терпкий привкус ответственности. Во дворе сидел помощник — негромкий, с волосами, собранными на затылке кожаной тесёмкой; люди приходили, уходили, на всём лежала тень деловитости. Я не стала пялиться на его тоги и печати — смотрела в глаза: «я — не проситель; я — налог будущего».
— Запись подана, — сказал он, не вдаваясь в детали. — Проверим, опросим соседа, через три дня придёшь за подтверждением. До этого — не спорь с теми, кто любит спорить.
— Я люблю спорить, — сообщила я честно. — Но умею откладывать удовольствие.
Улыбка у него отразилась так быстро, что я почти не успела её заметить. Лика переступила с ноги на ногу — ей хотелось уже бежать в «Серого Пса», чтобы показать дому свой тёмный платок и новое серьёзное лицо.
Глава 4.
Сад «Серого Пса»
Дождь пришёл, как и обещал Гай: без угроз, но настойчиво. С утра небо зажмурилось белесым светом, потом из тонких трещин над городом потекла вода — не «ливень», что обрывает разговоры, а «работа», что заставляет всё в доме по-другому звучать. Камень с благодарностью принял первый долгий глоток; земля под оливами подняла голову; воздух стал пахнуть чистым полотном, которое только что сняли с верёвки.
Мы с Ликой вышли во двор босиком: ступить на мокрый камень — значит услышать город ногами. Вода бежала по тропинкам, которые вчера я нарисовала в голове, и это было лучше любой похвалы. «Мало, но ровно» — работает. Я углубила миску под старым деревом — пальцы быстро находят нужную глубину, как зубы — старый шов. Лика подставила кувшин — вода глухо запела о глину.
— Сегодня — без рынка, — сказала я. — Мы — «с внутренней стороны» живём. Девочки, — это я себя так называю иногда нарочно, чтоб не важничать, — любят такие дни: дом раскладывается на части, а к вечеру снова складывается, но уже «наш».
— Дом — это когда пахнет «наш», — согласилась Лика серьёзно. — Я научилась.
Печь не сдалась дождю — держала свой жар так, будто снаружи вообще никого не было. Я замесила лепёшки с рубленой травой, Лика крутила маленькие шарики из теста — «для соседских детей», как она выразилась. Соседи — штука неизбежная: если не накормить их хотя бы запахом — они накормят тебя разговорами. Я выбираю первое.
Днём дождь стих. Под вечер пришёл Гай — с глиной на руках, как скульптор, и мы вдвоём, без разговоров «о высоком», подмазали швы — там, где вода любит шептать камню свою песню разрушения. Лика подавала нам глину шустро, вовремя; она вообще быстро обучалась ритму дома.
— Публий прислал мальчика, — сказала она, когда мы с Гаем одновременно вытерли ладони об грубую ткань и пламя вздохнуло: «довольна». — Запись — крепкая. Я дала мальчику лепёшку. Он сказал, что у тебя «чёткий почерк», — подражала мальчиковой важности.
«Крепкая» прозвучало как обещание, которое мы уже выполняем. Я поставила на стол «приправа-масло» — наше, с мятой, и ещё — с кусочком чеснока, растёртого с солью. Гай молча макнул — века каменщиков учат их выражать чувства экономно. Но я видела: ему понравилось. Он положил на порог ещё один камень — совсем маленький, «чтобы не забывать, что малое — тоже камень».
— Завтра — к Нере, — напомнила Лика. — И к Гаю… ещё камня?
— Завтра — к Титу Вару, — поправила я. — Я отложила «споры» на один день. Отложила — значит, пора. Но сначала — женщины. Женщины — это как первые капли дождя: если они падают правильно — потом пойдет дождь.
Мы заночевали рано. Дождь с улицы шуршал о порог, как мышь; на полке мягко светила лампа; дом тянул на себе наши сны, как кошка перетаскивает котят — бережно, но уверенно.
---
Утро — сухое, блестящее: камень под солнцем вдруг стал пахнуть железом. На рынке я взяла у Гая немного одного масла «для обмена» — оливковое, чистое, «лучше не бывает», и принесла Нере две маленькие баночки: наше — с травой, и его — «базовое», чтоб было с чем сравнивать. Женщины не любят «обманы», они любят «выбор». Мы одновременно сговорились, не зная: одну баночку Нера тут же открыла, села на пороге, макнула кусок хлеба — в глазах у неё на секунду мелькнул огонь человека, который любит нюансы.
— Это — как первый день после дождя, — сказала она. — Когда трава ещё мокрая, а воздух — чистый.
— Это — мята, — ответила я, смешно деловой. — У тебя её много. Я просто попросила масло её послушать.
— Пусть слушает, — отозвалась Нера. — Женщины расскажут. Не расскажут — напомню.
Я оставила у неё баночку, другую — с «базовым» — завернула в полотно: отнесла Гаю. «Это — для тебя, чтобы знать, что у меня — не лучше твоего. Просто другое.» Он кивнул — головы мастеров понимают подобные вещи без длинной реторики.
Потом — форум. Тит Вар снова стоял в лёгкой тени — там, где тени учатся быть терпеливыми. Он спорил с лысоватым господином о том, что «плохой закон лучше отсутствия закона». Я ненавязчиво подслушала минуту, потом не выдержала:
— Плохой закон — как плохая верёвка, — сказала я. — Лучше уж никуда не лезть, чем лезть по ней. Но если другого нет — надо лезть, держа петлю, — вот тут, — показала я кистью — навык автоматом, — и не доверять ей слишком.
Несколько голов повернулись. Тит Вар заметил, как я держу кисть — его это убедило больше, чем слова.
— Ты по горам, — сказал он. — И по словам тоже. Это редкое сочетание.
— По людям, — поправила я. — Они — сложнее.
Мы не стали устраивать философский пир на весь рынок. Тит спросил, где мой дом — я сказала: «у северного склона, у поздней тени». Он пожал плечами — «далековато» — и обещал заглянуть, «если ноги приведут». Я не настаивала: ноги — лучше знают, куда идти.
Днём я купила у Миро пару «умных» кувшинов — он действительно поёт им в процессе, и глина от этого терпимее к воде. Ещё — у Пота тонкие кожаные ремешки — на будущие мешочки. Лика выторговала у лавочницы два старых полотна — они пахли чужими домами — и расстелила их у нас — чтобы «наш дом стал старше на пару лет».
— Ты, — сказала она вдруг, непривычно теребя платок, — меня… не бросишь?
— Нет, — ответила я, не раздумывая. — Если не убежишь.
— Убегать — смысла нет, — буркнула Лика. — Тут хлеб пахнет правильно.
Это, пожалуй, лучший комплимент дому.
---
Под вечер мы вдвоём — без гостей — вышли в сад. Сад — громкое слово для ряда усталых пней и нескольких живых стволов, но «слова учатся» постепенно. Я принесла из «кармана» маленький, как ладонь, мешочек зерна — простого, белёсого, и пахнувшего будущей кашей. Мы не сеяли «много» — несколько рядков, там, где земля вчера приняла воду так, как я просила. Лика молчала, но её пальцы еле заметно улыбались.
— Скажи, — спросила она у меня, — почему ты говоришь с землёй, как с человеком?
— Потому что она отвечает, — сказала я. — Просто у неё другой язык.
Глава 5.
Праздник воды
Вода пришла раньше людей. Я проснулась от её голоса — не громкого, а того, что дышит в щёлочках камня, бежит по канавке, гладит корень. Дом «Серый Пёс» был мокрым снаружи и сухим внутри — настоящая зрелость, которой многие люди так и не учатся. Лика уже возилась у печи: шуршала метёлкой, ставила кувшин, дразнила огонь сухими щепками.
— Сегодня праздник, — сказала она, будто мы об этом не говорили вчера десять раз. — Эдилы чинят чашу. Будет шумно. Женщины будут в новых платках. А мужчины — в старых привычках.
— Отлично, — зевнула я, потянулась, села на лежаке, чувствуя, как спина слушает день. — Мы принесём баночки. Одну — Нере, одну — «чаше». И ещё — хлеб. Дом любит делиться.
Лика кивнула и исчезла во дворе, как сквозняк. Я провела ладонью по стене — камень отозвался теплом, как живот собаки, которому доверяешь. Перстень на пальце еле заметно согрелся: Сера проснулась, как просыпаются те, кто не спал на самом деле.
— Сегодня — люди, — сказала она, не вопросом. — И вода.
— Сегодня — лица, — уточнила я. — И слова. Я не хочу говорить много. Хочу — правильно.
— Тогда слушай, — отозвалась Сера и стихла. Её молчание научило меня больше, чем чужие наставления.
Мы занялись маслом. Я растёрла в ступке мяту и шалфей с крупной солью, добавила тёплую золотую густоту, той самой «лучше не бывает» — но теперь она говорила моим запахом. Лика бережно держала маленькие глиняные чашечки, я переливала, не проливая — когда делаешь что-то важное, руки становятся точными. Положили сверху листочек — красивость, конечно, но и знак: это не чужое, это — из нашего двора.
— Платки, — напомнила Лика, протягивая мне светлый. — Ты — светлый. Я — тёмный. На плохие улицы не пойдём. Сегодня — праздник.
— И нож, — сказала я, пряча лезвие под ремень. — Нож — это не угроза. Это просто нож.
— Для хлеба, — уверенно добавила Лика.
Мы вышли, когда солнце ещё только решало, какую температуру выбрать. Город пах сумеречным хлебом, мокрым камнем и ожиданием. На перекрёстках висели свежие ленты — дешёвые, но упрямые; дети уже успели на них посмотреть, дёрнуть и всё-таки оставить. Женщины шли группами — смехи перебрасывались, как зерно из ладони в ладонь. Мужчины гудели гулом тех, кто собирается работать и спорить одновременно.
Чаша — та, к которой сегодня собирали воду и людей, — стояла на площади, открытая, как книга. Её каменные борта были свежеподмазаны, белая глина ещё пахла сырым. Над ней — деревянный навес, чтобы тень не отпускала воду слишком быстро. Рядом — водяной столб — метка гордости: здесь вода приходит. Эдилы ходили вокруг — не важно, кто из них двое, а кто — помощники: все одинаково деловитые лица, одинаковый «сегодня мы сделали миру пользу» в глазах.
Нера была там, где и ожидалось — у группы женщин, но чуть сбоку: она никогда не стояла в центре, а всё видела. Я кивнула ей издалека. Она заметила, улыбнулась глазами. От неё пахло травами и истиной.
— А вот и «острый нож для хлеба», — раздался сбоку голос, который легко вписывается в любую тень. Тит Вар стоял, облокотившись на колонну, хитрый ровный взгляд скользнул по моей голове, по платку, по рукам — задержался на баночках. — Что несёшь, женщина у северного склона?
— Мокрый день — просит масла, — ответила я. — И хлеб. Чаша будет красивее, если рядом пахнет.
— Красота — не в запахе, — отозвался он, но взял у меня баночку, понюхал — и на секунду у него на лице нашарилась простая человеческая радость. — Красота — в уместности. Уместно.
— Уместность — это доброта с мозгами, — парировала я. — Познакомься — Лика. Она — мои ноги, мои глаза и частично — совесть.
— Совесть — дорого стоит, — заметил он, кивнув Лике серьёзно. — Береги её.
Лика кивнула так же серьёзно, как если бы ему пришло в голову попросить у неё кувшин.
Шум подскочил — как рыба из воды: один из эдилов поднял руку, другой зачитал короткий, утомительный «мы починили, мы молодцы, мы благодарим богов и себя» — лица слушали, но не слишком. Вода в чаше мерцала спокойнее, чем люди вокруг. Я отступила на шаг — люблю смотреть на мир там, где можно отвести взгляд и вдохнуть. Тит Вар остался на месте — ему нравилось, когда слова проходят мимо, чтобы оставить в нём нужные.
— Ты нервничаешь, — сказала Сера без звука. Не в упрёк.
— Я живу, — ответила я, чувствуя, как под лопатками завязался тугой узел. — Здесь слишком много чужих глаз. Мой опыт любит горы. А здесь — люди. Они по-другому сыплются.
— Ты знаешь, как вязать верёвки, — напомнила она. — Люди — тоже вяжутся, если честно.
Рядом с чаплей воды, где дети уже тянули руки, «чтобы потрогать праздник», что-то случилось таким образом, как часто случается «что-то»: слишком быстро, слишком неправильно, слишком близко к краю. Мальчишка — лет шести — захохотал, оттолкнулся и сорвался с края борта в самую чашу. Гомон накренился — «ой!» — «держи!» — «не полезай!» — «куда!» — и всё это — медленно, будто мир роста внезапно вспомнил, что забыли завязать последний узелок.
Тело отреагировало раньше головы. Я бросила баночки Лике — «держи» — сорвала с пояса репшнурку, обмотала вокруг предплечья, сделала петлю, не глядя. Колени сами нашли камень, стопа — зацеп на внутренней стороне борта, который вчера подмазали слишком гладко. Вода холоднула в лицо. Мальчишка бил руками беспомощно, захлёбываясь и от ужаса, и от неожиданной славы.
— Смотри на меня, — крикнула я, выговаривая слова простые, короткие, которые не тонут. — Смотри! Воздух — здесь.
Его глаза ухватили мою ладонь, как рыба хвостом — волна. Я поймала его за запястье. Вода тяжёлая, человек в воде — как мокрый мешок зерна. Мир на секунду потяжелел на плечо, как чужой рюкзак. Скользкий борт принял колено, верёвка пропела правильный звук в пальцах. Сзади кто-то уже тянул меня за ремень — запах лавра и металла: Марк, конечно. Голос Тита Вара прозвучал ближе, чем колонна — «держу!» — и я почувствовала, как всё вокруг на короткий миг стало одной связкой.