Десять лет брака. Иногда эта круглая, красивая цифра висела на них тяжелым, хоть и позолоченным, грузом. Десять лет с тем, кого знаешь со школьной скамьи, — это и благословение, и тонкое, изматывающее проклятие. Все было слишком… правильно. Приторно-сладко, как мед, который уже не радует вкусом, а лишь навязчиво липнет к нёбу. Любовь — да, безусловно, была. Глубокая, как омут, проверенная болезнями родителей, рождением детей, общими победами и поражениями. Секс — тоже был, даже раскрепощенный и доверительный. Они знали тела друг друга как свои пять пальцев, каждую родинку, каждую ямочку, каждый стон, который можно извлечь привычным движением.
Но куда-то бесследно испарилась та самая электрическая искра неожиданности, тот пьянящий трепет новизны, что превращает просто близость в нечто запретное, головокружительное, в тайну, которую хочется разгадывать снова и снова. Их утренние поцелуи стали ритуалом, вечерние ласки — рутиной. Они любили друг друга, но перестали желать с той животной, затемняющей разум силой, что заставляет кровь стучать в висках.
Именно в один из таких дней, когда тихая рутина начинала давить особенно сильно, они и вышли гулять. Лето, щедрое и разгульное, разлилось по парку густой, знойной духотой. Воздух над раскаленными асфальтовыми дорожками дрожал, как над горном, и пыльца с цветущих лип, словно золотистая, навязчивая вуаль, кружилась в лучах заходящего, но все еще цепкого солнца.
И она, его Алина, в этот вечер была живым воплощением ускользающей юности, тем самым запретным плодом, который он, казалось, уже давно попробовал. На ней было то самое легкое, почти воздушное платье кремового, ванильного оттенка, которое он подарил ей на последний день рождения. Ткань — шифон или что-то столь же невесомое — была настолько тонкой и податливой, что солнце, пробиваясь сквозь нее, на мгновения обрисовывало соблазнительный, размытый силуэт: упругий третий размер груди, на которой, как он с замиранием сердца заметил еще дома, не было лифчика, и стройный, изящный изгиб бедер. Платье едва доходило до середины бедра, и с каждым ее шагом, с каждым движением открывался соблазнительный вид на длинные, загорелые, идеальной формы ног. Под платьем, как он прекрасно знал, была лишь эта черная, кружевная паутинка стрингов, такая минималистичная, что больше была похожа на тонкую, дерзкую ниточку, теряющуюся между ягодицами. Она была его женой, матерью его ребенка, а в этот момент выглядела как греза, сошедшая со страниц глянцевого журнала.
Он шел рядом, и украдкой, с привычной нежностью и щемящей болью, любовался ею. Его жена. Та самая девчонка, с которой он когда-то, краснея, делил одну парту, списывал контрольные и тайком держал за руку на последнем звонке. А теперь она делившая с ним ипотеку, утренние сборы ребенка в сад и вечные споры о том, что приготовить на ужин. В свои 32 он с особой остротой чувствовал легкую тяжесть набранных за сидячую зиму килограммов, этот небольшой, но упрямый «пивной» животик, который она в минуты нежности ласково называла «подушкой для объятий». И сейчас, глядя на ее летящую, невесомую походку, он с болезненной ясностью ощущал пропасть между ее вечной, сияющей, почти девчачьей молодостью и своей начинающейся обыденностью, обрюзглостью.
Она внезапно остановилась, нарушив ход его невеселых размышлений.
— Подожди секунду, дорогой, — сказала она, и в ее голосе прозвенел тот самый легкий, серебристый смешок, который сводил его с ума еще в десятом классе. — Проклятый ремешок на босоножке расстегнулся. Сейчас.
И вместо того чтобы присесть, как сделала бы любая другая женщина, Алина наклонилась вперед на прямых ногах. Это был не бытовой, неудобный поклон. Это было изящное, почти гимнастическое движение, которое вытянуло ее тело в соблазнительную, напряженную струну. Ее пальцы потянулись к щиколотке, спина прогнулась в мягкой, соблазнительной дуге, а ее попа, упругая, круглая, идеальной формы, откровенно и вызывающе поднялась вверх, вырисовывая под тонкой, податливой тканью платья идеальный, дразнящий рельеф обеих половинок. Он замер, завороженный этим нечаянным, но таким совершенным видом.
Именно в этот самый момент, будто сама судьба, устав от их супружеской лени, решила подтолкнуть их в спину, налетел игривый, порывистый ветер. Он был не просто дуновением, он был настойчивым, дерзким, почти осязаемым в своей наглости. Он с наслаждением ворвался в открывшееся пространство под подолом ее платья, с силой взметнув его вверх. Ткань, легкая и послушная, взлетела, забилась на мгновение в воздухе и легла на ее спину, как откинутое покрывало с произведения искусства.
И это искусство предстало перед ним во всей своей обнаженной, сражающей наповал красоте. Ее поза была до невозможного эротичной: глубокий наклон вперед обнажил ее гладкую, загорелую спину, узкую, изящную талию и те самые тугие, совершенные ягодицы, теперь полностью открытые взгляду, залитые золотым светом заката. Черная шелковая ниточка стрингов была настолько узкой, что казалась просто нарисованной на коде, лишь подчеркивая, а не скрывая, сокровенную, темную щель между ее сведенных, напряженных бедер. Загорелая, бархатистая кожа налилась румянцем — то ли от стыда, то ли от прилива крови, то ли от того и другого вместе. Это была картина такой откровенной, такой беззащитной и оттого невероятно возбуждающей наготы, что у Алексея на секунду потемнело в глазах. Это было его. Только его.
И именно в этот растянувшийся, словно в замедленной съемке, миг, мимо них, замедляя шаг, проходили двое. Парни. Лет восемнадцати, не больше. Два тела, пахнущих солнцем, потом юности и наглой, животной самоуверенностью. Их взгляды, словно щупальца, мгновенно прилипли, приковались к обнаженным ягодицам его жены. Один из них, тот, что был повыше, ахнул — негромко, по-детски, сдавленно.
«Вот это форма...» — прошептал он, и его голос сорвался на низкий, похотливый хрип. Он не мог оторвать глаз.