Воздух трещал от мороза и веселья. В центре нашей деревни, на площади, которую застелил чистый, девственный, хрустящий под ногами снег, пылал огромный костер в честь Зимнего Солнцестояния. Его жаркое, яростное дыхание отгоняло даже самый лютый северный ветер, заставляя его испуганно кружить вокруг, но не приближаться к танцующему кругу людей. Языки пламени взметались к темнеющему, индиговому небу, слизывая с него первые, самые робкие звезды и рассыпая вокруг себя мириады золотых искр. Они гасли, не долетая до земли, словно крошечные души одного дня, уступая место вечной, всепоглощающей зиме. Вокруг костра, крепко взявшись за руки, кружились в хороводе девушки и парни, их громкий смех и незамысловатые песни были пропитаны силой и вызовом холоду. Пахло жареным мясом кабана, пряным, дурманящим глинтвейном, который варили в огромном котле прямо тут же, и острой, свежей смолой еловых ветвей, брошенных в огонь. Это были запахи праздника, запахи жизни, отчаянно утверждающей себя посреди мертвенного белого безмолвия.
Я стояла в стороне, у резного тотемного столба с изображением Старика-Ветра, и прятала озябшие до боли пальцы в потертых рукавах старой шерстяной накидки. Мне нравился этот гул, это общее тепло, разлитое в морозном воздухе, но я всегда, сколько себя помнила, чувствовала себя здесь чужой. Словно меня вырезали из другого льда, более древнего, холодного и прозрачного, чем тот, что сковывал местную реку. Мои волосы, белые как сердце ледника, слишком сильно выделялись на фоне русых, каштановых и огненно-рыжих кос других девушек. Они не отливали серебром или золотом на свету костра, а жадно впитывали его, оставаясь холодного, почти неживого оттенка. Моя кожа, которую никогда не брал загар даже в короткое северное лето, казалась почти синей в густеющих сумерках. «Ледышка», «Замороженная». Так шептали мне в спину дети, повторяя слова взрослых. А сами взрослые лишь торопливо отводили глаза, словно мой вид оскорблял их веру в тепло, семью и жизнь. Они не были злыми, нет. По-своему, они были добрыми и работящими людьми. Они просто боялись. Боялись бесконечной зимы, которая отнимала у них урожай и скот, замораживала стариков в их постелях, а я была ее живым, ходячим напоминанием. Нежеланной дочерью той стихии, которую они пытались задобрить и пережить.
Я пришла сюда только ради матери. Она лежала дома, в нашей маленькой, вросшей в землю лачуге на самом краю деревни, и ее мучил кашель, сухой, надсадный, рвущий грудь. Старая знахарка Элда, осмотрев ее неделю назад, лишь печально покачала головой и сказала, что мамин огонь жизни слишком слаб, чтобы противостоять северным ветрам, что он угасает, как свеча на сквозняке. Но сегодня мама впервые за много дней улыбнулась, когда я помогала ей расчесывать ее потускневшие каштановые волосы, и сказала своим тихим, ослабевшим голосом: «Иди, Айслина. Иди и повеселись за нас обеих. Ты молода, ты должна смеяться и танцевать. Может, сам Дух Праздника коснется тебя своим теплом и подарит удачу». Я знала, чего она хотела на самом деле. Она хотела для меня нормальной жизни, той, которой у нее самой никогда не было из-за рождения такой странной дочери. Хотела, чтобы хоть кто-то в этой деревне посмотрел на меня не со страхом или брезгливой жалостью, а с искренней нежностью.
И такой человек, как мне казалось, у меня был.
– Прячешься от веселья, моя снежная дева?
Его голос, теплый, глубокий и бархатистый, окутал меня, заставив вздрогнуть всем телом и обернуться. Лоран стоял совсем близко, его темные глаза смеялись, а на щеках играл здоровый румянец от мороза и выпитого глинтвейна. Он был сыном нашего старосты, самым завидным женихом в деревне – высокий, широкоплечий, сильный, уверенный в себе. И почему-то он выбрал меня, странную, бледную Айслину. Он единственный не боялся моих белых волос, любил зарываться в них лицом, вдыхая их запах, и говорил, что они пахнут первой метелью и озоновой чистотой. Он единственный не шарахался от моей холодной кожи, а наоборот, согревал мои вечно ледяные ладони в своих, больших и горячих. Он был моим личным, персональным костром в этом холодном мире.
– Я не прячусь, – тихо ответила я, чувствуя, как начинает бешено колотиться сердце, разгоняя по жилам горячую кровь. Рядом с ним я всегда чувствовала себя нелепой и неуклюжей, слишком бледной, слишком тихой, слишком… другой. Но он смотрел на меня так, будто я была самым прекрасным и редким сокровищем Севера, ледяным цветком, что распускается раз в сто лет.
– Тогда почему ты стоишь здесь одна, как замерзшая птичка, когда твое место в хороводе, рядом со мной? – Он мягко взял мою руку, и его пальцы привычно обожгли меня своим живым теплом. – Пойдем, выпьем глинтвейна. Старая Элда сегодня превзошла себя. А я принес тебе пирожок с брусникой и кедровыми орешками, твой любимый.
Он протянул мне небольшой, еще теплый сверток из чистой ткани. Пирожок был свежим, и от одного его сладкого, дразнящего запаха у меня заурчало в животе. Я не ела с самого утра, все хлопотала вокруг мамы, меняя ей компрессы и заваривая травяные отвары. С благодарностью улыбнулась, и уголок его губ дрогнул в ответной, такой знакомой и родной улыбке. Он смотрел на меня так, что у меня перехватывало дыхание. Смотрел так, будто знал какую-то сокровенную тайну обо мне, которую не знала даже я сама, и эта тайна была прекрасна.
– Спасибо, Лоран. Ты всегда так добр ко мне.
– К тебе невозможно быть недобрым, Айслина, – сказал он, понизив голос до интимного шепота, хотя вокруг гремела музыка и пьяные выкрики. – Я приготовил для тебя подарок. Настоящий подарок к Солнцестоянию. Но я не могу отдать его здесь, на глазах у всех этих любопытных ворон.
Мое сердце пропустило удар, а потом забилось еще чаще. Подарок? Мне редко дарили подарки. Люди нашей деревни считали, что задаривать духов зимы – плохая примета, а я, в их глазах, была сродни этим духам.
– Какой подарок? – выдохнула я, чувствуя, как щеки заливает краска.
– Пойдем со мной, и сама все увидишь, – его глаза таинственно блеснули в свете костра. – Это недалеко. Там, в лесу, есть одно место… особенное. Я хочу показать его тебе именно сегодня, в самую волшебную и сильную ночь в году.
Слово «Нет» было не криком и не шепотом. Оно не сорвалось с моих застывших губ. Оно родилось где-то в самой сердцевине моего существа, в том месте, где кончается тело и начинается душа. Это было не отрицание смерти, а отказ. Глубинный, первобытный, яростный отказ принять такой конец. Отказ быть разорванной на куски в грязном овраге после того, как мое сердце уже растоптали. В этот бесконечно долгий миг, пока клыки вожака неслись к моему горлу, время для меня растянулось, стало вязким, как смола. Я видела каждую отдельную снежинку, зависшую в воздухе, каждую шерстинку на морде зверя, вздыбленную от предвкушения убийства, желтый, голодный огонь в его зрачках. И вся боль, все унижение, весь холод моего одинокого существования спрессовались в одну-единственную, кристально чистую мысль: «Я не ваша добыча».
И тогда мир взорвался.
Не огнем и грохотом, а тишиной и холодом. Таким абсолютным, неземным холодом, какого я никогда не знала, хотя всю жизнь прожила на Севере. Это было не просто отсутствие тепла. Это было активное, агрессивное, живое нечто, вырвавшееся из моего тела невидимой, но всесокрушающей волной. Воздух вокруг меня мгновенно загустел, стал плотным, как стекло. Дыхание волков застыло в воздухе облачками пара, которые не рассеялись, а превратились в мириады крошечных ледяных игл и с тихим звоном осыпались на землю. Вожак, замерший в шаге от меня, захрипел, и его рычание превратилось в жалобный, недоуменный скулеж. Его густая серая шерсть на моих глазах покрылась толстым слоем белого инея, словно он за секунду постарел на сотню зим.
Я видела, как по земле от моих ног во все стороны побежали трещины, но это трескался не снег, а сама земля под ним. Из этих трещин вырывались не пар и не дым, а клубы ледяного тумана, который стелился по дну оврага, пожирая тьму. Деревья вокруг мгновенно покрылись ледяной коркой, каждая хвоинка, каждая веточка оказалась заключена в прозрачный саркофаг. Поднялся ветер, хотя ветвям нечем было шуметь – они превратились в ледяные статуи. Этот ветер родился прямо здесь, вокруг меня, он выл тонко и зло, как тысяча скорбящих духов, и в его голосе была моя боль, моя ярость, мое бесконечное одиночество.
Волки обезумели от ужаса. Это был не страх перед охотником или более сильным хищником. Это был первобытный ужас перед стихией, перед тем, чего не должно быть, перед самой сутью вечной мерзлоты, внезапно обретшей волю. Они визжали, спотыкались, их мощные лапы скользили по мгновенно образовавшемуся черному льду. Вожак, отброшенный невидимой силой, ударился о ствол дерева и, хромая и скуля, бросился прочь, вверх по склону. Остальные последовали за ним, давя друг друга, в панике карабкаясь из этой ледяной преисподней. Они бежали не от хрупкой девушки, лежащей в снегу. Они бежали от самой зимы, которая внезапно посмотрела на них и сочла их недостойными находиться здесь.
Сила, бушевавшая во мне и вокруг меня, не была моей. Я была лишь ее проводником, сломанным и несовершенным. Я чувствовала, как она течет сквозь меня, ледяным потоком обжигая вены, и вместе с ней я чувствовала… присутствие. Оно не было ни добрым, ни злым. Оно было древним, как горы, и огромным, как полярная ночь. У него не было голоса, но я слышала его. Он говорил не словами, а образами и ощущениями. Я видела бескрайние снежные поля под холодным светом далеких звезд, гигантские ледники, медленно ползущие и перемалывающие камни в пыль, северное сияние, танцующее в мертвой тишине. И сквозь все это – чувство вселенского, гордого, спокойного одиночества. Это была не та жалкая тоска, что испытывала я. Это было одиночество бога, которому никто не нужен. И этот бог, этот дух, эта сама суть Севера сейчас смотрела на мир моими глазами. Она узнала во мне что-то свое, частичку себя, и пришла на зов своей крови.
Когда последний волк скрылся из виду, буря начала стихать. Голубое свечение, исходившее от меня, померкло, втянулось обратно внутрь, оставив после себя сосущую пустоту и холод, который теперь поселился не только снаружи, но и в самой глубине моих костей. Ветер улегся. Тишина, наступившая после, была оглушающей. Она давила на уши. Овраг преобразился. Все вокруг было покрыто толстым, неестественно блестящим слоем инея и льда. Даже лунный свет, пробивавшийся сквозь облака, казалось, замерзал в воздухе и падал на землю уже холодными кристаллами. Красиво. И смертельно.
Я лежала посреди этого ледяного великолепия, совершенно опустошенная. Сила ушла, забрав с собой и ярость, и боль, и даже страх. Не осталось ничего. Только гул в ушах и холод, пробирающий до самого нутра. Я попыталась пошевелиться, но тело не слушалось. Веки были тяжелыми, как свинцовые гири. Сознание начало меркнуть, уплывать, растворяться в этой белой, звенящей тишине. И в этом пограничном состоянии, между жизнью и смертью, ко мне пришли они. Воспоминания. Не те, что я помнила всегда, а обрывки, фрагменты, которые мой разум, видимо, прятал от меня самой.
…Мне лет пять. Мы с мамой собираем ягоды на опушке леса. Я вижу на земле птенца, выпавшего из гнезда. Он уже не дышит. Мне так его жалко, что я начинаю плакать, и мои горячие слезы падают на его крошечное тельце. Я беру его в ладони, чтобы согреть, прижимаю к себе, умоляя его ожить. Мама подходит ко мне, хочет утешить, но замирает и смотрит на мои руки с ужасом. Я опускаю взгляд и вижу, что птенец покрылся тончайшей корочкой льда, прозрачной и гладкой, как стекло. Он словно стал драгоценной игрушкой. Мама выхватывает его у меня из рук, бросает в кусты и, крепко схватив меня за плечо, тащит домой. Всю дорогу она молчит, а ее лицо – белое, как мои волосы. Вечером, укладывая меня спать, она шепчет мне сказку, которую я никогда раньше не слышала. Про Снежную Королеву, что жила в ледяном дворце и чье сердце было осколком замерзшей звезды. И что иногда она роняет свои слезы-льдинки в мир людей, и та, в чью кровь попадет такая слеза, навсегда становится дочерью зимы…
Картинка сменилась. Мне лет десять. Мы играем с деревенскими детьми у реки, которая только-только начала покрываться первым тонким льдом. Кидан, сын кузнеца, самый главный задира, снова смеется над моими волосами и толкает меня в грязную, холодную лужу у берега. Все хохочут. Мне обидно до слез, но я не плачу. Вместо этого внутри поднимается волна злого, колючего холода. Я смотрю на Кидана, который стоит в другой луже, и отчаянно желаю, чтобы он замолчал. И в тот же миг лужа под его ногами с громким треском замерзает, превращаясь в толстый лед. Его ноги оказываются в ледяном плену. Он кричит от испуга и неожиданности. Дети разбегаются с воплями. Прибегают взрослые. Пока отец Кидана рубит лед топором, моя мама подбегает ко мне, хватает за руку и уводит прочь. Ее пальцы сжимают мое запястье так сильно, что остаются синяки. Дома она не ругает меня. Она смотрит на меня с таким страхом и такой невыносимой тоской, что мне становится страшнее, чем от криков кузнеца.
Сознание вернулось неохотно, тонкой струйкой просачиваясь в бездонный колодец тьмы, в котором я тонула. Первым было ощущение. Не боль, не холод, а нечто странное – всепоглощающая, звенящая тишина и абсолютная неподвижность. Словно я попала в сердце замерзшего мира, где остановилось само время. Я с усилием разлепила веки, и ресницы, покрытые инеем, заскрипели. Надо мной было небо – уже не чернильно-черное, а серое, предрассветное, цвета разбавленных чернил. И в этом мертвенном свете я увидела то, что сотворила.
Овраг превратился в произведение искусства сумасшедшего бога зимы. Деревья, кусты, камни – все было покрыто толстым, искрящимся панцирем изморози, которая горела холодным, призрачным огнем даже в слабом свете. Земля под моей спиной была не снегом, а гладким, черным, как обсидиан, льдом. Воздух был разреженным и тонким, дышать им было больно, он обжигал легкие изнутри. Здесь не было ни звука, ни движения. Даже ветер боялся залетать в это проклятое место. Я была в эпицентре чуда и кошмара одновременно.
Попытка пошевелиться отозвалась взрывом боли, который вернул меня в реальность. Левая рука, вывернутая под странным углом, горела огнем. Голова гудела, а запекшаяся на виске кровь склеила волосы в жесткий, холодный жгут. Все тело было одной сплошной раной, но сквозь эту агонию я осознала главное: я жива. Та сила, что вырвалась из меня, не только отогнала волков, но и, видимо, каким-то образом защитила меня от смертельного холода. Или же я сама стала его частью, и он больше не мог мне навредить так, как обычному человеку.
Мысль о матери ударила, как удар хлыста. Мама! Она ждет. Она, наверное, не спала всю ночь, вслушиваясь в завывания вьюги и моля духов о моем возвращении. Ужас от того, что я могла ей причинить своим отсутствием, был острее любой физической боли. Он заставил меня двигаться.
Издавая тихий стон, я перекатилась на здоровый бок. Опираясь на правую руку, я попыталась сесть. Мир качнулся, перед глазами поплыли черные пятна. Потребовалось несколько мучительных, бесконечно долгих минут, чтобы просто принять вертикальное положение. Каждый мускул протестовал, каждая косточка ныла. Я была разбита, как глиняный кувшин, но внутри, в самой сердцевине, горел упрямый, холодный огонек. Воля. Не та, что заставляет людей совершать подвиги, а та, что заставляет умирающего ползти к воде.
Выбраться из оврага было пыткой. Ледяной склон, который сотворил мой собственный гнев, оказался коварной ловушкой. Я карабкалась вверх, цепляясь здоровой рукой за обледенелые корни, сдирая кожу в кровь. Ноги скользили, я несколько раз срывалась, снова падая на дно. Но образ заплаканного лица матери стоял перед глазами, не давая сдаться. Наконец, дрожа от напряжения и слабости, я выбралась наверх и рухнула на снег, тяжело дыша.
Путь до деревни, который вчера вечером мы с Лораном преодолели так легко и быстро, теперь казался бесконечным. Я шла, шатаясь, как пьяная, и брела сквозь глубокий снег. Лес вокруг был другим. Или это я стала другой. Я видела то, чего не замечала раньше. Видела, как по стволам деревьев струится едва заметная, бледная энергия жизни. Слышала, как ветер шепчется с елями, и почти понимала его язык – язык одиночества и вечности. Я чувствовала холод не как угрозу, а как… родственную стихию. Он проникал в меня, но не отнимал тепло, а наоборот, словно наполнял меня своей тихой, безжалостной силой, не давая упасть.
Боль от предательства Лорана никуда не делась. Она сидела в груди тяжелым, холодным камнем. Но сейчас она была на втором плане. Все мои мысли, вся моя воля были сосредоточены на одном – дойти до дома. Дойти до мамы. Сказать ей, что я жива. А потом… потом я буду думать, что делать дальше. Как жить с тем, что я – не та, кем себя считала. И с тем, что мир – совсем не то место, каким казался.
Когда между стволами деревьев показались первые крыши, покрытые толстыми снежными шапками, я почти заплакала от облегчения. Деревня еще спала в предрассветной мгле. Ни дымка из труб, ни скрипа шагов. Только тишина. Но что-то было не так. В воздухе висел странный, едкий запах, который я сначала не могла опознать. Запах гари. И еще я увидела свет. Не ровный свет фонаря у дома старосты, а тревожный, оранжевый, пульсирующий свет, который отражался от низких облаков. Он исходил с окраины деревни. С той стороны, где стоял наш дом.
Ледяной ужас, куда более страшный, чем страх перед волками, сдавил мое горло. Забыв про боль и усталость, я побежала. Спотыкаясь, падая в снег и снова поднимаясь, я неслась к этому жуткому зареву. Запах гари становился все сильнее, к нему примешивался тошнотворный запах горящего тряпья. Я услышала голоса. Много голосов. Вся деревня была там.
Выбежав на открытое пространство, я замерла, и крик застрял у меня в легких.
Мой дом. Наша маленькая, старая лачуга, в которой я родилась, в которой прошли все мои семнадцать лет… она пылала. Это был не просто пожар. Это был огромный костер, словно кто-то вылил на нее несколько бочек с маслом. Огонь ревел, пожирая сухие просмоленные бревна, вздымаясь к небу столбом черного, жирного дыма. Искры летели во все стороны, как рой огненных пчел. Жар был такой сильный, что снег вокруг растаял, превратившись в грязное, хлюпающее месиво.
И самое страшное – никто не тушил огонь. Вся деревня, от мала до велика, стояла полукругом и просто смотрела. Они не таскали воду из колодца, не пытались сбить пламя. Они стояли, и на их лицах, освещенных адским пламенем, была смесь страха, суеверного ужаса и… мрачного, праведного удовлетворения. Словно они наблюдали за казнью, за очистительным ритуалом. В толпе я увидела старосту, отца Лорана. Он стоял, скрестив руки на груди, с каменным лицом. А рядом с ним… Лоран. Он не смотрел на огонь. Он смотрел себе под ноги, и выражение его лица я не могла разобрать.
– …очистить деревню от скверны… – донеслось до меня бормотание старой Элды, знахарки. – …сама виновата, приютила отродье зимы… – …духи разгневались, что Ледышка ушла в лес в святую ночь… это им жертва…
Время остановилось. Я стояла посреди замершей в ужасе деревни, и единственным, что двигалось в этом мире, был пар, вырывавшийся из моего рта, и снежинки, лениво кружившие в воздухе. Ледяной саркофаг, в который я превратила свой дом, притягивал все взгляды. Он был чудовищно, противоестественно красив. Застывшие языки пламени горели изнутри холодным оранжевым светом, проникавшим сквозь толщу льда, словно в сердце этого монумента скорби все еще билось огненное, умирающее сердце. Тишина была такой плотной, что, казалось, ее можно потрогать. Она звенела в ушах, вытесняя все остальные звуки.
Я не чувствовала ни боли в сломанной руке, ни смертельной усталости. Внутри меня была выжженная, холодная пустыня. Все эмоции, которые бушевали несколько минут назад – ярость, отчаяние, – сгорели дотла, оставив после себя лишь пепел и звенящую пустоту. Единственной мыслью, единственным инстинктом, который еще жил во мне, было желание добраться до мамы.
Я сделала шаг по направлению к ледяному дому. Толпа испуганно отшатнулась, как единый живой организм, отпрянувший от огня. Раздался испуганный шепот, кто-то начал бормотать молитву духам-хранителям. Им было страшно. Мне – нет. Страх умер вместе со всем остальным.
Я подошла к тому месту, где раньше была дверь. Теперь это была сплошная ледяная стена, неровная, покрытая застывшими волнами и наплывами. Я приложила к ней ладонь здоровой руки. Лед был гладким и таким холодным, что это ощущалось почти как ожог. Но сквозь эту гладь ничего не было видно. Лед был мутным, испещренным пузырьками воздуха и вмерзшей копотью. Я не могла увидеть, что там внутри. Не могла понять, спасла ли я ее или просто сотворила для нее самую красивую в мире гробницу.
– Мама? – прошептала я, и мой шепот показался мне криком в этой мертвой тишине. – Мама, ты меня слышишь?
Ответа не было. Только безмолвие льда. Отчаяние, острое и колючее, пробилось сквозь корку оцепенения. Я начала бить по ледяной стене кулаком. Снова, и снова, и снова. Это было бессмысленно. Я лишь сдирала кожу с костяшек, оставляя на безупречно гладкой поверхности кровавые мазки, которые тут же замерзали, превращаясь в бурые пятна. Я была творцом этого чуда, но я была бессильна против него. Моя собственная сила заперла меня снаружи.
– Демон! – раздался вдруг громкий, дребезжащий от ярости и страха голос.
Я обернулась. Говорил староста, отец Лорана. Он выставил вперед руку с растопыренными пальцами, словно пытаясь защититься от меня древним знаком. Его лицо, обычно суровое и непроницаемое, было искажено гримасой ужаса.
– Ведьма! Отродье зимы! Это ты навлекла на нас беду! Ты принесла в нашу деревню проклятие!
Его крик сорвал с людей оцепенение. Толпа загудела, как растревоженный улей. Страх, копившийся в них, нашел выход, превращаясь в свою вечную спутницу – ненависть.
– Убийца! – крикнула какая-то женщина. – Она заморозила огонь! Это нечестивая магия! – Сжечь ее! Нет, утопить в проруби! Лед к льду!
Их слова больше не ранили меня. Они были просто шумом, как вой ветра за стеной. Я смотрела только на одного человека. На Лорана. Он прятался за широкой спиной отца, и его лицо было белым как снег. Он не мог выдержать мой взгляд, он смотрел куда-то в сторону, на свои сапоги, на грязный снег. Тот, кто еще вчера шептал мне о любви, тот, кто с усмешкой столкнул меня в овраг, теперь боялся даже поднять на меня глаза. Жалкий. Трусливый. Пустой.
– Вон из нашей деревни! – ревел староста, брызгая слюной. – Вон, исчадие холода! Возвращайся в свою ледяную преисподнюю! Мужики! Вилы! Факелы! Мы выжжем эту скверну с нашей земли!
Несколько человек, ободренные его криком, выскочили из толпы и побежали к своим домам. За оружием. Против меня одной. Против семнадцатилетней девушки со сломанной рукой. В этот момент я поняла, что все кончено. Деревня, которая была моим единственным миром, выплюнула меня. Люди, среди которых я выросла, хотели моей смерти. У меня не осталось ничего. Ни дома. Ни матери. Ни будущего.
И тогда пришел стыд. Не за то, что я сделала. А за то, что я была собой. За то, что родилась такой. Стыд за то, что не оправдала надежд матери, которая всю жизнь пыталась меня спрятать и защитить. Стыд за то, что позволила Лорану так жестоко обмануть себя. Этот стыд был горячим, он обжигал щеки, и я впервые за эту страшную ночь почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Горячие, соленые, человеческие слезы.
Я не могла позволить им увидеть мою слабость. Я не могла позволить им убить меня, как затравленного зверя. Единственное, что у меня осталось – это мое достоинство. И моя свобода.
Я в последний раз посмотрела на ледяной дом, прощаясь со всем, что любила. «Прости меня, мама», – прошептала я в своей душе. А потом, не оглядываясь, я повернулась и побежала.
Прочь.
Я бежала по главной улице деревни, по той самой, где летом играла в догонялки, а зимой каталась на самодельных санках. Теперь она казалась чужой и враждебной. Из окон на меня смотрели лица, искаженные страхом и ненавистью. Кто-то швырнул мне в спину камень, он больно ударил между лопаток. Я слышала за спиной крики и топот. Они гнались за мной.
Ноги несли меня сами. Адреналин и отчаяние придавали сил. Я неслась, не разбирая дороги, перепрыгивая через сугробы, скользя на обледенелых участках. Я бежала к единственному месту, где меня не достанут. К лесу.
Лес, который всегда пугал меня своей темнотой и тайнами, теперь казался единственным спасением. Я влетела под его сени, и ветви елей тут же сомкнулись за моей спиной, отрезая меня от деревни, от погони, от всей моей прошлой жизни. Здесь, в тишине и полумраке, я была одна. И впервые за долгие часы я почувствовала себя в безопасности.
Я бежала еще долго, углубляясь в чащу, пока крики погони не стихли окончательно. Я бежала, пока легкие не начали гореть огнем, а ноги не превратились в вату. Наконец, силы оставили меня. Я споткнулась о корень, скрытый под снегом, и рухнула на колени у подножия огромной, древней сосны.
Первые дни слились в один сплошной, мучительный кошмар, сотканный из боли, голода и холода. Я шла, не разбирая дороги, инстинктивно держа направление на север, ориентируясь по мху на стволах деревьев и едва заметному положению тусклого зимнего солнца за облаками. Сломанная рука превратилась в источник постоянной, тупой агонии. Я сделала для нее подобие лубка из двух веток и обрывков ткани от подола платья, но это мало помогало. Каждое неловкое движение, каждый шаг отзывался в ней вспышкой огня, и я стискивала зубы, чтобы не закричать, загоняя боль вглубь, в сердце.
Голод был моим вторым спутником. Тот пирожок, который дал мне Лоран был последней нормальной едой, что я ела. Я ела снег, чтобы обмануть жажду, и это лишь усиливало внутренний холод. Иногда мне удавалось найти под снегом замерзшие, сморщенные ягоды рябины, горькие, как мое прошлое, но они не утоляли голод, а лишь дразнили его. Мое тело, привыкшее к скудному, но регулярному питанию, начало пожирать само себя. Я чувствовала, как слабею, как с каждым шагом уходит сила.
Но самым странным был холод. Он был повсюду – в пронизывающем ветре, в мокром снегу, забивавшемся в мои дырявые сапоги, в ледяной коре, покрывавшей по ночам мою одежду. Он должен был убить меня в первую же ночь. Я засыпала, свернувшись калачиком у подножия какого-нибудь дерева, и была уверена, что больше не проснусь. Но я просыпалась. Просыпалась, покрытая инеем, как упавшая статуя, окоченевшая, но живая. И с каждым днем я замечала странную перемену. Холод больше не казался таким враждебным. Да, он был жесток, он отнимал силы, но он больше не обжигал меня так, как раньше. Он словно… узнавал меня. Он проникал под кожу, впитывался в кровь, но вместо того, чтобы замораживать, он будто сливался с тем внутренним холодом, что родился во мне в ту страшную ночь. Иногда, просыпаясь, я видела, что снег вокруг меня не подтаял от тепла тела, а наоборот, смерзся в причудливые, похожие на перья узоры, создавая вокруг тонкий ледяной кокон, защищавший от ветра. Я не понимала, как это происходит. Просто принимала это как данность.
Сила, что спасла меня в овраге и заморозила пожар, затаилась. Она не проявляла себя так же ярко и сокрушительно. Теперь она была похожа на тихий, едва слышный шепот на самом краю сознания. Это был не голос в привычном смысле слова. Скорее, инстинкт, которого у меня никогда не было. Этот шепот заставлял меня свернуть с тропы за мгновение до того, как с ветки над головой срывалась тяжелая шапка снега. Он подсказывал, где под толстым настом можно найти ручей с незамерзшей водой. Он вел меня, направлял, оберегал. Я начала доверять ему больше, чем собственным глазам. Я поняла, что это не кто-то чужой говорит со мной. Это говорила я сама. Та новая я, которую еще не знала и боялась.
Через неделю пути лес начал меняться. Обычные, привычные мне сосны и ели стали попадаться все реже. Их сменили деревья, которых я никогда не видела. Гигантские, с раскидистыми, узловатыми ветвями, они с корней до самой макушки были покрыты толстым слоем прозрачного, как слеза, льда. Это была не изморозь, не налипший снег. Лед был частью их коры, он нарастал веками, слой за слоем, превращая каждое дерево в ледяную скульптуру. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь их кроны, преломлялись, и весь лес сиял и переливался холодными, радужными искрами, словно я попала в чертоги Снежной Королевы из маминой сказки.
Здесь царила абсолютная, гнетущая тишина. Не было слышно ни пения птиц, ни шороха зверей. Даже ветер, казалось, затихал, запутавшись в ледяных ветвях. Единственным звуком был хруст снега под моими ногами и мое собственное прерывистое дыхание. Этот Ледяной лес был не просто красив. Он был живым. Древним, мудрым и совершенно безразличным к моей судьбе. И он наблюдал за мной.
Я чувствовала это каждой клеточкой своего тела. Сотни, тысячи невидимых глаз следили за мной с каждого ледяного ствола, с каждой сверкающей сосульки. Это не было враждебное наблюдение. Скорее, любопытное. Оценивающее. Словно хозяева этого места пытались понять, кто я такая и что забыла в их владениях. Иногда периферийным зрением я замечала движение. То тень метнется между деревьями, то в узоре инея на камне на мгновение сложится хитрое, насмешливое лицо. Я слышала шепот, похожий на звон крошечных колокольчиков, который рождался ниоткуда и исчезал в никуда.
Духи Севера. Я знала, что это они. Те самые, которым моя деревня приносила жертвы и которых боялась больше всего на свете. Но мне не было страшно. Мой внутренний голос, мой ледяной шепот говорил, что они не причинят мне вреда. Они видели во мне не чужака, а нечто родственное. Они узнавали во мне тот же холод, ту же древнюю суть, из которой были сотканы сами.
Однажды ночью разыгралась настоящая буря. Ветер выл, как стая голодных волков, ломая даже толстые ледяные ветви. Снег валил стеной, за секунды заметая следы и отнимая всякую надежду найти укрытие. Я знала, что на открытом месте мне не выжить. Я брела, согнувшись в три погибели, закрывая лицо руками от колючей снежной крупы, и уже была готова сдаться, лечь и позволить вьюге похоронить меня.
Но тут внутренний голос стал настойчивее. Он повел меня к нагромождению огромных, поросших мхом валунов. Там, между двумя камнями, была небольшая расщелина, куда едва можно было протиснуться. Это было хоть какое-то укрытие от ветра, но буря была слишком сильна, снег все равно задувало внутрь. Я села, прижавшись спиной к холодному камню, и приготовилась к долгой, мучительной смерти.
И тогда случилось нечто новое. Шепот силы внутри меня превратился в требовательный приказ.
«Протяни руку», – прозвучало у меня в голове.
Не веря сама себе, я подчинилась. Вытянула вперед правую, здоровую руку и приложила ладонь к заснеженному камню напротив. Я ничего не делала, просто сидела, закрыв глаза и сосредоточившись на этом прикосновении.
Я почувствовала, как холод из моей ладони перетекает в камень. А потом я услышала тихий треск. Открыла глаза и ахнула. Прямо на моих глазах влага, которую нес с собой ветер, замерзала в воздухе. Снежинки, не долетая до входа в мое убежище, превращались в крошечные кристаллики льда и сплетались друг с другом. Тонкие, как паутинки, ледяные нити тянулись от одного камня к другому, образуя полупрозрачную, кружевную завесу. За несколько минут на месте входа выросла стена из пористого, но прочного льда, которая полностью отгородила меня от бушующей стихии. Сквозь нее пробивался тусклый свет, но ветер и снег больше не могли до меня добраться.
Ледяной лес остался позади. Я не помню, как вышла из него. В какой-то момент я просто поняла, что деревья-скульптуры сменились обычными, корявыми, северными соснами, а гнетущая, волшебная тишина уступила место обычному шуму ветра.
Духи, провожавшие меня, растворились в воздухе, оставив наедине с реальностью, которая была куда беспощаднее любого сверхъестественного ужаса. Мое тело дошло до предела. Каждый шаг был пыткой. Голод превратился в постоянного, ноющего зверя, грызущего изнутри. Кожа, обтянувшая руки, стала почти прозрачной, и под ней проступала хрупкая сеточка синих вен.
Я была похожа на призрака, тень самой себя, ведомую вперед лишь упрямством и тем холодным шепотом внутри, который не давал мне лечь в снег и умереть. Но в глубине моих глаз, если бы кто-то заглянул в них, он увидел бы не отчаяние. Там горел холодный, ровный огонь выжившего. Огонь того, кто видел бездну и вернулся.
Я шла уже больше месяца. Я потеряла счет дням, которые слились в однообразную череду серого рассвета и долгой, черной ночи. Я научилась читать следы на снегу, находить пищу там, где, казалось, была лишь смерть. Выкапывала из-под наста замерзшие корни, которые на вкус напоминали землю, но давали крупицу силы. Научилась спать, не замерзая, инстинктивно создавая вокруг себя тончайшую ауру холода, которая парадоксальным образом защищала меня от мороза. Моя сломанная рука почти зажила, кости срослись криво, и она постоянно ныла на погоду, но я снова могла ей пользоваться. Я стала частью этого дикого, сурового мира. Стала зверем, который не живет, а выживает.
И вот однажды, выбравшись на вершину очередного холма, я увидела его. Дым. Не тонкую струйку от костра заблудившегося охотника, а несколько плотных, серых столбов, уверенно поднимавшихся к низкому небу. А потом я увидела и стену.
Это было не похоже на мою деревню с ее низкими, уютными домиками и плетеным частоколом. Это была крепость. Застава. Стены, сложенные из темного, промерзшего камня, казалось, вырастали прямо из скалы, на которой стояли. Они были высокими, увенчанными острыми, как клыки, кольями. По верху стены ходили часовые – крошечные фигурки, закутанные в тяжелые меха. Это было не место для жизни, а место для выживания. Место, которое было готово к войне.
Первой моей реакцией был не радость и не облегчение. Это был страх. Животный, инстинктивный страх перед людьми. Последняя моя встреча с ними закончилась погоней и камнями в спину. Воспоминание о лице Лорана, искаженном страхом и ненавистью, о криках толпы, о ревущем пламени, в котором кричала моя мать, было таким же свежим, как вчерашний день. Я хотела развернуться и снова уйти в лес, в свое тихое, холодное одиночество. Там я была в безопасности.
Но тело предало меня. Оно знало свой предел. Ноги подкосились, и я упала на колени. Я поняла, что больше не могу идти. Лес дал мне все, что мог, но силы человеческие не бесконечны. Либо я иду к ним, к этим стенам, либо умираю здесь, в двух шагах от спасения или гибели.
Выбор был сделан за меня.
Собрав последние силы, поднялась и медленно, шатаясь, побрела вниз по склону, к воротам. Я не пыталась прятаться. Я шла открыто. У меня не было оружия, кроме моих рук. У меня не было ничего, кроме лохмотьев, которые когда-то были платьем, и белых, как снег, волос, спутавшихся в один большой колтун.
Меня заметили, когда я была еще далеко. Я услышала крик часового, резкий и гортанный. Когда я подошла ближе, массивные, окованные железом ворота были уже заперты, а на стене столпилось с десяток воинов в кольчугах и меховых шапках. Они смотрели на меня сверху вниз, и в их взглядах не было ни капли сочувствия. Только недоверие и подозрительность.
– Кто ты такая? – раздался грубый окрик сверху. – Что тебе нужно у стен Ольховой Заставы?
Я подняла голову. Солнце отразилось от снега и на мгновение ослепило меня.
– Я… – мой голос был хриплым и слабым от долгого молчания. Откашлялась, и это отозвалось болью в груди. – Мне нужна помощь.
На стене расхохотались.
– Помощь? Посмотри на себя, дикарка! Ты больше похожа на лесного духа, чем на человека. Убирайся, откуда пришла, пока наши стрелы не помогли тебе найти дорогу!
– Я не уйду, – сказала, и в моем голосе впервые за долгое время прозвучал металл. Тот холодный, твердый металл, который стал частью моей души. – У меня нет другого пути.
Мое упрямство, видимо, их разозлило. Один из воинов поднял арбалет.
– Я предупредил тебя, ведьма. Последний раз говорю…
– Опустить оружие!
Голос, раздавшийся за спинами воинов, был другим. Спокойным, властным, не терпящим возражений. Воины на стене тут же выпрямились и опустили оружие. На стену взошел новый человек.
Это был мужчина средних лет, может, чуть за сорок. Высокий, широкоплечий, с лицом, выдубленным ветрами и покрытым сетью мелких морщин у глаз. Длинные, с проседью волосы были заплетены в две косы, в которые были вплетены серебряные кольца. Он был одет в добротную кольчугу поверх стеганого кафтана и тяжелую медвежью шубу. В его серых, как зимнее небо, глазах не было ни страха, ни жалости, которые я привыкла видеть в глазах людей. Только пристальное, оценивающее внимание. Таким взглядом охотник смотрит на редкого, непонятного зверя.
– Я князь Бьорн, правитель этой заставы, – сказал он, и его голос гулко разнесся в морозном воздухе. – Ты стоишь на границе Северных княжеств. Отвечай, кто ты и откуда пришла.
– Меня зовут Айслина. Я пришла с юга.
– Почему ты одна? Где твой род? Где твои люди? – его вопросы были острыми, как лед.
– Они мертвы. Или я мертва для них. Это уже не имеет значения, – ответила я, чувствуя, как мир начинает темнеть перед глазами. Силы покидали меня.
Князь Бьорн долго молчал, изучая меня своим пронзительным взглядом. Он видел все: мои лохмотья, мою худобу, мою криво сросшуюся руку. Но смотрел он, казалось, глубже. Прямо в душу.
– Твои волосы… – сказал он задумчиво. – Старики рассказывают легенды о девах с волосами цвета первого снега. Говорят, в их жилах течет кровь самой Зимы.
Я очнулась от тепла. Оно было чужим, незнакомым, почти агрессивным в своей настойчивости. После недель, проведенных в ледяных объятиях севера, где мое тело сроднилось с холодом, это тепло казалось неестественным, как пламя, лижущее глыбу льда. Оно проникало сквозь грубое, но чистое одеяло, заставляя кожу гореть, а мышцы, привыкшие к постоянному напряжению, мучительно расслабляться. Я застонала, и этот звук показался мне чужим, сорвавшимся с губ другой девушки.
Медленно открыла глаза. Надо мной был не свод из ледяных ветвей и не серое, безразличное небо, а низкий потолок из грубо отесанных, потемневших от времени балок. Я лежала на чем-то мягком. На соломенном тюфяке, покрытом несколькими шкурами. В комнате пахло сушеными травами, дымом и чем-то еще, кислым и лекарственным. В углу, в небольшом каменном очаге, тлели угли, и именно они были источником этого удушающего, непривычного тепла. Комната была маленькой, почти кельей, с одним-единственным узким окном-бойницей.
Я попыталась сесть, и острая боль пронзила левую руку и плечо. Опустила взгляд и увидела, что рука аккуратно уложена на подушку, а на предплечье красуется свежая, профессионально наложенная шина. Кто-то позаботился обо мне. Осмотрел. Переодел.
Эта мысль вызвала не благодарность, а волну ледяной паники. Я была в их власти. Беззащитна. Мои лохмотья исчезли, вместо них на мне была простая холщовая рубаха, слишком большая для меня. Я была пленницей.
Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошла старуха. Она была сгорбленной и морщинистой, как печеное яблоко, с редкими седыми волосами, собранными в тугой пучок. Но ее глаза, маленькие и темные, были живыми и проницательными. Она несла в руках дымящуюся глиняную миску. Увидев, что я очнулась, она замерла на пороге, и в ее взгляде промелькнул страх, смешанный с любопытством. Тот самый взгляд, который я видела всю свою жизнь.
– Очнулась, дитя зимы, – проскрипела она, делая осторожный шаг вперед. – Князь велел приглядывать за тобой. Вот, выпей. Отвар из ивовой коры и вереска. Снимет жар и уймет боль.
Она поставила миску на табурет у моей кровати. Я молча смотрела на нее, пытаясь оценить угрозу. Но она казалась просто старой женщиной, исполняющей свою работу.
– Где я? – мой голос все еще был слаб.
– В Ольховой Заставе, где же еще, – ответила она, не приближаясь. – В лазарете. Я здешняя лекарка, зовут меня Уна. Ты проспала три дня. Бредила. Все звала мать и говорила со снегом.
Три дня. Три дня я была в беспамятстве, в полной их власти. Мысль о том, что они могли сделать со мной все, что угодно, заставила меня содрогнуться.
– Князь… он приходил?
– Каждый день, – кивнула Уна, и в ее голосе прозвучало удивление. – Стоял у двери, смотрел на тебя и молчал. А вчера велел позвать, как только откроешь глаза. Так что пей отвар. Он скоро будет здесь.
С этими словами она поспешно вышла, оставив меня одну. Я посмотрела на дымящийся отвар. Он пах горько. Но я была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Опираясь на здоровую руку, я с трудом села и, морщась от боли, сделала несколько глотков. Жидкость была горячей и обжигала горло, но почти сразу по телу разлилось приятное онемение, и острая боль в руке притупилась.
Не прошло и четверти часа, как дверь снова открылась, и на пороге появился он. Князь Бьорн. Без своей тяжелой шубы. В одном стеганом кафтане он казался еще более внушительным. Он вошел в комнату, и она сразу стала казаться теснее. Он принес с собой запах мороза, кожи и стали. Он не стал подходить к кровати, а остановился в нескольких шагах, скрестив руки на груди. Серые глаза изучали меня так же пристально и бесстрастно, как и на стене крепости.
– Вижу, Уна поставила тебя на ноги, – сказал он. Его голос был ровным и спокойным, но в нем чувствовалась сила, привыкшая повелевать. – Это хорошо. У нас много дел.
Я молчала, ожидая, что будет дальше.
– То, что ты сделала у ворот… – продолжил он, глядя мне прямо в глаза. – Я видел подобное лишь однажды, много лет назад, когда старый шаман моего отца вызывал ледяную бурю, чтобы остановить набег южан. Он готовился к этому ритуалу неделю, постился и молился духам. А ты… ты сделала это, будучи на пороге смерти, одним движением воли.
Я не знала, что ответить. Я и сама не понимала, как это делаю.
– Старые легенды не врут, – сказал он больше себе, чем мне. – Кровь Зимы… Она настоящая. И она течет в твоих жилах, девочка.
Он сделал шаг вперед, и я инстинктивно вжалась в подушки. Он заметил это движение, и в уголках его губ промелькнула тень усмешки.
– Не бойся. Я не причиню тебе вреда. Наоборот. Я предлагаю тебе сделку. Ты останешься здесь, в Ольховой Заставе. У тебя будет крыша над головой, еда и одежда. Моя лекарка вылечит тебя. Мои воины не тронут тебя. Ты будешь под моей личной защитой.
Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я, никому не нужная изгнанница, и вдруг – личная защита князя. Я знала, что за все в этом мире нужно платить.
– Что вы хотите взамен? – спросила я прямо.
Он кивнул, словно одобряя мою прямоту.
– Я хочу твою силу. Твой дар. Ты останешься здесь и научишься его контролировать. Ты перестанешь быть дикой стихией и станешь оружием. Моим оружием. Придет день, и ты будешь замораживать реки, чтобы мои воины могли пройти. Ты будешь возводить ледяные стены, которые не пробьет ни один таран. Ты будешь обрушивать метели на головы моих врагов. Ты станешь моим главным козырем в борьбе с югом. Ты станешь живым воплощением мощи Севера.
Его слова падали в тишине комнаты, холодные и тяжелые, как камни. Он не предлагал мне выбор. Он ставил меня перед фактом. Он не видел во мне девушку, пережившую горе и предательство. Он видел во мне ресурс. Ценный артефакт. Оружие, которое нужно выковать.
Во мне поднялась волна холодного гнева. Чем он лучше Лорана? Тот тоже видел во мне лишь средство для достижения своих жалких целей. Масштабы были другими, но суть – та же. Я была для них вещью.
Тренировки с Бьорном были похожи на зиму. Монотонные, холодные и бесконечные. Он оказался безжалостным и дотошным учителем. Он не кричал, не хвалил и никогда не выказывал нетерпения. Он просто ставил передо мной задачу и молча ждал, пока я ее выполню. Серые глаза следили за каждым моим движением, за каждым вздохом, словно он пытался разглядеть не меня, а саму силу, текущую в моих жилах. Мы занимались в пустом, продуваемом всеми ветрами амбаре на краю крепости. Здесь не было ни огня, ни лишних людей. Только мы вдвоем, стол, заставленный различными предметами, и холод, который был нашим единственным союзником и инструментом.
Я научилась многому. Я могла заморозить воду в чаше, не разбив ее. Я могла покрыть тончайшим, как дыхание, слоем инея лезвие меча, делая его хрупким. Я могла создать ледяную птицу с такими тонкими крыльями, что они, казалось, вот-вот сломаются от звука собственного голоса. Я становилась мастером. Но каждое мое творение было мертвым. Идеальным в своей форме, но лишенным души. Потому что Бьорн был прав. Сила подчинялась мне только тогда, когда я становилась такой же, как она – пустой, холодной, безразличной. Каждая тренировка была уроком по умерщвлению собственного сердца.
– Сегодня ты создашь цветок, – сказал он однажды утром, поставив передо мной неглубокую чашу с талой водой. – Не просто ледяную копию. Я хочу, чтобы ты воссоздала его в точности. Каждый лепесток, каждую прожилку на нем. Я хочу увидеть летний полевой мак.
Мак. Яркий, огненно-красный, трепещущий на ветру. Символ короткого, яростного северного лета. Символ тепла и жизни. Он хотел, чтобы я, дитя зимы, сотворила из льда подобие огня. Эта задача показалась мне насмешкой. Но я молча кивнула, села за стол и положила руки на края чаши. Закрыла глаза и попыталась провалиться в свою спасительную пустоту.
Но вместо пустоты в сознании всплыл образ. Другой цветок. Из другого времени. Воспоминание, похороненное так глубоко, что я и сама забыла о его существовании, внезапно вырвалось на поверхность, острое и болезненное, как осколок льда под кожей.
…Мне лет семь. Стоит редкий для наших краев жаркий июльский день. Воздух густой и пахнет медом, пыльцой и нагретой солнцем сосновой корой. Мы с мамой отошли далеко от деревни, собирая в лесу грибы и ягоды. И на небольшой, залитой солнцем поляне я увидела его. Цветок, которого я никогда раньше не встречала. Он был один, на тонком, гибком стебле, и его лепестки были невозможного, небесно-голубого цвета. Он казался кусочком неба, упавшим на землю.
– Мама, смотри! – закричала я, показывая на него пальцем. – Что это?
Мама подошла и присела рядом со мной. Она коснулась лепестка с такой нежностью, словно боялась его спугнуть.
– Это сон-трава, дочка, – сказала она тихо. – Очень редкий цветок. Старики говорят, он цветет лишь раз в десять лет, и только там, где земля добра. Увидеть его – большая удача.
Я смотрела на цветок, и мое детское сердце сжималось от восторга и необъяснимой печали. Он был таким прекрасным и таким хрупким. Я знала, что скоро он увянет. Солнце сожжет его нежные лепестки, ветер оборвет их, и от этой небесной красоты не останется и следа. И мне стало невыносимо жаль его. Я хотела спасти его. Сохранить эту красоту навсегда.
Я не думала о магии. Я вообще не знала такого слова. Я просто чувствовала внутри себя… прохладу. Она всегда была со мной. Другие дети на солнце потели, их щеки становились красными. А мне всегда было хорошо. Придвинулась ближе к цветку и протянула к нему руки. Я хотела поделиться с ним своей прохладой. Хотела «остудить» его, чтобы он не увядал так быстро. Сосредоточилась, желая ему добра, желая ему вечной жизни.
И почувствовала, как знакомый холодок побежал по моим пальцам. Я коснулась стебля. Цветок вздрогнул. И на моих глазах его небесно-голубые лепестки начали покрываться тончайшей, как паутинка, сеточкой инея. Они не потемнели, не увяли. Наоборот, их цвет стал еще ярче, еще глубже. Цветок превращался в драгоценность, в ювелирное изделие. Я затаила дыхание от восторга. Получилось! Я его спасла!
– Айслина, нет! Что ты делаешь?! – испуганный крик матери заставил меня вздрогнуть и отдернуть руки. И в тот же миг мой прекрасный, спасенный цветок с тихим, хрустальным звоном рассыпался. Он разлетелся на тысячу крошечных, сверкающих на солнце ледяных осколков. На земле, где только что было небесное чудо, осталась лишь горстка блестящей пыли.
Я разревелась. Горько, безутешно, не понимая, что сделала не так. Я же хотела как лучше. Мама не стала меня утешать. Она схватила меня за плечи и сильно встряхнула. Ее лицо было белым от страха, а в глазах стоял такой ужас, какого я никогда не видела.
– Ты обещала! – прошипела она мне в лицо. – Ты обещала мне никогда этого не делать!
– Я не хотела! Я просто… хотела, чтобы он не умер…
– Никогда! – ее пальцы больно впились в мои плечи. – Слышишь меня, Айслина? Никогда не показывай им это! Никому! Они не поймут. Они испугаются. Они сожгут нас обеих на костре, как ведьм! Ты должна прятать это. Ты должна быть как все. Теплой. Обычной. Обещай мне! Обещай, что забудешь про свой холод!
Я смотрела на нее, захлебываясь слезами, и кивала. Я ничего не понимала. Не понимала, почему то, что было частью меня, было таким плохим и страшным. Но я видела ужас в глазах самого дорогого мне человека. И я пообещала. Пообещала забыть…
Воспоминание оборвалось. Я сидела в холодном амбаре Ольховой Заставы, и по моим щекам текли слезы. Первые слезы с той ночи, как я покинула деревню. Я быстро смахнула их тыльной стороной ладони. Бьорн не должен был видеть моей слабости. Он стоял напротив и молча ждал.
– У тебя не получается, – констатировал он. – Твои мысли мешают тебе.
Да. Мои мысли. Воспоминания о том, как всю жизнь меня учили бояться и стыдиться того, что теперь этот человек требовал от меня сделать своим ремеслом. Какая жестокая ирония. Мама всю жизнь пыталась вырвать из меня этот «холод», чтобы спасти меня от людей. А теперь этот князь учил меня взращивать в себе этот «холод», чтобы с его помощью убивать людей. И я не знала, кто из них был прав.
Зима углублялась, вгрызаясь в камень и души людей. Дни стали короткими и серыми, как волчья шкура, а ночи бесконечными, черными, звенящими от мороза. Стены Ольховой Заставы покрылись толстым панцирем инея, а снег на плацу был утоптан так плотно, что стал твердым, как камень. Жизнь в крепости подчинялась суровому, неизменному ритму: подъем до рассвета, тренировки, караулы, скудная еда, короткий, тревожный сон. Я стала частью этого ритма, невидимым винтиком в огромной военной машине.
Прошло несколько месяцев с того дня, как я рухнула у ворот. Физически я окрепла. Скудная, но регулярная еда, которую приносила Уна, вернула мне силы. Моя кожа перестала быть прозрачной, а впадины под глазами стали не такими глубокими. Но это было внешнее. Внутри же лед, родившийся в ту страшную ночь, продолжал нарастать, сковывая мое сердце, замораживая воспоминания. Я стала тихой, замкнутой, почти безмолвной. Я научилась двигаться по крепости тенью, не встречаясь ни с кем взглядом, окутывая себя коконом из холода и молчания.
Но остаться незамеченной было невозможно. Я была белой вороной в этой стае серых волков. Мои волосы, которые я теперь заплетала в тугую, тяжелую косу, сияли ледяной белизной даже в тусклом свете факелов. Мое присутствие нарушало привычный уклад жизни в заставе. Я стала их фольклором, их страшной сказкой, которую шепотом рассказывали у огня долгими ночами.
Слухи расползались по крепости, как морозные узоры по стеклу, с каждым днем становясь все причудливее и страшнее. Я слышала их. Я чувствовала их на себе каждый раз, когда выходила из своей каморки.
– …она взглядом замораживает воду… – шептал один стражник другому, когда я проходила мимо по стене.
– …говорят, она не ест человеческую еду. Князь приказал приносить ей свежий снег с горных вершин…
– …Ивар клялся, что видел, как ночью к ее окну прилетали совы с глазами, как льдинки, и говорили с ней человеческими голосами…
Они дали мне имя. Я слышала, как его произносили со смесью страха и благоговейного ужаса, когда думали, что я не слышу. Снежная Королева. Иногда – Ледяная Дева. Это имя висело в воздухе, отделяя меня от них невидимой, но непреодолимой стеной. Оно было и клеймом, и короной. Оно лишало меня прошлого, лишало меня имени, данного матерью, но взамен давало силу. И я, сама того не желая, начала вживаться в эту роль.
Реакция людей на меня разделилась. Большинство, особенно молодые воины и слуги, откровенно меня боялись. Когда я входила в трапезную, чтобы взять свою порцию еды (обычную, а не снег с вершин), разговоры мгновенно стихали. Люди опускали глаза, торопливо расступались, словно боялись случайно коснуться меня. Некоторые украдкой делали за моей спиной древние защитные знаки. Я была для них живым воплощением тех темных, древних сил Севера, которых они боялись и пытались задобрить.
Но были и другие. Старые, прожженные ветераны, чьи лица были похожи на потрескавшуюся кору, смотрели на меня с откровенным скепсисом. Они не верили в сказки о крови Зимы. Для них магия была обманом, а я – просто странной девчонкой, которую князь по какой-то причине взял под свою опеку.
Однажды я стала свидетельницей их спора. Я стояла в тени арки, ведущей на плац, а они сидели неподалеку, чистили оружие.
– …и тогда она просто посмотрела на ведро, и вода в нем пошла трещинами! – взахлеб рассказывал молодой рыжеволосый парень. – Я сам видел!
– Ты видел то, что хотел увидеть, щенок, – проворчал старый воин с перебитым носом, не отрываясь от заточки своего топора. – Князь у нас умен, ничего не скажешь. Притащил в заставу белобрысую дикарку, распустил слухи, и вот уже половина гарнизона готова молиться на нее. Хороший способ поднять боевой дух перед зимой. Пока вы верите, что с нами ледяная ведьма, вы будете меньше бояться южан. Это все политика, а не магия.
– Да какая политика, Гром! – возмутился молодой. – Ты разве не видел лед у ворот в тот день, когда ее принесли? Он был черный, как ночь!
– Я видел испуганную, замерзшую девчонку, – отрезал Гром. – И я вижу ее сейчас. Она хрупкая, как сосулька. Один хороший удар – и она рассыплется. Ваша «Снежная Королева» – просто приманка. Иллюзия. Не стоит на нее надеяться. Надеяться нужно на острую сталь и толстые стены. Все остальное – бабьи сказки.
Я молча ушла, и слова старого воина эхом отдавались у меня в голове. Иллюзия. Приманка. Может, он был прав? Может, вся моя сила – лишь плод моего воображения и страха других? Но я-то знала, что ледяной волк в чаше был настоящим. И замороженный огонь – тоже. Я была не иллюзией. Я была чем-то гораздо более страшным. Я была реальностью, в которую они боялись поверить.
Единственным человеком, чье отношение ко мне менялось непредсказуемо, была Уна. Старая лекарка по-прежнему боялась меня, но в ее страхе появилось новое чувство – почтительное любопытство. Она больше не оставляла поднос с едой у двери, а входила, ставила его на стол и иногда задерживалась на мгновение, бросая на меня быстрые, оценивающие взгляды.
Однажды вечером она принесла мне отвар от кашля, который начал мучить меня из-за постоянных тренировок в холодном амбаре.
– У тебя внутри огонь борется со льдом, – прошамкала она, ставя чашку. – Оттого и кашель. Твоя кровь не может решить, согревать тебя или морозить.
– Откуда вы знаете про мою кровь? – спросила я тихо. Она вздрогнула, словно я поймала ее на чем-то запретном.
– Моя бабка была ведуньей. Она знала старые истории. Не те, что воины травят у костра, а настоящие. Она говорила, что раз в сто зим рождается дитя, в чьих жилах вместо красной крови течет голубая, как лед в сердце ледника. Что это дитя – голос и воля самого Великого Севера.
Она посмотрела на меня так, словно ожидала подтверждения. Я промолчала.
– Бабка говорила, что такая дева может исцелять прикосновением, остужая горячку, – продолжила Уна почти шепотом. – А может и убивать, замораживая сердце. Все зависит от того, что в ее собственной душе – оттепель или вечная мерзлота.
Моя жизнь превратилась в ритуал. Тренировки с Бьорном, скудная еда в пустой трапезной, долгие часы на вершине башни. Я стала сильной. Моя власть над холодом росла с каждым днем, становясь более точной, более послушной. Я научилась чувствовать воду под толстым слоем снега, предсказывать погоду по движению ледяных потоков в верхних слоях воздуха, создавать ледяные линзы, способные сфокусировать тусклый зимний свет и зажечь сухой мох. Я стала оружием, которое князь Бьорн оттачивал с терпением старого кузнеца. И он ждал своего часа, ждал войны, чтобы пустить это оружие в дело.
Но Север не стал ждать войны с югом, чтобы испытать нас на прочность. Он послал нам свои, более древние и привычные испытания.
Первой проверкой стала «Белая Смерть». Так в заставе называли внезапные снежные бури, которые налетали с Ледяного плато без всякого предупреждения. В один из дней, когда, казалось, ничего не предвещало беды, небо на севере за считанные минуты почернело, и на заставу обрушилась стена снега, плотная, как молоко. Ветер выл, срывая черепицу с крыш, видимость упала до нуля. Это была не просто метель. Это был живой, яростный хаос, который хотел поглотить все живое.
И в этом хаосе потерялась группа охотников, ушедших утром за провизией.
Тревогу подняли, когда стемнело, а они так и не вернулись. Вся застава гудела, как растревоженный улей. Женщины плакали, мужчины мрачно смотрели в ревущую снежную мглу. Отправить поисковый отряд в такую бурю было равносильно самоубийству. Это означало лишь то, что вместо пяти трупов весной найдут десять. Люди были бессильны. Они могли лишь молиться и ждать.
Я стояла на стене, вцепившись в ледяные зубцы, и смотрела во тьму. Ветер рвал с меня тулуп и пытался сбросить вниз, но я не чувствовала его ярости. Для меня эта буря не была хаосом. Я видела ее. Видела не глазами, а своим внутренним, ледяным зрением. Видела потоки ветра, закручивающиеся в спирали, видела «карманы» затишья, видела, как снег ложится на землю, подчиняясь невидимым законам. И где-то там, в пяти милях к западу, я чувствовала слабое, мерцающее тепло. Пять маленьких огоньков жизни, которые вот-вот должны были погаснуть.
Дверь на башню за моей спиной скрипнула. Это был князь Бьорн.
– Ты чувствуешь их? – спросил он, перекрикивая вой ветра.
– Да, – ответила я. – Они еще живы. Но их тепло угасает.
– Ты можешь их найти?
– Я могу попробовать. Но я не знаю, как их вывести.
– Тебе не нужно их выводить, – сказал он, и в его глазах блеснул холодный расчет.
– Тебе нужно лишь сохранить им жизнь до утра. Утром буря стихнет. Покажи мне, на что способно мое оружие.
Он не просил. Он приказывал. И это был не приказ спасти людей. Это был приказ продемонстрировать возможности.
Меня тепло одели. Несколько слоев одежды, толстые рукавицы, лицо, укутанное шарфом так, что остались только глаза. Со мной пошел Гром, старый скептик, и еще двое воинов. Они шли не чтобы помогать. Они шли, чтобы засвидетельствовать чудо или мою смерть. Их лица были мрачными. Они не верили в успех этой затеи.
Мы вышли за ворота, и буря тут же попыталась сожрать нас. Ветер сбивал с ног, снег слепил. Воины шли, пригнувшись, выставив вперед щиты, но было ясно, что они движутся почти вслепую. А я… я просто шла. Закрыла глаза и позволила шепоту силы вести меня. Я видела путь сквозь метель, как светящуюся тропу в темноте. Я вела их за собой, и они, скрепя сердце, подчинялись этой странной, хрупкой девушке, которая двигалась сквозь «Белую Смерть» так уверенно, словно гуляла по саду.
Мы нашли их через час. Они забились в небольшую лощину, пытаясь укрыться от ветра за поваленным деревом. Двое были уже без сознания. Остальные едва двигались, их лица были серыми от обморожения. Они бы не дожили до рассвета.
– Разводите огонь! – крикнул Гром своим спутникам.
– Бесполезно! – ответил один из охотников, едва ворочая замерзшим языком. – Все промокло. Мы пытались.
Я шагнула вперед.
– Отойдите, – подала голос. Воины недоверчиво посмотрели на меня, но подчинились.
Подошла к поваленному дереву. Я не думала о жалости. Не думала о спасении. Я думала лишь о задаче, которую поставил передо мной Бьорн. Я стала пустотой. Стала льдом и протянула руки. И приказала ветру утихнуть.
Он не послушался. Я не могла остановить целую бурю, но смогла создать вокруг нас островок тишины. Снежинки, летевшие стеной, начали замедлять свой бег, кружась в воздухе, словно в замедленной съемке. Ветер, налетая на невидимую преграду, обтекал нашу лощину, воя от бессильной ярости. А потом я приказала льду расти.
Из снега, из замерзшей земли, из влаги в воздухе начали подниматься стены. Гладкие, полупрозрачные, они изгибались, встречаясь высоко над нашими головами, образуя купол. За несколько минут мы оказались внутри просторного ледяного иглу. Снаружи ревела буря, но здесь было тихо. Тусклый свет луны, пробиваясь сквозь ледяные стены, заливал наше убежище призрачным, голубоватым сиянием.
Все молчали. Пятеро спасенных охотников и трое моих спутников смотрели на меня с открытыми ртами. На их лицах был не просто страх. Это был священный трепет. Они смотрели на меня, как на богиню. Гром, старый воин, который называл меня иллюзией, медленно опустился на одно колено, склонив голову. Он не сказал ни слова. Но этот жест был красноречивее любых клятв.
Когда утром буря стихла, мы вернулись в заставу. И меня встречали уже не испуганными шепотками. Меня встречали молчанием. Благоговейным, трепетным молчанием. Люди расступались передо мной, опускали глаза. Они больше не видели во мне странную девчонку. Они видели свою защитницу. Свое ледяное божество. Свою Снежную Королеву.
После этого дня все изменилось. Моя роль в заставе стала официальной. Когда на овчарню напала стая голодных волков, меня позвали, и я возвела вокруг загона стену из ледяных шипов, о которые хищники лишь порвали себе лапы. Когда караван торговцев застрял в нескольких милях от заставы, не в силах преодолеть замерзшую реку с потрескавшимся льдом, меня позвали, и я одним прикосновением превратила предательский лед в монолитный мост, прочный, как камень.
Весть, принесенная раненым разведчиком, пронеслась по заставе не как искра, а как лесной пожар, пожирая спокойствие и оставляя после себя лишь черный, липкий пепел страха. В одну ночь Ольховая Застава из суровой, но уверенной в себе крепости превратилась в осажденный остров посреди океана неизвестности. Привычные, понятные враги, как лютый мороз, голод, стаи волков, редкие набеги диких племен были заменены чем-то новым, чудовищным и непостижимым. Впервые за все время, что я здесь провела, я увидела на лицах этих закаленных, обветренных воинов нечто большее, чем просто озабоченность. Я увидела растерянность.
Разведчика, молодого парня по имени Снорри, отнесли в лазарет. Уна хлопотала над его раной – глубоким, рваным ожогом на плече, края которого обуглились и почернели. Она постоянно качала головой, бормоча, что никогда не видела ничего подобного. Это была не рана от огня. Это была рана от самого пламени, от его первозданной, дикой сути, которая не просто жгла плоть, но и выжигала из нее саму жизнь.
Князь Бьорн созвал военный совет в большом зале, где обычно обедали воины. Меня тоже позвали. Впервые я сидела за одним столом с ним и его самыми доверенными командирами – седыми, покрытыми шрамами ветеранами, чьи имена были легендами в этих краях. Они не смотрели на меня. Они смотрели на князя, но я чувствовала, что все их мысли обращены ко мне, к «Ледяной Ведьме», которая сидела в углу стола, тихая, как тень. Их последняя, иррациональная надежда.
Снорри, бледный и дрожащий, рассказывал. Его голос срывался, но слова рисовали картину, от которой стыла кровь в жилах, даже моя, привыкшая к холоду.
– Мы были в предгорьях, у перевала Черного Камня, – говорил он, глядя в одну точку. – Проверяли дозорные посты. Сначала мы почувствовали… тепло. Словно наступила весна. Снег под ногами начал таять, с камней потекли ручьи. Мы подумали, что это оттепель, но воздух… он был тяжелым, пах серой и расплавленным металлом.
Он сделал паузу, чтобы выпить воды, которую ему поднесла Уна.
– А потом мы увидели следы. Огромные. Словно великан прошел, оставляя вмятины в размякшей земле. А по краям следов снег не просто растаял – он испарился, оставив черную, спекшуюся землю. Мы пошли по следам. И вышли к нашему дозорному посту. Точнее, к тому, что от него осталось.
Его голос задрожал.
– Деревянный частокол… он не сгорел. Он превратился в уголь, который светился изнутри, хотя пламени не было. Каменная башня… она оплавилась. Камни текли, как воск. А от людей… от Харальда и Йона… не осталось ничего. Только две тени на стене, выжженные, как от удара молнии.
В зале повисла тяжелая тишина. Люди Севера привыкли к жестокой смерти. Но это было нечто иное. Это было полное, абсолютное уничтожение.
– Мы побежали назад, – продолжал Снорри. – И тогда оно нас увидело. Я не знаю, что это было. Оно было далеко, на гребне скалы. Силуэт на фоне заката. Огромный, темный, с крыльями. И оно дыхнуло. Не огнем. А жаром. Просто волной раскаленного воздуха. Она ударила в склон горы рядом с нами. Я видел, как камни раскалились докрасна, как вспыхнули деревья. Один осколок скалы попал мне в плечо. Вот и все. Я не знаю, что стало с остальными. Я просто бежал.
Когда он закончил, все молчали. Картина, которую он нарисовал, не укладывалась в голове. Это была не армия. Это была стихия.
– Драконы, – прошептал кто-то из старых командиров, и в этом слове было столько же суеверного ужаса, сколько в их шепоте, когда они говорили обо мне. – Южные сказки оказались правдой.
Бьорн молчал дольше всех. Он сидел, сцепив пальцы в замок, и его лицо было похоже на маску из серого гранита. Наконец, он поднял глаза. И посмотрел прямо на меня.
– Что ты чувствуешь, Айслина?
Все головы повернулись в мою сторону. Я стала центром всеобщего внимания, и это было тяжело, как физическое давление.
– Я чувствую тепло, – ответила тихо, но в полной тишине мой голос прозвучал громко и отчетливо. – Оно далеко. Но оно приближается. Оно… неправильное. Это не тепло солнца или огня в очаге. Это злое, голодное тепло. Оно хочет пожрать наш холод.
Я не знала, откуда пришли эти слова. Они просто возникли во мне, как будто сам Север говорил моим голосом. Бьорн медленно кивнул.
– Значит, это правда. Юг прислал к нам своих чудовищ. Мы должны знать, с чем имеем дело. Гром! – обратился он к старому воину. – Возьми пятерых лучших следопытов. Идите к перевалу. Мне не нужен бой. Мне нужны глаза. Я хочу знать, сколько их, кто их ведет и на что они способны. И приведите языка, если сможете. Живого.
Гром молча кивнул, его лицо было мрачным. Он не сомневался в приказе, но и не верил в успех. Я наблюдала за их приготовлениями со стены. Смотрела, как небольшой отряд, одетый в белые маскировочные халаты, растворяется в серой дымке наступающего утра. И во мне боролись два чувства. Часть меня, та, что все еще была девочкой Айслиной, хотела, чтобы они не возвращались, чтобы эта угроза оказалась лишь страшной сказкой. Но другая часть, та, что была Снежной Королевой, чувствовала странное, темное предвкушение. Я всю жизнь была одна в своем роде. И вот теперь на горизонте появилась сила, равная моей мощи, но противоположная по сути. Мой антипод. Мой враг. И мое зеркало.
Пока отряд Грома был в походе, я не вступала в битву. Не возводила ледяных стен и не вызывала бурь. Но я вела свою, невидимую войну. Я проводила дни и ночи на башне, глядя на юг. Я больше не была пассивным наблюдателем. Я действовала. Я протягивала свою волю, свои ледяные щупальца, на много миль вокруг. Уплотняла снег на перевалах, превращая его в предательский, скользкий наст. Направляла потоки ледяного воздуха в ущелья, создавая зоны аномального холода. Разговаривала с зимой, и она отвечала мне. Делала границу, предгорья, нейтральную землю между севером и югом негостеприимной. Непроходимой. Смертельной для всего, что несло в себе тепло. Я не знала, чувствует ли это враг. Но знала, что он обязательно заметит.
Слова южанина, брошенные в ледяном подвале, вросли в меня, как осколки льда в живую плоть.
«Повелитель… Кайрэн… он придет за тобой… Он растопит твой лед и пронзит твое сердце…»
Они стали моим проклятием и моим компасом. Я повторяла это имя про себя в тишине своей каморки, пробовала его на вкус. Кай-рэн. В нем слышался треск раскаленных камней и рев огня. Это больше не была безликая угроза с юга, не просто «армия» или «чудовища». У моего врага было имя. А значит, у него было лицо. И он шел за мной.
Страх в Ольховой Заставе загустел, превратился в липкий, холодный туман, который проникал под одежду и в души. Дни тянулись в напряженном, нервном ожидании. Каждое утро люди смотрели на юг, на гряду гор, словно ожидая увидеть на их фоне крылатую тень. Воины чистили оружие с мрачной решимостью, но в их движениях сквозила неуверенность. Как можно сражаться сталью с силой, которая плавит камень? Как можно защищаться стенами от врага, который дышит жаром? Вся их храбрость, весь их многовековой опыт выживания на Севере оказались бесполезны перед лицом этой новой, огненной чумы.
И только я чувствовала нечто большее, чем просто страх. Я чувствовала его приближение.
Это началось как едва уловимое изменение в самой ткани мира. Как фальшивая нота в вечной песне зимы. Воздух стал другим. Он по-прежнему был морозным, но в его кристальной чистоте появилась странная, тяжелая примесь. Иногда ветер, дувший с юга, приносил с собой не запах снега и сосновой хвои, а едва ощутимый аромат серы и озона, как после удара молнии. Иногда по ночам небо на южном горизонте подсвечивалось тусклым, багровым светом, который не был ни зарей, ни северным сиянием.
Я была единственной, кто понимал, что это значит. Моя связь с холодом обострилась до предела. Я стала живым инструментом, измеряющим разницу холода и жара этого мира. И я чувствовала, как на границе моих владений, в предгорьях, возникает аномалия. Огромная, пульсирующая зона тепла. Это было похоже на то, как если бы кто-то положил раскаленный добела уголь на бескрайнюю ледяную скатерть. Лед вокруг него шипел, таял, испарялся, но сам уголь не остывал. Он горел ровным, неугасимым жаром.
Кайрэн прибыл. Он не вел армию на штурм. Он не спешил. Он просто пришел и остановился на границе, в нейтральных землях, и одно его присутствие начало менять мир.
В заставу снова начали возвращаться разведчики. Их доклады были похожи на бред безумца. Они рассказывали о вещах, которых не могло быть.
– Ледяной водопад у Медвежьей пасти… его больше нет, князь, – докладывал один, и его глаза были круглыми от ужаса. – Вода ревет, как весной. А ведь там лед не таял даже в самое жаркое лето.
– Животные бегут, – сообщал другой. – Все предгорья пусты. Мы нашли стадо полярных оленей. Они лежали в снегу, мертвые. Не от клыков хищника, не от голода. Они словно… сварились заживо в собственных шкурах.
Самым страшным был рассказ Грома, который снова повел отряд на разведку.
– Мы нашли их лагерь. Или то, что им было, – говорил он на военном совете, и его голос, обычно ровный и уверенный, дрожал. – Там нет ни шатров, ни людей. Только оплавленные камни. Они спят прямо на раскаленной земле, которую согревает его дыхание. Он один и сидит на вершине скалы, как изваяние. Огромен. Черен, как сама ночь. Иногда он расправляет крылья, и тень от них накрывает всю долину. Он ничего не делает. Просто сидит и смотрит на север.
Он смотрит на меня.
Я поняла его замысел. Это была не разведка боем. Это была демонстрация силы. Психологическая война. Он не нападал. Он просто показывал нам, что может. Что вечные льды для него – не преграда. Что сама природа Севера, наш главный союзник и защитник, бессильна перед ним. Он пришел, чтобы оценить нас. Чтобы посмотреть, что такое этот легендарный Север, о котором на его жарком юге, должно быть, рассказывают страшные сказки.
И я приняла вызов.
Если он вел свою войну, то я буду вести свою. Я перестала ждать, начала действовать. Каждую ночь я поднималась на башню, и это больше не было местом для скорбного одиночества. Это стало моим командным пунктом. Моим троном.
Садилась на ледяные камни, закрывала глаза и простирала свое сознание на север, а потом поворачивала его на юг, как острие ледяного копья. Я собирала холод. Стягивала его со всего Ледяного плато, концентрировала его, превращая из размытой стихии в направленную, острую силу. Я больше не создавала красивые, но бесполезные вещи. Я работала с масштабом.
Я приказала ветрам дуть только с севера. И они послушались. Ледяные, безжалостные потоки воздуха хлынули в предгорья, пытаясь остудить тот жар, что источал дракон. На перевалах, где снег уже начал таять, я замораживала его снова, превращая в скользкий, как стекло, черный лед, покрытый сверху тонким слоем предательского снега. Насылала на предгорья туманы, но не обычные, а ледяные. Туманы, состоящие из микроскопических кристалликов льда, которые забивались в легкие и обмораживали их изнутри. Это была дуэль. Безмолвная, невидимая битва двух стихий на нейтральной территории. Лед против пламени. И я не знала, кто побеждает. Я лишь чувствовала, как его жар отвечает на мой холод, как его сила давит на мою, пытаясь продавить невидимую границу.
И однажды он ответил мне более явно.
Это случилось под утро. Меня разбудил крик часового. Я выбежала на стену вместе с остальными. И мы увидели.
Далеко на юге, на самом горизонте, стояла гора, которую все здешние народы называли Вечной Головой. Ее вершина, покрытая ледником, которому были тысячи лет, всегда сияла на солнце ослепительной белизной. Она была символом незыблемости, вечности Севера.
Теперь с ее вершины поднимался пар.
Густые, белые клубы пара валили в холодное утреннее небо. Вечный ледник, свидетель смены эпох, таял. С его склонов срывались потоки воды и камней, образуя грязные сели. Гора, которая была символом холода, плакала. Это было не просто природное явление. Это было послание. Личное послание мне. Он показывал, что может уничтожить то, что мы считали вечным. Что его сила способна обратить время вспять и растопить тысячелетние льды.
Багровый отсвет изменился на южном горизонте. Он стал ярче, яростнее, словно кто-то ткнул палкой в раскаленные угли, и они вспыхнули с новой силой. Наш безмолвный диалог, наш обмен ударами на языке стихий, закончился. Начиналось настоящее столкновение. Я доказала ему, что мой холод – это не просто пассивная защита, а управляемая сила. Теперь он хотел увидеть, какова эта сила в прямом противостоянии. И я была готова ему это показать.
На следующий день после того, как я покрыла оружие воинов сияющим льдом, то снова поднялась на свою башню. Но теперь я была не одна. Князь Бьорн и несколько его командиров, включая Грома, стояли позади, молчаливые и напряженные. Они пришли не по моему зову. Они просто поняли, что представление начинается, и хотели сидеть в первом ряду.
Подошла к краю и посмотрела на юг. Я не видела его, но я чувствовала его присутствие так же ясно, как холод камня под моими ладонями. Он был там, на своей раскаленной скале, и ждал. Он был наблюдателем. Зрителем. Судьей. А я должна была стать стихией.
Закрыла глаза, отсекая от себя все: ветер, взгляды за спиной, тревогу, витавшую в воздухе. Погрузилась в холодную пустоту, которая стала моим рабочим состоянием. Протянула свое сознание на север, за пределы заставы, над лесами и холмами, к Ледяному плато. Я нашла там то, что искала – огромную, тяжелую массу переохлажденного, влажного воздуха, которую сдерживали горные пики. Она висела там, как беременная туча, готовая разразиться бурей. Но я не стала ждать ее милости и схватила ее.
Почувствовала, как моя воля, тонкая и острая, как ледяная игла, пронзила эту дремлющую стихию. Потянула ее на себя. Это было похоже на то, как тянешь за край тяжелого, промерзшего одеяла. Потребовались все мои силы, вся моя концентрация.
Люди за спиной ахнули. Они не видели того, что видела я, но они увидели результат. Небо на севере, до этого чистое и ясное, за считанные минуты затянулось свинцово-серыми, тяжелыми тучами. Они не плыли. Они неслись, гонимые невидимым ветром, прямо на нас, а потом дальше, на юг.
Но это была не просто буря. Это было мое творение. Я не просто гнала перед собой тучи. Формировала их. Насыщала их не снегом, а ледяной крупой, твердой и острой, как битое стекло. Закручивала потоки ветра в тугие жгуты, превращая их в ледяные смерчи, способных содрать кору с деревьев. Это был не хаос. Это был управляемый, точный удар. Мой первый залп.
Когда фронт бури достиг предгорий, где раскинулся его лагерь, я открыла глаза, чтобы видеть. И то, что я увидела, заставило даже мое ледяное сердце пропустить удар.
Там, где мой ледяной шторм столкнулся с его аурой жара, мир сошел с ума. Это была не битва, а агония самой природы. Ледяная крупа, несшаяся к земле, испарялась в шипящих облаках пара, не долетая до раскаленных камней. Потоки ледяного воздуха сталкивались с восходящими волнами жара, и от этого столкновения рождались молнии. Не желтые, а мертвенно-белые, беззвучные, прошившие небо от края до края. Снег, который все же достигал земли, мгновенно таял, превращаясь в потоки кипящей воды, которые с ревом неслись по ущельям, смешиваясь с грязью и камнями.
Это был ад, созданный из двух противоположностей. Ад, в котором лед горел, а огонь замерзал.
А он… он просто сидел в центре этого безумия. Разведчики не солгали. Я увидела его. Не глазами, конечно. Он был слишком далеко. Но я увидела его своим внутренним зрением, своей силой. Он был средоточием, сердцем этого жара. Огромная, темная фигура на вершине скалы. И он даже не шелохнулся, а просто позволил моей буре обрушиться на себя, и его ровное, неугасимое пламя пожирало мой холод, как голодный зверь.
Он наблюдал. Я чувствовала его внимание, сфокусированное, как луч света, проходящий сквозь линзу. Он не просто отражал мою атаку. Он изучал ее. Пробовал мой холод на вкус, оценивал его силу, искал в нем слабости. И пытался понять меня. Пытался понять, была ли эта буря просто случайным капризом природы, или за ней стояла разумная воля.
И я показала ему эту волю.
Я собрала всю мощь шторма в один-единственный, концентрированный удар. Направила ледяной смерч не на его лагерь в целом, а на ту самую скалу, где он сидел. Это было дерзко и глупо. И было похоже на то, как мотылек летит на пламя. Но я должна была это сделать. Должна была показать ему, что я здесь. Что смотрю на него так же, как он смотрит на меня.
И тогда он ответил. Его тело напряглось и засветилось. По горлу прошлись огненные всполохи. И он открыл пасть.
Из центра его фигуры, из его темного силуэта, вырвался столб… не огня. Это было нечто более страшное. Столб чистого, видимого, вибрирующего жара. Он ударил вверх, в самое сердце моих грозовых туч.
Воздух из легких моментально выбило. Я почувствовала этот удар так, словно он пришелся мне в грудь. Моя воля, державшая бурю, пошатнулась. Ледяные тучи, столкнувшись с этим противоестественным жаром, вскипели. Они испарились в одно мгновение, оставив в небе огромную, идеально круглую дыру, сквозь которую проглядывали холодные, далекие звезды. Моя буря была уничтожена. Рассечена надвое.
Отшатнулась, хватая ртом воздух и оперлась на зубец стены, чтобы не упасть. В ушах звенело. Это было не физическое истощение. Это был шок. Впервые в жизни я столкнулась с силой, равной моей. Силой, которая могла не просто сопротивляться мне, а побеждать.
И я чувствовала его торжество. Холодное, спокойное, уверенное. Он не насмехался. Он констатировал факт. Он принял мой вызов и победил в первом раунде. Он ответил на мой главный вопрос. Да, он знал, что за бурей стою я.
Битва стихий закончилась так же внезапно, как и началась. Но предгорья, нейтральная земля между нами, превратились в зону отчуждения. Место, где природа сошла с ума. Там выли ветры, рожденные от столкновения жара и холода, шли дожди из ледяной воды, а земля трескалась от постоянных перепадов температур. Это была наша новая граница. Граница, начертанная не на карте, а на самом теле мира.
Наша битва стихий оставила после себя шрам на лице мира. Предгорья, которые всегда были спорной, но живой землей, превратились в зону бедствия, в неестественный, противоестественный ландшафт, где законы природы сошли с ума. Разведчики, возвращавшиеся оттуда, рассказывали вещи, похожие на лихорадочный бред. Они говорили о ручьях, в которых нижний слой воды был теплым, как парное молоко, а верхний покрывала тонкая корочка льда. О деревьях, чья южная сторона была обожжена и обуглена, а северная покрыта толстым слоем инея. О странных туманах, поднимавшихся из ущелий, в которых нельзя было дышать, ведь они одновременно обжигали и обмораживали легкие. Это была наша с ним земля. Наше поле боя. И на нем не могло выжить ничто живое.
После моего ответа, после того, как я показала, что мой холод – это не просто погода, а управляемая воля, с юга наступила тишина. Тревожная, гнетущая тишина. Багровое свечение на горизонте померкло, превратившись в едва заметное мерцание. Аномальный жар, давивший на границу, ослаб, словно он свернул свою силу, втянул ее в себя. Эта тишина была страшнее любой бури. Она означала, что он обдумывает свой следующий шаг. Он измерил мою силу. Теперь он хотел измерить мой разум.
В Ольховой Заставе тоже все изменилось. Страх никуда не делся, но он мутировал. Он перестал быть паническим, иррациональным ужасом перед неведомым. Теперь, когда у угрозы появилось имя – Кайрэн, а у защиты – мое лицо, страх стал более предметным. Он превратился в напряженное ожидание, в готовность к битве. Я стала центром этого нового миропорядка. Мои отношения с гарнизоном перешли на новую стадию. Они больше не смотрели на меня как на ведьму или чудовище. Они смотрели на меня как на свое главное оружие, на свой единственный шанс. В их взглядах теперь читалось не только суеверное почтение, но и зависимость. Они доверили мне свои жизни, и эта ответственность легла на мои плечи тяжестью ледника.
Бьорн больше не устраивал мне тренировок. Он понял, что я достигла предела того, чему он мог меня научить. Теперь я училась сама. Каждую ночь я поднималась на башню и тянулась своим сознанием к югу, пытаясь нащупать, понять его. Я проигрывала в голове нашу битву снова и снова, анализируя каждое его действие. Он победил, да. Его сила была более концентрированной, более яростной. Но я чувствовала, что он не использовал и половины своей мощи. Он не пытался уничтожить меня. Он играл. Изучал. И это было самое страшное. Я имела дело не с диким зверем, а с гениальным полководцем, чьим оружием была стихия.
Несколько дней прошли в этой звенящей тишине. А потом он сделал свой ход. И этот ход был настолько неожиданным, что застал врасплох всех, включая меня.
Это случилось на рассвете. Часовой на южной стене прокричал тревогу, но в его голосе не было паники, а лишь крайнее изумление. Вся застава высыпала на стены. Я была там одной из первых. Я ожидала увидеть армию, или его самого, летящего над горами. Но я увидела лишь одну-единственную фигуру.
Всадник. Он ехал медленно, не таясь, по единственной дороге, ведущей к заставе. Он не был одет в белые маскировочные одежды, как наши разведчики. Наоборот, на нем был темный плащ, который резко выделялся на фоне белоснежной равнины. В одной руке он держал поводья, а в другой длинное древко, на котором развевался не боевой стяг, а кусок белой ткани. Парламентер.
Он остановился на расстоянии полета стрелы от ворот и замер, ожидая. Он даже не смотрел на стены, полных людей. Он просто сидел на своем коне, черный силуэт на фоне серого неба, символ спокойной, абсолютной уверенности.
– Что это значит? – прорычал Гром, стоявший рядом со мной. – Ловушка?
– Нет, – тихо ответил Бьорн, его глаза-льдинки внимательно изучали одинокую фигуру. – Это послание. Он показывает, что не боится нас. Он знает, что мы не посмеем тронуть его посланника.
– И что нам делать, князь? – спросил один из командиров.
– То, чего он от нас и ждет, – ответил Бьорн. – Узнать, что ему нужно.
Он отдал приказ открыть малую калитку в воротах и выслать навстречу двоих воинов. Я наблюдала, как они медленно пошли по снегу к всаднику. Разговор был коротким. Через несколько минут наши воины вернулись, а южанин развернул коня и так же медленно поехал обратно, не удостоив нас даже взглядом.
– Он привез послание от своего повелителя лорда Кайрэна, – доложил один из воинов Бьорну. Его лицо было бледным. – Он предлагает встречу.
В зале, где снова собрался военный совет, повисла тишина.
– Встречу? – переспросил Гром. – Он сжег наших дозорных, растопил Вечную Голову, а теперь предлагает переговоры? Это насмешка!
– С кем он хочет встретиться? – спросил Бьорн, проигнорировав выпад старого воина.
– С вами, князь. Он предлагает встретиться через три дня в полдень у подножия перевала Черного Камня. На нейтральной территории. Он придет один. И предлагает вам прибыть с отрядом не более десяти человек.
Я сидела в своем углу и слушала, и холод внутри меня становился все плотнее. Я поняла его игру. Это был блестящий ход. Он не стал вызывать на переговоры меня, «Ледяную Ведьму», чудовище, с которым нельзя договориться. Он обращался к людям. К князьям. К политикам. Пытался вбить клин между мной и ними. Он предлагал им выбор: довериться своей непредсказуемой ледяной ведьме или попытаться договориться с разумным, пусть и могущественным, врагом. Хотел посмотреть, насколько сильна их вера в меня. И насколько силен их страх перед ним.
– Это очевидная ловушка! – снова загремел Гром. – Он придет один? Дракон никогда не бывает один! Его армия будет прятаться в скалах! Как только вы окажетесь там, они вас сожгут!
– А если нет? – спокойно возразил Бьорн. – Если это не ловушка? Что мы теряем, отказавшись? Мы покажем свой страх. Мы признаем, что он – хозяин положения, который может диктовать нам свои условия, а мы можем лишь прятаться за стенами. А если мы согласимся… мы получим шанс увидеть его вблизи. Понять, кто он. Человек или зверь. Узнать, чего он хочет. Информация – это тоже оружие. Иногда оно острее любого меча.
Они уехали. Десять всадников, десять осколков Севера, облаченных в мой лед. Я стояла на вершине башни, пока их фигуры не растворились в серой утренней дымке, превратившись в ничто. Ветер трепал косу, и в его прикосновении больше не было утешения. Он казался холодным и пустым, как и все вокруг. Крепость за моей спиной замерла, затаив дыхание. Весь наш мир, вся наша реальность сжались до одной-единственной точки на южном горизонте, куда ушел князь, чтобы посмотреть в глаза огненному дракону. И я – их Снежная Королева, была бессильна. Я могла сотворить бурю, воздвигнуть стену изо льда, но я не могла защитить их там, на чужой территории, в логове врага. Я могла лишь ждать. И это ожидание было пыткой, куда более изощренной, чем любой физический холод.
Я не сошла с башни. Она стала моим постом, моей клеткой, моим алтарем. Я не чувствовала мороза, пронизывающего камень и сталь. Мой собственный внутренний холод был сильнее. Часы тянулись, как застывшая смола. Я смотрела на юг, пытаясь пробиться сквозь расстояние своим внутренним зрением, нащупать их, почувствовать мой лед на их доспехах. Но там была… пустота. Слепое пятно. Его присутствие, его аура жара, создавала помехи, искажала саму ткань мира, не давая моей силе заглянуть за завесу. Я была слепа. И это сводило с ума.
Во мне бушевала буря, куда более страшная, чем та, что я обрушила на предгорья. В ней смешались чувства, которых я никогда раньше не испытывала, во всяком случае, не в таком ядовитом, обжигающем коктейле.
Первым был страх. Не за себя. За них. За Бьорна, который увидел во мне нечто большее, чем просто ведьму, и дал мне цель. За Грома, чье уважение я завоевала не словами, а делом. За тех восьмерых безымянных для меня воинов, которые были чьими-то сыновьями, мужьями, отцами. Они доверились мне. Пошли на эту встречу, защищенные моим льдом, моей силой. И если мой лед не выдержит, если его пламя окажется сильнее, их смерть будет на мне. Эта ответственность давила, грозя раздавить, превратить в ледяную пыль. Я снова чувствовала себя той беспомощной девочкой из оврага, которая могла лишь смотреть, как мир рушится.
Вторым чувством была злость. Яростная, бессильная злость. На него. На этого Кайрэна. Кто он такой, чтобы приходить на нашу землю и диктовать свои условия?! Кто он такой, чтобы играть в эти игры, посылать парламентеров, предлагать переговоры?! Он – завоеватель! Разрушитель! Он растопил наши вечные ледники, сжег наших людей. Он должен был прийти с огнем и мечом, как честный враг. А он пришел с дипломатией. И это бесило меня гораздо больше, чем его грубая сила. Он не просто хотел победить нас. Он хотел нас унизить. Показать, что мы, северяне – дикари, которые умеют лишь прятаться за ледяными стенами, а он – истинный правитель, решающий вопросы словом, а не только силой. Сначала показал, что мы не можем ему ничего противопоставить, а потом великодушно предложил переговоры. Эта мысль заставляла кровь в жилах закипать и тут же замерзать, превращаясь в колючие кристаллики.
И было третье чувство. Самое странное, самое пугающее, самое запретное. Я не хотела признаваться в нем даже себе, но оно было здесь, в самой глубине души, и тянулось к югу, как замерзшее растение тянется к далекому, недостижимому солнцу. Это было… влечение. Не к мужчине. Нет. Это было нечто иное, более глубокое и первобытное. Это было влечение к силе. К его силе. Он был первым и единственным существом в этом мире, которого я чувствовала так же ясно, как саму себя. Он был моим отражением в кривом, огненном зеркале. Был воплощением всего, чем я не была. Он был жаром, я – холодом. Он был яростью, я – спокойствием. Он был движением, я – стазисом. Он был огненным сердцем мира, а я – его ледяной душой. И это делало нас… связанными. Невидимой, но неразрывной нитью. Он был вопросом, заданным огнем, а я была ответом, высеченным изо льда. И я чувствовала непреодолимое, почти болезненное желание увидеть его. Посмотреть в глаза своему антиподу. Понять его. Это желание пугало меня до смерти. Оно было предательством по отношению ко всему, что я защищала. Но оно было сильнее меня.
Время приближалось к полудню. Напряжение в крепости достигло своего пика. Все, кто не был на дежурстве, высыпали на стены. Люди не разговаривали. Они просто стояли и смотрели на юг. Ждали. Я чувствовала их коллективный страх, их надежду, их молитвы. И все это было направлено на меня. Я была фокусом их мира. Я должна была быть сильной. Спокойной. Невозмутимой. Должна была быть их Снежной Королевой.
Заставила себя погрузиться в холодную пустоту. Отогнала страх, злость, и это противоестественное влечение. Стала льдом. Воздух вокруг меня на башне похолодел еще на несколько градусов. На каменных зубцах, за которые я держалась, нарос толстый слой инея. Я просто стояла и ждала, превратившись в живую ледяную статую, символ несгибаемости Севера.
Прошел полдень. Потом еще час. И еще. Тишина на юге продолжала давить, растягивая нервы до предела. Надежда на лицах людей начала сменяться отчаянием. Громкий шепот пронесся по стене: «Ловушка. Он их убил».
Но я знала, что это не так. Я не чувствовала смерти. Мой лед на их доспехах был цел. Он был далеко, но я знала – он не сломлен. Они были живы. Так почему они не возвращаются? Что он с ними делает?
И вдруг я почувствовала кое-что очень слабе на самой границе восприятия. Тепло. Не его всепожирающий жар, а нечто иное. Ответное тепло. Мои доспехи, мой холодный щит, соприкоснулся с его пламенем. И он не растопил их. Он… говорил с ними. Я почувствовала вибрацию. Как будто кто-то ударил в огромный колокол, и звук, пройдя сотни миль, едва слышной дрожью достиг меня. Это был его голос. Не слова. А сама суть его силы, его воли, его личности.
И в этом голосе не было ненависти. Не было ярости. В нем была… насмешка. Уверенность. И какая-то древняя, как мир, усталость. Он не угрожал. Он просто… констатировал свое присутствие. Свое право здесь быть. Это прикосновение к моему льду длилось всего мгновение, но оно рассказало мне о нем больше, чем все доклады разведчиков. Он не был просто монстром. Он был личностью. Сложной. Опасной. И невероятно могущественной.
Я не спустилась с башни, когда они вернулись и не пошла на военный совет, который Бьорн немедленно созвал в большом зале. Мне не нужно было слышать их дрожащие голоса и видеть их потрясенные лица. Я уже знала все по той тишине, что они привезли с собой с юга, по тому, как изменился воздух в крепости, когда они въехали в ворота. Они принесли с собой его запах – едва уловимый аромат озона, раскаленного камня и древней, как мир, силы. Мой лед на их доспехах защитил их тела, но он не смог защитить их души. Дракон посмотрел на них, и этот взгляд навсегда запечатлелся в их памяти.
Я осталась на своем ледяном троне, глядя на север, спиной к тому, что происходило внизу. Я дала им время. Время прийти в себя, время осознать, с чем они столкнулись. Я знала, что Бьорн придет ко мне.
И он пришел через несколько часов, когда короткий зимний день уже начал клониться к закату. Услышала его тяжелые шаги на каменных ступенях задолго до того, как увидела его фигуру. Он подошел и молча встал рядом, опираясь на зубец стены. От него пахло дымом очага, вином и тяжелой, гнетущей задумчивостью. Мы долго молчали, глядя на бескрайние снега, простиравшиеся перед нами.
– Он не зверь, – сказал наконец Бьорн, и его голос был глухим и уставшим. – Я готовился увидеть чудовище, ящера с горящими глазами, изрыгающего проклятия. А я увидел… правителя.
Он говорил медленно, подбирая слова, словно заново переживая ту встречу.
– Он ждал нас у подножия перевала один и в человеческом облике. Высокий, черноволосый, как все южане. Одет был просто, в темные одежды, без доспехов и оружия. Но его присутствие… Айслина, это невозможно описать. Воздух вокруг него был теплым, как в летний день. Снег под его ногами не таял, он просто… не смел лежать. Земля была сухой и теплой. Когда он посмотрел на нас, я почувствовал, как твой лед на моей кирасе зазвенел, как струна. А когда он увидел твою метку, то улыбнулся.
Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Улыбнулся. Эта деталь почему-то разозлила меня больше всего.
– У него глаза… – продолжал Бьорн, глядя вдаль. – Они не человеческие. Золотые, как расплавленный металл. И в них нет ни ярости, ни ненависти, только древняя, как горы, мудрость и безграничная, спокойная мощь. Когда он говорит, начинаешь понимать, что каждое его слово – закон. Не потому, что он угрожает, а потому, что он и есть закон.
– Чего он хочет? – спросила я, и мой голос был резок, как треск льда.
– Сотрудничества, – ответил Бьорн, и в его голосе прозвучала горькая ирония.
Я резко повернулась к нему.
– Сотрудничества? Он сжигает наших людей, плавит наши горы и предлагает сотрудничество? Это насмешка!
– Это политика, – устало возразил он. – И он в ней разбирается лучше нас. Он сказал, что юг устал от войн. Что новый император хочет мира и процветания. Сказал, что Север обладает ресурсами, которые нужны югу: металлы, редкие минералы, древесина. А юг может предложить нам то, чего у нас никогда не было в избытке: зерно, ткани, технологии. Он предлагает открыть торговые пути, заключить договор о ненападении. В конце концов мир.
Я смотрела на него и не могла поверить своим ушам. Бьорн, суровый северный князь, который всю жизнь учил своих воинов, что единственный язык, который понимают соседи – это язык стали, сейчас всерьез пересказывал мне эту лживую, сладкую сказку.
– И ты ему поверил? – спросила ледяным тоном.
– Нет, – он покачал головой. – Я не верю ни одному его слову. Но я верю тому, что видел. Он мог уничтожить нас у перевала, десятерых лучших воинов Севера, включая меня. Мог испепелить нас одним вздохом, но он этого не сделал. Он отпустил нас. Почему?
– Потому что мертвые князья ему не нужны! – выкрикнула, и порыв ледяного ветра сорвался с башни, закрутив снежный вихрь внизу. – Ему нужны живые и напуганные! Те, кто приползет к нему на коленях и примет его условия, лишь бы он не сжег их дома! Это не предложение мира, Бьорн! Это ультиматум в красивой обертке!
Тяжело вздохнула.
– А что он просил взамен? – продолжала я, наступая на него. – За этот «щедрый» мир? За это «сотрудничество»? Он же должен был что-то потребовать!
Бьорн молчал глядя мне в глаза, и в его взгляде я прочла ответ еще до того, как он его произнес.
– Он ничего не просил, – сказал он тихо. – Он лишь спросил правдивы ли легенды. Правдива ли сказка о Ледяной Деве, что повелевает зимой. И когда он это спросил, то посмотрел на мою кирасу, на твой лед, и снова улыбнулся.
Я отшатнулась, как от удара. Так вот оно что. Вся эта политика, все эти разговоры о торговле и мире… это был лишь предлог, чтобы задать один-единственный вопрос. Он пришел не за нашими землями. Он пришел за мной.
– Мы уехали, – закончил Бьорн. – Он сказал, что дает нам семь дней на размышление. Чтобы мы созвали совет князей и обсудили его предложение. Он сказал, что будет ждать нашего ответа.
– И что ты собираешься делать? – спросила, и в моем голосе звенела сталь.
– То, что должен, – ответил он, выпрямляясь. Его усталость исчезла, уступив место привычной княжеской твердости. – Я разошлю гонцов к другим князьям. Мы соберем совет и примем решение. Вместе.
– Вы собираетесь это обсуждать? Вы всерьез рассматриваете возможность союза с ним? С тем, кто пришел сюда как захватчик?!
– Я рассматриваю возможность спасти свой народ, Айслина! – впервые он повысил голос. – Я видел его силу! Мы не можем победить его в открытом бою! Наши стены не выдержат его огня, а воины сгорят, не успев приблизиться! Если есть хоть один шанс избежать войны и спасти тысячи жизней, я обязан его рассмотреть!
Мы стояли друг против друга, два полюса этого маленького мира. Он – правитель, думающий о политике, о выживании, о людях. И я – стихия, думающая лишь о чистоте своей природы, о вечном противостоянии льда и пламени. И впервые я поняла, что между нами пролегла трещина. Он больше не видел во мне абсолютное оружие. Он увидел во мне причину возможной войны. И это пугало его.
Мир сжался до узкой полоски пространства между мной, стоявшей на ледяной стене, и им, замершим у ворот. Все остальное: крепость, воины, небо, сам воздух перестали существовать, превратившись в размытый, незначительный фон для нашей первой встречи. Я смотрела в его золотые глаза, и мне казалось, что смотрю в самое сердце вулкана. Туда, где рождается огонь, где плавится камень и сама материя меняет свою суть. В его взгляде не было враждебности, которую ожидала. В нем было нечто куда более оскорбительное. Признание.
Он смотрел на меня не как на врага, которого нужно уничтожить, а как на равную силу, которую он наконец-то нашел. Словно он всю жизнь искал достойного соперника для своей игры и, наконец, мои ветры на горизонте указали ему цель. В его взгляде читалось любопытство исследователя и скука бога, нашедшего себе новую, забавную игрушку.
Я ответила ему единственным способом, каким умела. Выпустила на волю толику своего холода. Невидимая, но осязаемая волна абсолютного нуля сорвалась со стены и устремилась к нему. Это не была атака. Это было предупреждение. Я хотела увидеть, как он отшатнется, как его уверенная улыбка дрогнет, как его южное тело, не привыкшее к настоящему северному морозу, покроется инеем.
Но он не отшатнулся и даже не моргнул. Воздух вокруг него на мгновение исказился, задрожал, как в летний зной над раскаленной дорогой. Моя волна холода, столкнувшись с его невидимым щитом жара, просто испарилась, растворилась, не оставив и следа. Он принял мой удар, как скала принимает удар волны, и остался недвижим. А потом, в подтверждение своего полного превосходства, он чуть заметно улыбнулся одними уголками губ. Эта беззвучная дуэль длилась всего несколько секунд, но для меня она стала откровением. Я поняла, что все мои попытки укрепить границу, все мои бури и ледяные туманы были для него не более чем детской забавой.
Тяжелый скрип ворот заставил меня вздрогнуть. Бьорн отдал приказ. Он исполнял свой долг, соблюдая законы гостеприимства, которые на Севере были священны. Массивные створки, окованные железом и покрытые моим защитным льдом, медленно поползли в стороны, открывая ему вход в самое сердце нашей крепости.
Он шагнул внутрь. И зима отступила.
Там, где его нога опускалась на плотно утоптанный, промерзший насквозь снег, тот не таял. Он просто… исчезал. Испарялся без пара и шипения, обнажая темную, влажную землю. Он шел по двору, и за ним оставалась узкая, черная дорожка, словно полоса выжженной земли посреди снежной пустыни. Тепло, исходившее от него, было невидимым, но таким мощным, что воины, стоявшие в первом ряду, невольно попятились, прикрывая лица руками. Мой холод, которым я пропитала каждый камень этой крепости, бился о его ауру и отступал, как море во время отлива. Он шел по моему дому, по моей ледяной цитадели, и одним своим присутствием превращал ее в свою территорию.
Бьорн и командиры вышли ему навстречу. Они остановились в десяти шагах, и их сияющие синевой доспехи казались последним оплотом зимы в этом наступающем пекле.
– Добро пожаловать, – сказал Бьорн, и его голос звучал ровно и твердо, хотя я видела, как напряжены мышцы на его шее. – Мы принимаем тебя как гостя, лорд Кайрэн. Согласно древним законам, пока ты в этих стенах, тебе не будет причинено вреда.
Кайрэн окинул его ленивым, почти оскорбительным взглядом, словно оценивал говорящую мебель. Его золотые глаза скользнули по фигурам воинов, по стенам, по оружию, нацеленному на него. А потом снова поднялись вверх. На меня. Он проигнорировал всех. Он говорил не с Бьорном, а со мной.
– Благодарю за гостеприимство, князь, – произнес он, и его голос оказался совсем не таким, как я ожидала. Не ревущим, как пламя, а глубоким, бархатистым, с легкой, едва заметной хрипотцой. Голос, который мог бы принадлежать поэту или философу, а не огненному дракону. – Но я пришел говорить не с тобой.
И он сделал то, чего не ожидал никто. Он прошел мимо застывшего Бьорна, мимо ощетинившихся копьями воинов, и остановился прямо под стеной, на которой я стояла. Он задрал голову, отчего я могла разглядеть его лицо в мельчайших деталях. Черты его были правильными, почти аристократическими, но в них была какая-то дикая, первобытная красота. Высокие скулы, прямой нос, упрямый подбородок. Короткие черные волосы. Он был воплощением жаркого, дикого, необузданного юга . И он был прекрасен той хищной, смертоносной красотой, какой бывает прекрасен шторм или извержение вулкана.
Эта мысль обожгла меня стыдом, и я еще крепче сжала кулаки.
– Легенды не солгали, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, и его голос был тихим, но я слышала каждое слово так отчетливо, словно он шептал мне на ухо. – Ты действительно существуешь, дитя Зимы. Хотя, признаться, я представлял тебя несколько… грандиознее. Выше ростом, возможно. С сосульками в волосах.
Его слова были пропитаны откровенной, неприкрытой насмешкой. Он издевался надо мной, пытался сбить с меня мою королевскую спесь, низвести с пьедестала стихии до уровня обиженной девчонки.
Я знала, что должна ответить. Молчание было бы признанием поражения. Я не могла позволить ему вести эту игру. И сделала то, чего он, скорее всего, не ожидал. Не стала метать в него ледяные копья или кричать проклятия. А начала спускаться.
Спрыгнув с зубца стены на узкую лестницу, я медленно, шаг за шагом, пошла вниз. Каждый мой шаг отдавался гулким эхом в воцарившейся тишине. Воины расступались передо мной, как вода перед носом ледокола, образуя живой коридор. Их взгляды были прикованы ко мне. В них смешалось все: страх, надежда, недоумение. Их ледяное божество спускалось с небес, чтобы встретиться с огненным демоном лицом к лицу.
Я шла по двору, и за мной в противовес его черной тропе оставалась дорожка из чистого, сверкающего инея. И остановилась в трех шагах от него. Я чувствовала его тепло. Оно было похоже на жар, идущий от горна кузнеца. Видела золотые искорки в глубине его зрачков. Чувствовала его силу, которая давила, пыталась подчинить, растопить меня изнутри. А он чувствовал мой холод, который впивался в него тысячами невидимых игл, пытаясь заморозить кровь в его жилах. Мы стояли в центре невидимого вихря, в точке столкновения двух миров.