Я хочу рассказать вам о своих последних месяцах. О том времени, когда из моей жизни ушел брат, и когда в ней появился человек, который меня убил.
Даже не знаю, когда все началось. Может быть, когда Карсель решил отправиться на чужую войну. Может быть, когда влюбился в чужестранку. Может, еще когда мы были совсем детьми. Но, так или иначе, нас всегда вело в эту финальную точку.
Хотя, возможно, влекло к определенному исходу лишь его. Я просто была рядом, второстепенным героем его истории, который попадает под горячую руку. Меня лишь зацепило ударной волной его трагедии, совершенно мне чуждой.
Впрочем, так я могу рассказывать вечно, вы ничего не поймете. Мне бы сосредоточиться на воспоминаниях… О том, что было до всего этого бесконечного кошмарного сна, и до чего уже давно тяжело добраться, будто даже память занесло пылью и снегом, засыпало обломками после очередного взрыва.
Может быть, имеет смысл начать рассказ с того, что я помню очень хорошо. Госпиталь.
Я смутно осознавала свой путь туда. После того как пришло письмо о ранении Карселя, кажется, я была в слезах все время. Будто под гипнозом, все в пелене слез, я взяла отпуск в театре, собрала в маленький чемодан немного вещей и его любимую книгу — «Великие герои войн», — а потом несколько раз в том же трансе пересаживалась с одного поезда на другой, пока не сказали освободить вагоны. Была конечная станция, дальше — опасная близость к линии фронта.
У чемодана отвалилось колесико, но я заметила это только в посольской машине, которая должна была отвезти меня в госпиталь к брату.
Стоит пояснить, что наша страна официально не участвовала в войне. Президент был настроен негативно после того, что нам пришлось пройти несколько лет назад. Но в этой стране жила возлюбленная Карселя. Она навещала родителей в родной деревне, недалеко от границы, когда войска врага объявили о нападении и, не дав гражданским возможности эвакуироваться, сравняли с землей все.
Карсель сходил с ума, не получая писем несколько недель, а потом, когда в конце концов пришли вести о произошедшем, не думая, собрал вещи и уехал в ее страну добровольцем. Наверно, такими же пересадочными поездами, как я теперь, но он вряд ли был раздавлен. Карсель вообще никогда не грустил, он злился. А в тот раз он был просто в ярости. Наверно, поэтому он так долго успешно справлялся. Злобный, как волк, и лишенный чего-то очень важного, ему было нечего терять, он дрался без страха и сомнения. Но никто не может вечно бежать от смерти, не получив хотя бы намека на ее близость, и его ранили.
Мне не сказали, что именно случилось, поэтому я была вне себя от волнения. Не знаю, можно ли назвать счастьем, что мне помогли добраться до этого места. Может быть, лучше было бы остановиться, задержаться на пару дней и не успеть…
В общем, когда я добралась, оказалось, Карсель уже рвался обратно в строй. Он был всего лишь ранен в плечо, задело кость, но гипс спасал положение. Врачи настаивали, что необходимо дождаться, когда кость срастется, но в пылу гнева моего брата было не остановить.
К счастью, я появилась вовремя, потому что напряжение в палате ощущалось физически. Воздух трещал, искрился, и сжатая на спинке стула здоровая рука Карселя очень пугала. Казалось, в следующее мгновение он мог этим стулом разбить голову неосмотрительно оказавшегося поблизости врача.
Впрочем, я знала Карселя всю жизнь, и понимала, что он не станет вредить своим, даже если ярость его переполнит. Именно поэтому, наверно, он так рвался на поле боя — чтобы отыграться, выпустить пар там, где мог себе это позволить.
— Джули? — Карсель, увидев меня, онемел.
Перебои с информационным сообщением, должно быть, повлияли и на мое письмо. А может, я в своих горестных сборах и вовсе о нем забыла.
— Я привезла для тебя книгу.
Говорить было тяжело. Я сознавала, что передо мной был уже не тот человек, которого я знала, не тот, к кому привыкла. Но он все еще оставался моим братом, у нас были общие воспоминания, столько проведенных вместе лет. Мы должны были найти общий язык, если, конечно, Карсель тогда, как я теперь, не утратил большую часть своей памяти.
— Вы его сестра? Джубеллиан Баттеркап? Я посылал письмо, правда, ответ не пришел, — врач, вздохнувший с облегчением, когда я появилась, был рад моему визиту, казалось, даже больше, чем Карсель. Он видел много подобных ситуаций и озадаченных родственников, много горя или радости, а для нас с братом это оказалось впервые, поэтому взять контроль над ситуацией пришлось незнакомцу. — Сосед вашего брата сейчас на операции, у вас есть время пообщаться. Если получится, Джубиллиан, я бы очень просил вас убедить его отсидеться еще хоть пару дней.
— Спасибо, — я улыбнулась ему благодарно и проводила взглядом. Впрочем, это было минуткой, когда я позволила себе сактерствовать. На самом деле, я была совершенно неспокойна, и все не могла подобрать слов, чтобы продолжить разговор с братом.
— Как мама? — Карсель, очевидно, тоже нервничал, и голос его звучал теперь совсем не так уверенно и полно, как когда он ругался с врачом. Он был потерян и, может быть, даже напуган. Не ожидал, что я могу вдруг оказаться в этой части его жизни.
— Ничего. Весной промочила ноги, до сих пор кашляет. Врач запретил ей ехать сюда, поэтому я одна, — я попыталась отодвинуть от себя чемодан, сломанное колесико заскрипело по полу.
Как и все дети, я никогда не думал, что мой отец неидеален. Семья составляет весь наш мир в детстве, я даже не мог подумать, что он что-то делает не так.
Маму я предпочитаю не вспоминать. Она была преступницей, я точно знаю. Распространяла пропагандистские брошюры, путалась с экстремистами. Отец первым заметил неладное и сообщил о нарушениях, поэтому, к счастью, я был огражден от ее влияния оперативно.
И все же след остался. Я иногда ловил себя на странных мыслях, не справлялся с делами, которые должен был выполнять с легкостью, ошибался. К сожалению, я многим пошел в мать, и это приходилось искоренять долгим упорным трудом. Не знаю, удалось ли мне полностью задушить это в себе теперь.
— Совьеш!
— Чего тебе?
Вот уж незамысловатое создание. Бел приживался у нас по какому-то странному стечению обстоятельств. Если бы нужно было выбрать кого-то кроме себя, я бы сказал, что паршивая овца в стаде — Бел. Вечно лохматый, смазливый, да еще и себе на уме, хоть все приказы исполняет. Пожалуй, мне было бы впору посчитать его подозрительным и добавить в отцовский список, но, что в Беле было самым странным, мы подружились.
— Видел расписание на эту неделю? Мы в одной смене.
— Как не видеть, я его составлял.
Бел плюхнулся на лавку рядом со мной и протянул пачку сигарет. Полную.
— Это с какой радости?
— У тебя же день рождения.
Мне было сложно даже представить, чего ему стоило добыть целую пачку сигарет в наше время да в наших местах. Фронт не близко, но и не далеко, как раз на таком расстоянии, чтобы у нас был полный голяк, и курс сигарет к деньгам заметно выше, чем где-то еще.
— Хорошо, что ты не куришь, и не придется делиться, — заключил я, тут же закурив. Остальное, может, получилось бы на что-то обменять, но выкурить одну я был обязан. День рождения все-таки. Не только же паршивыми воспоминаниями себя тешить. — Где достал?
— Где взял, там больше нет.
Он хмыкнул, пихнул меня в плечо в знак верной дружбы, и снова стал странным Белом-себе-на-уме.
— Что замышляешь? — поинтересовался я от одной лишь скуки. На самом деле, происходящее в его голове не сильно меня волновало. Я предполагал, что там в основном идеи необширного ума, и вникать не хотелось. Но и тишина начинала звенеть в ушах. Лучше было послушать фоном болтовню невольного товарища.
— Как обычно. Химия.
— И чего она тебе сдалась?
Ответ я уже не слушал. Куда приятнее было просто понаблюдать за дымом под фоновый шум какого-то рассказа от Бела. Думаю, я был для него плохим другом, но все-таки покурить доводилось в лучшем случае раз в месяц, а Бел перед глазами каждый день маячил.
Не знаю, можно ли их вообще сравнивать. Люди и сигареты это, конечно, не одно и то же, но, с другой стороны, они были дороги мне одинаково. Хотя… Если бы я выбирал предсмертное желание, это был бы перекур, а не разговор с Белом. Это что-то говорит о моих приоритетах.
Впрочем, для меня победой было вообще хоть с кем-то подружиться. Большинство представляло угрозу, и я постоянно их в чем-то подозревал, готовый доложить, как только замечу странность. И люди это замечали. Кроме Бела. Он как слепой котенок прибился к первому попавшемуся человеку, не поинтересовавшись даже, угрожаю ли я ему. Он, казалось, вообще никогда не ждал опасности, потому что наивно игнорировал все неприятности и пропускал мимо своего внимания любое событие, которое не укладывалось в его планы.
Или мне тогда так только казалось?
— Приехали, — Бел пихнул меня в плечо.
Новый грузовик с пленными. Нам в основном пригоняли «независимых». Официально они имели право на возвращение на родину, потому что их страна в конфликте не участвовала, но следовать этому правилу было бы глупо. Зачем-то ведь все они являлись к нашим врагам. Стань мы отпускать всех, кто мешал бы им вернуться туда и продолжить действовать против нас? Нет уж, эти «независимые» самые страшные.
Две страны воюют, потому что у них есть интересы против друг друга. «Независимые» воюют, потому что им нравится.
— Значит, идем принимать.
Я отбросил дотлевшую сигарету, взял приставленный к скамейке автомат и вскинул на плечо. Бел достал из необъятного кармана на колене свернутую в трубочку стопку листов для записей.
— Выходим из машины по одному, руки поднятые, чтобы я их видел. И пошевеливаемся.
Я мотивирующе подмахивал дулом, подгоняя новую партию пленных. Этим одного моего сурового командного голоса мало, нужен авторитет повесомее.
Говорили, привезли партию из госпиталя. Отдохнувшие, кто не слишком ранен — бодренькие. Это плохо.
— Эй ты, я сказал руки поднять!
— У меня гипс.
— Меня это в каком месте волновать должно? Ладони покажи, чтобы я их видел. Фамилия.
Он грозно глянул исподлобья, будто автомат был не у меня. Явно из независимых добровольцев, ярости и сил хоть отбавляй, да деть некуда. Такой и безоружный страшен — загрызет. Ответил он только после тычка дулом в бок, видимо, вспомнив, что главный все еще тот, у кого в руках ствол.