За окном, затянутым мелкой сеткой ноябрьского дождя, падал хлопьями снег. Он не летел, а словно валился с неба тяжелой, мокрой массой, тут же превращаясь в грязную, безнадежную слякоть. Ноябрь выдался необычайно холодным для этой широты, но внутри квартиры было еще холоднее — тихий, пронизывающий холод одиночества, который не способны прогнать даже самые горячие батареи.
Я сидела у стола, обхватив ладонями теплую, почти обжигающую чашку с какао. Пар от него поднимался сладковатой дымкой, ненадолго затуманивая стекло, но он тут же рассеивался, обнажая снова тот же унылый, серый пейзаж. Я вздыхала, и каждый вздох казался таким же тяжелым и влажным, как ноябрьский воздух за окном. Он вырывался из груди беззвучным стоном разочарования, который я уже давно научилась держать в себе.
Этот Новый год снова придется встречать в одиночестве. Не просто без шумной компании, а в полной, оглушающей тишине. Мужчины у меня так и не появилось. Никого. А ведь известно: как встретишь Новый год, так его и проведешь. И в воображении уже вставали картины: я, в одном и том же теплом домашнем халате, под тихий бой курантов и дежурные поздравления из телевизора, чокаюсь бокалом с самим собой. Символично. Так что, похоже, мне до самой смерти куковать в старых девах.
Тридцать пять лет. Цифра, которая обжигала изнутри, как это какао, но не согревала, а лишь напоминала о пустоте. В этом году мне исполнилось тридцать пять. Целая жизнь позади, а главного — самого простого, человеческого, женского — так и не случилось.
А я, стыдно сказать, даже не целовалась ни с кем ни разу. От этой мысли по телу пробегала смешная, горькая дрожь. В тридцать пять лет не знать, каково это — чувствовать на своих губах губы другого человека? Не знать, как замирает сердце от прикосновения мужской руки к своей спине? Это звучало как абсурдный, плохой анекдот.
И ведь не уродка: в зеркале на меня смотрела симпатичная, еще моложавая женщина. Темные, густые волосы, падающие на плечи, большие карие глаза, в которых сейчас стояла тоска, но которые могли бы светиться и весельем. Пышные, мягкие формы, которые так часто воспевают в романтических романах. Рука сама потянулась поправить складку на платье, и я поймала себя на мысли: а для кого? Для четырех стен, для тишины?
«Вот что, спрашивается, этим мужчинам надо? — мысленно кричала я в пустоту. — Что они ищут в других, чего нет во мне? Почему их взгляд скользит по мне, как по предмету мебели, не задерживаясь, не интересуясь, что скрывается за этой оболочкой? Даже не смотрят в мою сторону».
За окном смеркалось. Серый ноябрьский день угасал, растворяясь в ранних сумерках, унося с собой последние проблески света. А вместе с ним угасала и какая-то крошечная, теплившаяся внутри надежда. Оставалась лишь тишина, прерываемая мерным стуком мокрого снега о стекло, да горькое, сладковатое послевкусие какао на губах. Вкус одиночества.
В дверь позвонили. Резкий, наглый звук, такой несвоевременный, ворвался в тишину моих размышлений и заставил вздрогнуть. Я удивилась – кого еще туда занесло? Я вроде не ждала никого. Даже курьера с продуктами – я сама ходила по магазинам, втягивая в легкие холодный влажный воздух, перебирая уцененные сыры и фрукты в поисках призрачной выгоды, которая хоть как-то оправдывала бы это пустое существование.
Но в дверь продолжали названивать, настойчиво так, без пауз, будто и в самом деле ждали меня и были уверены, что я заперлась здесь, в своей раковине. Звонок резал слух, нарушая привычный, почти ритуальный ход этого тоскливого вечера.
Пришлось с неохотой отставлять в сторону полуостывшую чашку с какао. Сладкий напиток уже покрылся тонкой, невкусной пленкой. Подниматься с места было тяжело, будто на плечах лежали все тридцать пять лет одиночества. Я поправила домашнее платье и пошла открывать, потертые тапочки шлепали по паркету в такт моей невеселой доле.
За дверью стояла почтальонша. Но не наша, вечно уставшая Людмила Степановна, которую я знала в лицо все годы жизни в этом доме. Это была другая, незнакомая. Слишком прямая осанка, слишком яркая униформа, и взгляд… слишком пристальный.
- Санина Виктория Андреевна? – спросила она ровным, безэмоциональным голосом, который странно контрастировал с ее пронзительным взглядом. – Вам телеграмма. Распишитесь.
Я изумленно моргнула, пытаясь осмыслить происходящее. Это что, розыгрыш? Кто мог так зло подшутить? Телеграмма? Мне? В наш цифровой век, когда даже счета приходят по email? Да и не носят сейчас почтальоны телеграммы. Вроде. Это казалось анахронизмом, вырванным из прошлого века.
- Санина Виктория Андреевна? – настойчиво, почти механически повторила почтальонша, и в ее голосе прозвучала стальная нота. – Вы расписываться будете?
И мне бы послать ее, захлопнуть дверь, отгородиться от этого странного, нарушающего мой покой мира. Вернуться к своему остывающему какао и своему законному отчаянию. Но… Проклятая, вбитая с детства вежливость. Внутренний надсмотрщик, который шептал: «Неудобно, Вика, люди работают».
- Да, конечно, извините, - произнесла я, выдавив из себя жалкую, натянутую улыбку-маску. Голос прозвучал сипло и неуверенно. – Где расписаться? У вас ручка есть?
- Вот ручка, - ее движение было резким и точным.
Мне протянули самую обычную дешевую шариковую ручку с синим стержнем. Я потянулась, чтобы взять ее, и мои пальцы ненадолго прикоснулись к ее кожаной перчатке.
И тут я увидела. В ее глазах, таких бездонных и холодных, вдруг вспыхнуло торжество. Не удовлетворение от выполненной работы, не вежливая улыбка. А самое настоящее, ликующее, почти безумное торжество охотника, видящего, что добыча сама идет в капкан.
Сознание вернулось ко мне нехотя, будто продираясь сквозь толстый слой ваты. Первым ощущением была невыносимая мягкость под спиной. Я лежала не на своем продавленном диване и даже не на привычном матрасе, а на чем-то невесомом и упругом, что аккуратно обнимало мое тело, как перина из детских снов.
Я медленно открыла глаза, и меня ослепило. В огромное, почти во всю стену, окно били потоки солнечного света, такие яркие и чистые, что поначалу я зажмурилась от боли. Ноябрьской слякоти и серости как не бывало. За окном сияла бездонная лазурь без единого облачка.
Постепенно зрение вернулось ко мне, и я смогла разглядеть комнату. Спальня. Явно не моя. Моя спальня была камерной, с потершимися обоями и стандартной мебелью из дешевого магазина. Здесь же все дышало таким размахом и богатством, что у меня перехватило дыхание.
Я осторожно приподнялась на локтях, и шелковистое белье зашелестело подо мной. Мебель вокруг казалась сошедшей со страниц исторического романа или из залов музея. Массивная кровать с высоким изголовьем была вырезана из темного, почти черного дерева и инкрустирована сложными узорами, отливающими приглушенным блеском — не кричаще-золотым, а скорее старым, благородным серебром. Стулья и кресла с гнутыми, изящными ножками стояли у стены, их обивка из плотного бархата цвета спелой вишни выглядела нетронутой временем.
Поверхности всех предметов — комода, туалетного столика, прикроватных тумб — были отполированы до зеркального блеска и отражали солнечные зайчики, словно были сделаны не из дерева, а отлиты из драгоценных металлов.
Мой взгляд скользнул по стенам. Их украшали не обои и не картины, а огромные, от пола до потолка, гобелены. На одном из них, самом близком, была выткана сцена охоты: всадники в камзолах, собаки, застывший в прыжке олень. Ткань выглядела древней, но цвета были удивительно свежими.
Окна были завешаны струящимся, невесомым тюлем, таким тонким, что он почти не скрывал ослепительное солнце, а лишь смягчал его свет, наполняя комнату сияющим, золотистым маревом.
В горле пересохло. Первой здравой мыслью было: это розыгрыш. Скоро из-за ширмы или шкафа выскочат ведущие с камерами, и все закричат: «Розыгрыш!». Я даже машинально начала искать глазами объективы, черные точки в роскошной лепнине на потолке.
Ничего. И никого. Только звенящая, абсолютная тишина, давящая на барабанные перепонки и заставляющая сердце биться чаще. Она была густой, осязаемой, как паутина, опутавшая всю эту неестественную роскошь. Казалось, даже пылинки в солнечных лучах застыли в неподвижности, боясь нарушить этот жуткий покой.
- Эй, есть кто живой? – на пробу крикнула я, и собственный голос прозвучал чужим, глухим и неестественно громким в этой гробовой тишине.
Ответа не последовало. Ни эха, отскакивающего от стен, ни торопливых шагов, ни даже скрипа половиц. Только моё собственное дыхание, которое вдруг показалось невыносимо шумным.
- Похоже, придется вставать, - я тяжело вздохнула, сдаваясь неизбежному.
Я отбросила шелковистое покрывало. Босые ноги утонули в густом ворсе ковра, такого мягкого, что по коже пробежали мурашки. Я потянулась, чувствуя, как затекшие мышцы спины и плеч лениво и нехотя подаются. Повертела головой, разминая шею, и взгляд снова зацепился за причудливые тени, отбрасываемые резными ножками стульев.
- А вон и дверь, – пробормотала я себе под нос, стараясь говорить бодро. – Раз, два, три, четыре, пять. Я иду искать. Кто не спрятался, я не виновата.
Так, проговаривая вслух детскую считалку, я и направилась к выходу. Каждый шаг по бесшумному ковру был словно шагом в неизвестность. Пальцы ног инстинктивно поджимались, цепляясь за мягкий ворс.
Дверь, к моему величайшему облегчению, оказалась не запертой. Массивная, темная лакированная древесина с тяжелой бронзовой ручкой поддалась беззвучно и плавно, без скрипа и сопротивления, словно её только что смазали в ожидании моего пробуждения. Это неестественное послушание заставило меня на мгновение замереть на пороге, прежде чем сделать следующий шаг в ещё более неизвестное пространство.
Коридор оказался не просто широким, а бесконечно протяженным, утопающим в мягком, рассеянном свете. Свет исходил от огромных матовых шаров, подвешенных под самым потолком, и был похож на лунный — холодный, но очень ясный. Он отражался в отполированном до зеркального блеска паркете, создавая иллюзию двойного пространства: реального и его призрачного отражения под ногами. По обеим сторонам уходили вдаль одинаковые, богато украшенные двери из темного дерева с массивными ручками. Они словно молчаливо вопрошали: «Какую выберешь?».
Я огляделась, чувствуя себя букашкой в гигантском, безупречном музее. В конце перспективы виднелся пролет лестницы. Дойдя до него, я замерла на мгновение, глядя вниз. Сердце колотилось где-то в горле. Сделала глубокий вдох, понадеявшись на авось, что со мной ничего не случится, и осторожно стала спускаться.
Под ногами подошвами босых ног ощущалась ледяная гладь мрамора. Ступеньки были широкими и пологими, а перила, выточенные из цельного куска камня, холодно и неумолимо ложились в ладонь. Каждая деталь, каждый завиток резьбы на балясинах кричали о безумном, невообразимом размахе. Вопрос вертелся на языке, сводя с ума: «Кто здесь живет? Или жил?»
Я сделала последний шаг, ступеньки закончились. Я оказалась в огромном, круглом холле, купол которого уходил высоко вверх. Здесь было так же светло и безлюдно. Мое внимание привлекли высокие арочные окна, обрамлявшие массивную дубовую входную дверь. Я подошла к ним и прильнула к холодному стеклу, выглянув наружу.
И ахнула. Снег. Бесконечное, ослепительно белое море снега. Он лежал ровным, нетронутым покровом на бескрайних холмах, уходящих к горизонту. Искрился и переливался под лучами солнца миллиардами алмазных искр. Теперь было понятно, откуда этот чистый, почти стерильный свет — солнце отражалось от белоснежного покрывала, заливая все вокруг слепящим сиянием.
И все же, где я? Куда я попала? Эта красота была пугающей в своей безжизненности и нереальности. А самое главное — есть ли кто-нибудь живой рядом? Или я одна в этом ледяном дворце?
И словно в ответ на мою отчаянную мысль, за спиной послышались шаги. Твердые, уверенные, размеренные. Они отчетливо отдавались эхом в мраморной тишине холла. Я вся напряглась, словно олененок, застигнутый фарами. Медленно, преодолевая оцепенение, повернулась.
Ко мне приближался мужчина. Высокий, статный, с плечами атлета. Он был одет в нечто среднее между костюмом и старинным камзолом — темно-синяя ткань с бархатными отворотами, идеально сидящая по фигуре. Его лицо было поразительно красивым — правильные черты, гладко зачесанные темные волосы, густые брови. Но больше всего поражала его улыбка — широкая, искренняя, сияющая. Он улыбался так, будто только что выиграл в лотерею не миллион, а целый миллиард и встретил самого дорогого человека на свете.
- Истинная! — выдохнул он, подходя ко мне так близко, что я почувствовала легкий, пряный аромат его парфюма. Его глаза, цвета темного янтаря, светились неподдельным восторгом. — Наконец-то! Я дождался тебя!
Говорят, с душевнобольными следует беседовать аккуратно, спокойно, поддакивать им, во всем соглашаться. Мой собеседник, безусловно, душевнобольным в классическом смысле не выглядел — его одежда была безупречна, манеры изысканны, осанка выдавала аристократа. Но тот непонятный, почти фанатичный блеск в его глазах, горячий и одержимый, меня откровенно напрягал. Он смотрел на меня так, будто я была воплотившимся чудом, и это было пугающе. Потому я осторожно, почти робко уточнила, стараясь, чтобы голос не дрожал.
- Извините, вы сейчас о чем? Или о ком? Кто истинная? Я?
Его лицо, секунду назад сиявшее безудержной радостью, исказилось искренним, почти детским возмущением. Он даже отступил на полшага, будто от неожиданного удара.
- Не помнишь! – воскликнул он, и в его голосе прозвучала настоящая боль. – Ты меня не помнишь! А ведь богиня клялась, что ты не забудешь меня! Её священный обет!
Богиня? Клялась? У меня внутри всё сжалось в холодный комок. Сцена начинала напоминать не просто плохую комедию, а какой-то сюрреалистичный бред, когда одному герою известно абсолютно всё — прошлое, настоящее, будущее, — другому же, мне, не известно ровным счетом ничего. Ни о какой богине, ни об «истинных», ни об этом человеке я понятия не имела.
- Я… — начала я, чувствуя, как язык заплетается от растерянности. Я не знала, как реагировать на это безумие. Согласиться? Возмутиться? Развернуться и бежать?
Но мужчина, будто прочитав мои мысли, резко и решительно перебил меня. Его рука с длинными, ухоженными пальцами взметнулась в воздухе, указывая на великолепие вокруг.
- Пойдем, я покажу тебе наш дом. Уверен, ты все вспомнишь! Каждый зал, каждую картину, которая напомнит тебе о прошлом!
Я все еще сомневалась — и в его психическом здоровье, и в целесообразности куда-то с ним идти. Я буквально вросла в пол мраморного холла, чувствуя ледяной холод камня через тонкий ковер. Он, кажется, почувствовал мой страх и недоверие, и на его лице мелькнула настоящая, глубокая обида, ранящая и искренняя.
- Ты меня боишься?! — спросил он, и его голос дрогнул, выдавая уязвимость, которая странно контрастировала с его властной внешностью.
- Я вас первый раз вижу, — резонно, насколько это было возможно, заметила я, стараясь говорить максимально нейтрально. — Даже имени вашего не знаю.
Он выпрямился во весь свой немалый рост, и его лицо озарилось гордой улыбкой. Казалось, он произносил эти слова тысячу раз, и они наполняли его силой и уверенностью.
- Я — Ричард горт Зартанский! Граф Эгенский! И твой истинный, Элизабет! — провозгласил он, и его голос гулко прокатился под сводами холла.
- Богиня лишила тебя памяти, Элизабет, — произнес он с такой непоколебимой уверенностью, словно сообщал о смене времен года. Его пальцы сжали мою руку чуть сильнее, но не причиняя боли, а скорее пытаясь удержать хрупкую реальность. — Ты должна была забыть все о жизни здесь, но не меня. Не нас. Пойдем со мной, ты все вспомнишь, клянусь!
И этот взгляд… В его глазах горел огонь фанатичной веры, столь яркий и всепоглощающий, что, казалось, он мог бы осветить весь этот огромный дом и даже растопить те снега за окном. Мне и правда стало до дрожи страшно от этого взгляда.
Но затем, словно спасительная волна, накатила другая мысль. А что я, собственно, теряю? Что хуже: эта роскошная, но безумная неопределенность или тот знакомый, выцветший ад моей старой квартиры? Где единственным собеседником был тикающий будильник, а главным событием дня — поход за уцененными продуктами. Хуже, чем на Земле, в той клетке из бетона и одиночества, точно не будет. Ну стану я «Элизабет», «богиней» или пленницей в золотой клетке для одного красивого психа — подумаешь, какая разница. Зато буду сытой, в тепле, может быть, даже счастливой. Наверное. Разве это не та сказка, о которой я иногда позволяла себе мечтать в самые темные вечера?
Пару секунд я все же сомневалась, чувствуя, как сердце колотится в груди, призывая к бегству, а разум шепчет о безумии происходящего. Но затем я сделала маленький, неуверенный шаг вперед. Шаг в неизвестность. Я не потянулась к нему, но и не отпрянула, просто позволила своему молчанию и этому движению стать ответом.
Лицо странного типа — Ричарда — озарилось такой искренней, безудержной радостью, что на мгновение он показался не опасным безумцем, а большим счастливым ребенком.
- Я знал! Я знал, что ты узнаешь этот дом! — воскликнул он, и его голос зазвенел, наполняя высокий холл.
Он легко, почти невесомо подхватил меня под локоть — его прикосновение было твердым и уверенным, но не грубым — и стремительно увлек вперед, вглубь сияющих мраморных галерей. Я едва успевала переставлять ноги, а по телу бежали мурашки от смеси страха, холода и странного, запретного предвкушения. Непонятный тип говорил без умолку, его слова обрушивались на меня водопадом — о залах, о портретах предков, о садах под снегом, — и я лишь молча кивала, плывя по этому потоку безумия, уже почти готовая в него поверить.
А потом, внезапно, на втором этаже, в одной из гостиных, мой взгляд упал на небольшую фарфоровую статуэтку на резной консоли. Танцующая девушка в развевающемся ярко-синем платье, с беззаботной улыбкой и запрокинутой головой. Руки ее были изящно подняты над головой, а в распущенных волах словно застыло само движение
Сердце мое замерло, а потом забилось с бешеной силой, пытаясь вырваться из груди. Это была Лира. Моя младшая сестра. Она послужила натурщицей для знаменитого мастера, и он запечатлел ее танец с лентами. Я помню, как она смеялась, когда позировала, жалуясь, что затекают руки.
И воспоминания нахлынули на меня сокрушительным, оглушительным потоком, смывая хлипкие плотины навязанных чужих воспоминаний. Мир поплыл, и я схватилась за холодный мраморный подоконник, чтобы не упасть.
Я и правда оказалась из этого мира. Не Виктория, одинокая и несчастная бухгалтер. Меня звали Элизабет горт Наррассон, и я была старшей дочерью малоземельного, но гордого барона с далеких северных окраин. Мой отец арендовал скудные земли у могущественного отца Ричарда. Потом, когда старый граф умер, и Ричард, тогда еще юный и пылкий, вступил в наследство, он отправился инспектировать свои владения в сопровождении сурового управляющего. Я же в тот день помогала младшим сестрам собирать поздние лесные ягоды в опушке дубовой рощи – так мы и столкнулись взглядами, на солнечной опушке, пропитанной запахом хвои и спелой земляники.
Я понимала разумом, что мы – не пара. В самом деле, кто он и кто я? Могущественный, богатый граф, завидный жених половины королевства, и я – бедная бесприданница с диких земель, чье приданое составляли лишь доброе имя да умелые руки. Но боги, как часто бывает, оказались мудрее людских расчетов. Они одарили нас истинностью. Она пробудилась в наших сердцах вместе с любовью – яркая, болезненная, всепоглощающая уверенность, что ты нашел свою потерянную половину. Это была не просто страсть, а узнавание, вспоминание двух душ, навеки предназначенных друг для друга.
Вот только мать Ричарда, властная и честолюбивая графиня Элейна, была категорически против. Она не желала и слышать о нашем браке, мечтая о блестящей партии для единственного сына. И когда Ричард, ослепленный любовью, привел меня в этот самый замок, чтобы представить матери, она не стала кричать. Она обратилась с молитвой к самой богине любви, Иларии, прося разорвать нашу связь, назвав ее недостойной и пагубной для рода.
Но богиня, как оказалось, не терпит, когда в ее дела вмешиваются столь грубо. Она обиделась на такую молитву, восприняв ее как попытку осквернить истинное чувство.
В наказание за гордыню матери она… забрала меня. Просто стерла из этого мира, лишила памяти, наделила ложными, чужеродными воспоминаниями о другом месте, другой жизни. Одинокой жизни без любви. И я несколько долгих, пустых лет жила в том чужом мире, искренне веря в навязанную мне тоску, как в свою собственную судьбу. А здесь… здесь, должно быть, время текло иначе. Или Ричард все эти годы искал способ вернуть меня.