Очередность книг серии "Кошкин. сыщик Российской империи":
1. Слёзы чёрной вдовы
2. След белой ведьмы
3. Саван алой розы
4. Яд изумрудной горгоны
1891 год, Российская Империя, Выборгская губерния
Пролог
— Ну, гляди, что ты натворила! Сколько крови! Весь паркет в крови, вся комната! Что теперь станешь делать?!
Отец стоял над нею, как всегда заложив руки в карманы, и наблюдал сверху вниз, будто Светлана[1] опять была маленькой неразумной девочкой.
— Я… я не знаю, - простодушно поделилась она. Потом еще раз посмотрела на свои руки, перепачканные свежей кровью, и в отчаянии подняла глаза на отца: - Это не я. Это, наверное, не я… Я не могла!
А отец усмехнулся – жестоко, свысока, словно пригвоздив ее этим смешком к полу:
— Себе-то не лги, милая, - он опустился возле Светланы на корточки, поднял с пола револьвер и вложил в ее руку. – Ты могла. Ты вполне могла.
Потом отец ушел, а Светлана осталась в этой страшной комнате одна – перепачканная в крови и сидящая на полу возле тела своего мертвого мужа.
--
[1] Данное имя отсутствует в Святцах, поэтому в описываемое время, по сути, оно и именем не являлось. Крестить под ним девочек не могли. Однако благодаря поэме В.А.Жуковского "Светлана", имя все-таки приобрело некоторую популярность: в редких случаях оно становилось домашним, наподобие Натали, Долли, Мари и т.д. (прим.)
Надя Шелихова, младшая сестра графини Раскатовой, напряженно вглядывалась за стекло, за поворот поселковой дороги, и в нетерпении своем прикусывала губу чуть не до крови. Оттуда, из-за поворота, вот-вот, каждую секунду, могла вынырнуть полицейская карета, и Надя отчего-то боялась этот момент пропустить.
Сестра ее тоже находилась в столовой, Надя краем глаза видела, как Светлана, натянутая будто струна, сидит и смотрит в противоположную стену. В руках она сжимала дымящуюся чашку с кофе и, время от времени вспоминая о ней, вдруг отпивала с совершенно неуместным удовольствием. В целом, Светлана выглядела удивительно спокойной.
— Едут, – воскликнула, наконец, Надя и разволновалась еще больше. Ее бросало то в жар, то в холод, как при лихорадке. Она порывисто обернулась к сестре: - Светлана, едут! Это полиция, должно быть!
— Быть того не может, чтобы полиция так скоро явилась, - невозмутимо отозвалась сестра и снова отпила кофе. – Это Гриневские, я посылала к ним, едва рассвело.
Впрочем, Надя уже и сама удостоверилась, что сестра права. Как всегда. Темное пятно на дороге приобрело очертания запряженного парой гнедых ландо, в котором обычно объезжала свои владения Гриневская, подруга Надиной сестры и хозяйка всего поселка Горки, где вот уже которое лето подряд снимала дачу графиня. Однако сегодня подле Гриневской сидел и ее супруг.
— И как только ты можешь быть такой спокойной, Светлана! – упрекнула Надя, досадливо отходя от окна. – Твой муж лежит мертвый в библиотеке, а ты пьешь кофе, будто ничего не случилось!
— А что прикажешь мне делать – истерить, как ты? Сядь и не мельтеши бога ради!
Надя без слов присела на краешек стула, опустила взгляд и принялась теребить кружево на юбке. Вот так всегда: сестра не стеснялась в выражениях в ее адрес. И правда, кто она, Надя, в этом доме? Приживалка, тяжкий крест, который великодушная графиня Раскатова взвалила на себя, обязавшись устроить Надину жизнь. И права голоса она здесь не имеет – Надя давно к этому привыкла.
— Прости, Надюша, сорвалась… - извинилась все же Светлана. - Шла бы ты лучше к себе, право слово.
Надя украдкой подняла на нее глаза и подумала, что, несмотря на внешнее спокойствие, сестра все же крайне вымотана случившимся.
Еще бы, ведь всего несколько часов назад Светлана сама нашла в библиотеке тело мужа. Сестра, стоящая подле него на коленях, была так бледна, что Надя в первый момент подумала, что мертвы они оба. Но потом Светлана прошептала:
— Господи-Боже… что я наделала…
И посмотрела на свои перепачканные кровью руки.
А теперь эта же самая Светлана спокойно пила кофе и упрекала Надю за истерику.
— Позволь мне все же остаться, не прогоняй, - несмело попросила Надя, потому как сидеть в одиночестве, в доме с мертвецом, ей до ужаса не хотелось. Но и признаваться в своих страхах хотелось не больше. Потому Надя нашлась: - Я люблю тебя и желаю помочь – ведь ты моя сестра!
— Ну как ты можешь помочь, дурочка? – Светлана произнесла это почти ласково, так, что Надя даже не обиделась в этот раз на «дурочку».
Подумав немного и набравшись храбрости, Надя поерзала на месте, чуть развернулась к сестре и, заглядывая ей в глаза, спросила:
— Светлана, а что все-таки произошло ночью… в библиотеке?
И тотчас, не успев даже договорить, она пожалела о своем вопросе, поскольку взгляд Светланы, только что снисходительно-ласковый, теперь как острая спица пронзил все существо Нади. Она опять сжалась, готовая слушать в свой адрес порцию новых оскорблений.
Однако сестра с обманчивым спокойствием отозвалась лишь:
— Ты разве чего-то не разглядела в библиотеке, сестрица? Может, за доктором пора звать, да зрение тебе проверить?
После этого в столовой долго висела тишина, которую нарушил только бой напольных часов из библиотеки – было девять. Надя пыталась осмыслить сказанное сестрой и все не решалась поверить. А Светлана, едва часы отбили, с громким звоном поставила чашку на блюдце, резко встала и отвернулась, уронив лицо в ладони.
Надя решила, что она плачет.
— Так значит, это действительно ты… убила Павла Владимировича, - сказала она едва слышно и судорожно сглотнула.
А сестра, оторвав лицо от рук, бросила ей очередной колючий взгляд:
— Да, Надюша, вот полиция приедет – так им и скажешь! Меня тогда сразу на каторгу, а тебя – на улицу, под забор, вышвырнут. Достойное окончание рода Шелиховых, и говорить нечего!
— Так что же нам делать?.. – прошелестела Надя, всерьез обдумывая эту перспективу.
— Что делать, что делать… Уж точно не кудахтать, как курица, и не мямлить. Ничего, в полиции тоже люди служат. И не просто люди, а мужчины – договоримся.
С этими словами Светлана, уже справившись с той минутной слабостью, подошла к настенному зеркалу и начала приводить себя в порядок. Поправила непослушную прядь у виска, дотронулась пальцами до лица, будто проверяя – все так же оно совершенно в своей красоте? И оттянула корсаж платья с и без того неподходящим для утреннего туалета вырезом.
Женщины красивее своей сестры Надя никогда не встречала. Высокая, стройная, со столь царственной посадкой головы, что неуклюжая и нескладная Надя иногда сомневалась – впрямь ли они родные сестры? Нет, схожесть меж ними, конечно, была: обе имели водянисто-зеленые глаза, «русалочьи», как называл их папенька, и копну пышных, чуть вьющихся волос – темнее у Светланы и светлее у Нади. Вот только, если каждая черта лица Светланы была вылеплена с любовью и старанием искусной рукой скульптора, то над лицом Нади этому скульптору трудиться было явно лень, и он, оставив по-детски пухлые щеки, грубоватый нос и вялый подбородок, решил, должно быть, что довольно и этого.
Полицейский приехал всего один, но зато за версту было видно, что это не местный исправник. Одет он был в штатское и даже немного щеголевато. Темноволосый, с аккуратными усиками и в модной шляпе. Немного манерный – насколько Светлана могла судить, внимательно разглядывая его из окна в гостиной. Сперва ее удивило, что следователь так молод, но потом она подумала, что это определенно ей на руку. И, воодушевившись, принялась ждать, когда Василиса проведет его в дом.
Однако кое-что Светлану насторожило: слуга, что приехал со следователем, вдруг подозвал Петра, коротко сказал ему что-то, и вместе они принялись распрягать лошадей из полицейской кареты. Это что же – следователь собирается здесь задержаться?..
Долго раздумывать над этим не пришлось: за дверью послышался голос Василисы, и Светлана поспешила отойти от окна. Напустила на себя облик убитой горем вдовы – однако такой вдовы, которую всякому хотелось бы утешить – и, поправив ажурную накидку на груди, села в кресло.
Вблизи следователь оказался даже привлекательным и, главное, галантным:
— Михаил Алексеевич Девятов, - отрекомендовался он, припадая к ручке Светланы. - Первым делом позвольте мне, Светлана Дмитриевна, выразить вам соболезнования… от меня и от лица Платона Алексеевича, моего шефа.
Услышав это имя, Светлана почувствовала, как сердце ее пропустило удар. Против воли у нее вырвалось:
— Платон Алексеевич знает? Уже?
Но потом все стало на свои места: ее муж был не последним человеком в Петербурге и, разумеется, друзей нажил много. Платон Алексеевич, граф Шувалов, тоже входил в их число: много лет назад, когда Светлана с Павлом еще выезжали вместе, они часто бывали у Шувалова, а тот навещал их. Служил же Платон Алексеевич в таком ведомстве, которое и упоминать-то всуе не стоило…
— Да, мой шеф славится тем, что знает в Петербурге и окрестностях о каждом выстреле, - некстати улыбнувшись, объяснил Девятов.
Светлана едва совладала с собою, потому что не сомневалась в этот момент: Шувалов действительно знает о каждом выстреле. Уж его ей точно не удастся обмануть… но все же она совладала и, поймав взгляд следователя и понижая голос, сказала доверительно:
— В таком случае, я уверена, вы непременно найдете того, кто это сделал.
Девятов ответил ей взглядом чуть более долгим, чем позволяли приличия, и отчаяние, уже успевшее охватить Светлану, немного отступило.
— Я думаю, вам лучше побывать на месте, где все случилось. Позвольте, я сама провожу вас, Михаил Алексеевич.
С этими словами Светлана вновь протянула руку, чтобы он помог ей подняться, а после, пройдя мимо него так близко, что коснулась кружевом на рукаве его сюртука, она направилась в библиотеку. Светлана словно бы не замечала, что ажурная накидка соскользнула с ее плеча, оголив тонкую полоску кожи возле ворота платья. Девятов молча шагал позади, но Светлана готова была поклясться, что этот участок ее кожи он изучил вдоль и поперек.
И она убедилась в этом, когда вела следователя через музыкальный салон: Сержа там уже не оказалось, слава Богу, зато была дверь со стеклянными вставками, начищенными Василисой до зеркального блеска, где и отразился взгляд Девятова, которым он жадно и масляно скользил по ее шее.
«Мужчины все же примитивны до отвращения…» - подумала она и с трудом поборола порыв закутаться в накидку плотнее.
Павел лежал в библиотеке. Точно так же, как ночью – раскинув руки и с навеки застывшим на лице немым осуждением. Именно таким Светлана, наверное, его и запомнит на остаток жизни. Жаль, что таким. Жаль, что она уже и не может вспомнить его лицо во время их помолвки, когда он был влюблен, а она смотрела на него, как на божество. Или, когда родился Ванечка, и ей казалось, что в целом мире нет никого, кроме них троих – им никто и не нужен был.
Теперь Павел лежал убитым в ее доме, а Светлана совсем ничего не чувствовала к нему. Он и правда успел стать ей чужим человеком. То восторженное чувство влюбленности как-то резко, почти что в один день, сменило безразличие – холодное и бескрайнее, как ледяная пустыня. Вот чего никогда не было между ними, так это ненависти: там, где царствует безразличие, ни для каких других чувств места нет.
Было ли ей жаль Павла? Наверное, да. Он был еще слишком молод, чтобы умирать. Хотя, попытайся Светлана хоть сколько-нибудь проявить это сострадание – вышло бы фальшиво до омерзения. Ведь в мыслях своих она похоронила мужа уже давно. Оплакала, похоронила и оставила в прошлом.
Единственное, что Светлану по-настоящему волновало сейчас: что будет с Надей, когда все откроется? И дело даже не в том, что сестра останется без крова над головой, без средств и без покровителей – дело в несмываемом позоре, который навсегда теперь пристанет к фамилии Шелиховых.
Пока же Светлана, растеряв всю решительность, стояла в дверях, следователь Девятов делал свою работу. Натянув тонкие перчатки, он сноровисто осматривал и даже ощупывал кровавую рану на груди Павла. Потом, тяжело повернув тело на бок, поднял сорочку и, беззвучно шевеля губами, буквально изучал буро-фиолетовые синяки на спине.
— Вы доктор? – догадалась Светлана.
Пожалуй, только представитель этой профессии лишены брезгливости настолько, что считают человека – и живого, и мертвого – материалом для изучения и не более.
— Что? – переспросил Девятов – кажется, он настолько увлекся, что забыл о ней. Это плохо. Но он тотчас улыбнулся, будто извиняясь: – Ах, нет, не доктор, но без основ военно-полевой медицины в нашем деле никуда. Быть может, вам лучше подождать в гостиной?
Коротко постучав, Светлана отворила дверь в комнату Нади. Сестра этого даже не услышала, она, сдвинув брови и с выражением капризного упрямства на лице, вынимала из комода целые охапки кружев, лент, оборок и бросала их на кровать. Шкаф и два сундука были уже пусты – одежда комьями падала с кровати, и Надя сама же наступала на нее.
Светлана подозревала, что станет жалеть о своем вопросе, но все же его задала:
— Надюша, что ты делаешь?
Надя, застигнутая врасплох, несколько растерялась:
— Ищу шляпку… темно-серую, которую мы в Париже у Ланвэн покупали, помнишь? Это моя единственная шляпка, которую можно надеть в траур, мне теперь без нее не обойтись. Ума не приложу, куда Алена ее запрятала! Она все делает мне назло, чтобы вывести меня из себя!
— Ты попала в ней под дождь на той неделе, и сама же поручила Алене высушить и почистить шляпку.
Сестра снова растерялась, видимо, о том случае она напрочь забыла. Но тотчас перешла к излюбленной тактике – обвинению всех и вся:
— И что, она целую неделю чистит одну маленькую шляпку? Она бездельница! Она меня и мои интересы в грош не ставит! Скажи ей, чтобы в первую очередь она выполняла всегда мои поручения!
— Сама скажи, Алена твоя горничная, - вздохнула Светлана. Она и правда уже жалела, что задала тот вопрос.
— Она меня не слушается! – Надя бросила очередную охапку одежды прямо на пол, обхватила себя за плечи и говорила теперь со слезою в голосе. - Меня никто в этом доме не слушается, все только и делают что хотят меня обидеть побольнее… Все, начиная с тебя!
— Прекрати! – устало поморщилась Светлана. – В этом доме все и всё крутится вокруг тебя, как тебе не стыдно?!
— Как же – крутится… - Надя действительно уже плакала. – Только я этого почему-то не замечаю! Меня никто из твоих слуг не любит, все за спиной шепчутся и считают приживалкой… Скажи им, чтоб не шептались!
— Сама скажи. Когда своим домом заживешь, тоже будешь меня всякий раз звать, чтобы я твою прислугу приструнила? И хватит об этом, я пришла не для того, чтобы выслушивать про твои шляпки!
Надюша с видом униженной бедной родственницы села и опустила глаза в пол. А Светлана опять почувствовала себя скверно. Сколько раз она сама себе клялась, что не станет повышать голоса на Надю?..
— Тебя хочет видеть полицейский следователь, - уже спокойнее сообщила Светлана, – главное ничего не бойся, это их извечная бюрократия: ему просто нужно отметить, что он со всеми поговорил. Но, вероятно, он станет спрашивать, что ты видела в библиотеке.
Надя тотчас вскинула испуганный взгляд на Светлану:
— И что мне делать? Что ему сказать?
— Правду, разумеется, - вздохнула Светлана. Поймала взгляд сестры и, цепко его удерживая, пояснила, какую именно правду: - Что ты по-рассеянности пошла ночью за книгой, не подумав, что можешь застать там Павла Владимировича. И увидела меня, пытающуюся привести его в чувства.
— Ну да, именно так все и было! - искренне заверила Надя.
Настолько искренне, что Светлана, посмотрев на сестру с сомнением, призадумалась. Может, действительно так все и было? Та ожесточенная ссора в библиотеке и все, что за ней последовало – может, Светлане и впрямь это почудилось?
— И хорошо, - ответила она сестре и улыбнулась ее понятливости.
Если даже сама Светлана поверила в правдивость слов Нади, следователь поверит тем более. Надя же, помолчав и понижая голос до шепота, спросила снова:
— Светлана, а что мне сказать про Леона?
Та посмотрела на сестру строго и предупреждающе:
— Ничего. Ты его не видела и ничего не знаешь – запомни это. Я сама расскажу то, что посчитаю нужным.
Покинув Надину комнату, Светлана задумчиво и неспешно – ноги сами несли ее – направилась в другое крыло дома, где располагались гостевые комнаты.
«А что, если это Леон сделал?» - спросила она себя и подивилась, отчего не задумывалась об этом прежде. Ведь он уехал как раз ночью. Быть может, именно после того, как убил Павла. Он ведь даже обещал ей в запале, что станет стреляться с ее мужем!..
Найдя дверь комнаты, принадлежавшей эти несколько дней Леону, Светлана толкнула ее и вошла внутрь. Не разобранная с вечера постель, плащ на спинке кресла, галстук на ковре, чемодан с вещами… плащ тот самый, в котором он сюда явился. Уезжал он крайне поспешно, судя по всему. Если и вовсе покинул Горки… больше похоже, что хозяин комнаты просто отлучился куда-то на пару минут.
Полная смятений, Светлана вышла, подумав, что надо отправить Алену убрать здесь все. В этом доме она ему задержаться более не позволит в любом случае.
Но разыскать Алену оказалось не так просто: ни в людской, ни на кухне ее не было. Светлана уже хотела махнуть рукой и заняться другими делами, более насущными, но вдруг услышала громкий и отчетливый смешок за какой-то дверью. Потом разобрала два голоса – мужской и женский, определенно принадлежащий Алене. Пошла на звуки и, толкнув дверь в сени – тотчас увидела Надину горничную в компании слуги следователя. Они вели беседу, словно давние знакомые.
— Ой! – сказала Алена, едва ее увидела. Покраснела до корней волос, подхватила тюк с бельем у своих ног и пулей вылетела за дверь – Светлана даже не успела ей ничего сказать.
Как только дверь библиотеки закрылась за хозяйкой, Кошкин зло швырнул сюртук обратно Девятову:
— Ты, Михал Алексеич, играй, да не заигрывайся.
— Ну, прости, Степан Егорыч, - не обращая внимания на тело несчастного графа, распростертое на полу, Девятов захихикал, как мальчишка, - не могу удержаться, когда вижу тебя с этой дурацкой бородой. Не боишься, что она прямо при хозяйке отклеится? Вот визгу-то будет. Зачем вообще тебе этот маскарад, не понимаю? Пока ты прохлаждался во дворе и изображал деревенщину, я всю работу сделал. Почти…
— Да я тоже много любопытного узнал.
— От слуг? – фыркнул Девятов. – Да знаю, знаю я твою теорию, что от прислуги гораздо больше полезного можно услышать. Да только они ж наверняка врут половину!
— Людям вообще свойственно врать, - отстраненно заметил Кошкин, - однако, по моему опыту, господа врут куда больше.
— Кстати о господах… - Девятов быстро соскучился продолжать тему маскировки и тихонько приоткрыл дверь, проверяя, не слушает ли их кто. Удовлетворенно ее закрыл и повернулся к Кошкину: - Ничего так бабенка, да? Я о вдовушке. В самом соку – повезло ему! - Девятов кивнул все на того же покойного графа и разулыбался, довольный двусмысленной шуткой.
— Прекрати, - вяло, скорее для проформы, осадил его Кошкин.
О вдовушке он и сам был невысокого мнения: муж лежит мертвый, а она ходит по дому, разодетая, как стыдно сказать кто, и явно рассчитывает своими прелестями обаять Девятова. Его ведь она посчитала за следователя? Интересно, зачем она это делает?.. Неужто вина за ней какая есть?
Кошкин очень недолго разговаривал с Раскатовой, но ясно для себя понял: ее что-то очень гнетет, но, кажется, отнюдь не смерть мужа. Кошкин поклясться готов был, что в этом убийстве замешан мужчина Раскатовой, любовник. Нагляделся он на истории с подобным печальным финалом достаточно, чтобы быть в этом уверенным.
Встав на одно колено возле тела графа, он нахмурился и оглядел рану, после чего подозвал Девятова:
— Хорош зубоскалить, рассказывай лучше, что нашел.
Девятов тяжко вздохнул. Разумеется, он куда охотнее пообсуждал бы еще достоинства прекрасной вдовы, и наличие в комнате тела ее покойного мужа его вовсе не смущало. Тела убитых Девятова вообще никогда не смущали, не нарушали размеренности жизни и не тревожили его настроения – подобный цинизм поражал, а порой и выводил Кошкина из себя. Единственная причина, по которой он терпел помощника, заключалась в том, что Девятов был профессионалом в своем деле.
Вот и сейчас, быстро включившись в работу, Девятов натянул перчатки и мизинцем указал на пулевое отверстие в груди убитого:
— Хватило, как видишь, единственного выстрела – оружие боевое, мощное, мелкокалиберное. Револьвер, скорее всего. Но стреляли, меж тем, два раза. – Тот же мизинец Девятов перевел на дверной проем, и Кошкин только теперь отметил, что дерево на резном наличнике выщерблено пулей. А Девятов прокомментировал: - Одна пуля ушла мимо: не самый искусный стрелок наш убийца. Ну а стоял он, судя по всему… - Девятов огляделся и сделал три больших шага назад. - Примерно здесь, возле окна.
Кошкин согласился, что, ежели соединить эти три точки: пулю, врезавшуюся в древесину, труп Раскатова и место, где стоит Девятов, то выйдет ровная линия. Стреляли совершенно точно от окна, находясь рядом с массивным дубовым столом.
— А граф стоял у стеллажа, то бишь книгу выбирал, получается, - продолжал рассуждать Девятов. - Тело, судя по крови на полу и расположению трупных пятен, вроде не двигали: как упал он на спину, задев вот эти стулья, так его и оставили.
Кошкин снова согласился: крови вокруг тела было много, в нее неоднократно наступал, пачкая пол в библиотеке, или убийца, или хозяева дома – теперь уж не разберешься – но тело совершенно точно не двигали.
Однако кое-что все же обратило на себя внимание Кошкина. На груди графа, совсем рядом с раной, под халатом четко выделялся прямоугольник. Будто что-то лежало во внутреннем кармане. Не раздумывая, Кошкин отодвинул полу халата и осторожно, двумя пальцами, потянул свернутый пополам бумажный лист, что лежал там.
— Письмо? Как это я умудрился просмотреть… - мигом подскочил и встал за его плечом Девятов. Но тут же разочарованно протянул: - на французском…
Языка он не знал, но все равно попытался перевести вслух:
— «Любимый Павел Владимирович…»
— Любезный Павел Владимирович, не любимый, а любезный, - тотчас поправил Кошкин. – Это дама пишет. Она просит его немедля приехать в Горки для неотложного разговора, дает точный адрес и рассказывает, как добраться… подписи нет. Конверт бы найти.
Это был тонкий, подкрашенный голубым, листок из качественной и дорогой бумаги, вырванный, очевидно, из дневника. Что примечательно, кем сия дама приходится убитому графу, из письма было непонятно.
— Может, это сама Раскатова писала? – предположил Девятов. – Вот только она отрицала, что вызывала мужа.
— Ежели отрицала, то первым бы делом забрала письмо. Времени для этого у нее было достаточно.
— Может, она не знала, что граф его в кармане носит?
— На дуру она не похожа: не знала б точно, так проверила бы.
— Это дом художника, Степан Егорыч, точно тебе говорю, - озвучил свои догадки Девятов. - Вот если б я был художником, то именно такую дачку бы и прикупил. И женился б на Раскатовой… - он помолчал, словно что-то решая для себя, а после твердо добавил: - Да!
— Губу закатай, - коварно вторгся в его мечты Кошкин.
Сам он не брался утверждать, что дача на том берегу озера принадлежит именно Рейнеру. Его куда больше интересовало, сколько понадобится времени, чтобы на лодке, что привязана к причалу, добраться до дачи Раскатовой? Едва ли больше четверти часа.
Девятов еще мечтал вслух о том, что бы он сделал, если бы был знаменитым художником – уж точно не писал картины. Но Кошкин вовсе перестал его слушать, потому как увидел, что к берегу, где они стояли, решительно направляется тоненькая светловолосая девушка, одетая в черное – по всему видно, что барышня.
— Помолчи! – тотчас оборвал он Девятова и начал отклеивать бороду, пока девушка не подошла достаточно близко.
А направлялась она определенно к ним.
— Добрый день, господа, вы ведь из полиции?
Она пыталась держаться с достоинством, но голосок неуверенно дрожал, а глаза метались, не зная на ком из двух сыщиков остановиться.
— Виноваты, сударыня, - помог ей Девятов, делая шаг вперед. Он галантно поклонился и представился, улыбаясь при этом столь располагающе, что девушка просто не могла не изобразить улыбку в ответ.
Оба сыщик были выходцами из мещанского сословия, хоть сколько-нибудь знатных родственников не имели, но Кошкина всегда поражало, с какой легкостью и невесть откуда взявшейся светскостью его помощник обращается с аристократами. Особенно с дамами. Сам Кошкин так не умел – его доля это отчеты, документы, скучное сопоставление фактов. С допросами равных себе он еще справлялся – даже неплохо справлялся, чего уж там – но когда приходилось общаться с господами… все мысли Кошкина были только о том, достаточно ли начищены его ботинки, и хорошо ли отутюжены брюки…
Кошкин чуть приободрился, лишь когда девушка улыбнулась и ему:
— Я Надежда Шелихова… - совсем неуверенно продолжила она, - меня не учили представляться самой, простите… я сестра графини Раскатовой, хозяйки дома.
— Надежда Дмитриевна, стало быть? - Девятов приблизился к ней еще на шаг и с легким поклоном предложил сесть на стоящую подле скамейку, - весьма рад знакомству. Мы со Степаном Егоровичем можем вам чем-то помочь?
— Скорее это я могу вам помочь, - неожиданно заявила девица. – Я знаю, зачем Павел Владимирович приехал в Горки.
Голос ее по-прежнему был несмелым, но теперь в нем проскользнули какие-то отчаянные нотки. Словно девушки приняла решение и намеревалась во что бы то ни стало выполнить задуманное.
Кошкин же с Девятовым, заинтригованные поворотом дела, молча ждали продолжения.
— И зачем же? – не дождавшись, хмуро спросил Кошкин.
Барышня поджала губы, набрала побольше воздуха в грудь и выпалила:
— Я сама написала графу и попросила приехать. Я хотела помирить его со Светланой, у них не очень хорошие отношения, и я подумала, что, если он приедет, и они поговорят, то непременно помирятся. Я же знаю, что они все еще любят друг друга…
Все это барышня произнесла на одном дыхании, почти скороговоркой и опустив в землю глаза.
— Вы так хорошо знали графа Раскатова, чтобы судить о его чувствах? – настороженно уточнил Кошкин.
— Нет. По-правде сказать, я его почти совсем не знала… мы виделись лишь пару раз, когда меня отпускали на каникулы из Смольного…
— Так вы окончили Смольный институт благородных девиц? – уточнил Кошкин, насторожившись еще больше.
— Да! То есть, не совсем… - глаза барышни снова забегали, - вам не понять… это ужасное место. Семь лет, что я там провела, показались мне вечностью, адом. Меня отдали туда после смерти нашего со Светланой батюшки, и каждый раз, когда мне удавалось увидеть сестру, я умоляла ее забрать меня. Но она никогда этого не понимала: удивлялась, что я так и не обзавелась подругами, и утверждала, что Смольный это чудесное место. Нет, я не осуждаю Светлану: она была замужем за прекрасным человеком, что ей до меня… Словом, она забрала меня лишь прошлой осенью, перед бальным сезоном, потому как выезжать одной ей, видимо, стало скучно.
Кошкин слушал девушку, глядя исподлобья. Глаза ее то и дело наполнялись слезами, а губы принимались дрожать: кажется, в этом Смольном ей и правда пришлось несладко. Кошкин слышал кое-что о порядках в этом заведении, которые вполне можно было бы сравнить с казарменными, но, право, не думал, что все так серьезно.
Вероятно, он должен был пожалеть девушку и осудить ее жестокосердную сестру, но отчего-то с каждой оброненной ею слезинкой, Кошкина все больше и больше охватывало недоверие к этой недоучившейся смолянке.
— Надежда Дмитриевна, - опережая Девятова, он решился говорить с нею сам, - расскажите все, что случилось с момента приезда графа Раскатова. Рассказывайте подробно – ничего не упустите.
Девушка кивнула, оправляясь от своих слез, и начала вспоминать. Было видно, что к своей миссии она отнеслась со всей ответственностью:
— Письмо я написала дня три назад и отчего-то думала, что Павел Владимирович приедет тотчас. В крайнем случае, на следующий день. Я в его имении никогда не бывала, но Светлана рассказывала, что оттуда до Горок сотня верст, не больше. А его все не было и не было… я уже подумала, что он не получил моего письма или проигнорировал просьбу – но вчера, около шести часов пополудни, он вдруг приехал. Светлане я так и не сказала о письме, все не могу решиться. Ведь выходит, что в смерти Павла Владимировича есть и моя вина… - глаза ее вновь заблестели от слез. Но она тотчас подняла взгляд – неожиданно решительный – на Кошкина: - Поэтому я сделаю все, чтобы помочь вам.
Полицейские еще не скрылись из виду, когда Надя, не сдержав волнения, сорвала с дерева ближайшую ветку и принялась со злостью обрывать ее листья. Разговор прошел совсем не так, как она рассчитывала. Откуда они узнали про Леона?! Ведь никто, кроме них со Светланой, о нем и не был осведомлен… кажется. Значит, и правда это сестра о нем рассказала, а потом пошла к ней в комнату, чтобы специально выставить ее в глупом виде!
А Надя еще выгораживала ее, лгала полиции, рассказывая им эту сладкую сказку, будто сестра пыталась привести мужа в чувство. Стала бы она спасать Павла Владимировича, как же! Да она наверняка нарадоваться не может, что теперь, наконец, свободна!..
Безусловно, Светлана заслуживала наказания – заслуживала, как никто другой. Надя искренне так полагала, но все же чувствовала, что не следует выносить их семейные ссоры на потеху всему Петербургу. Это их дело, сестер Шелиховых, и полиции в него вмешиваться вовсе не обязательно. Это вообще нелепость какая‑то, что эти двое, совершенно посторонние им люди, ходят по их дому и задают какие‑то вопросы! Наде это казалось дикостью, нелепицей и чем‑то совсем‑совсем неправильным.
– Надин, ma chérie, вы, когда злитесь, становитесь просто очаровательной.
Голос прозвучал совсем над ухом, так неожиданно, что Надя ахнула и выронила ветку. И тотчас набросилась на обладателя сего голоса с упреками:
– Григорий Романович, вы напугали меня до смерти! Никогда так не делайте! – и вдруг еще более возмутилась: – Зачем вы подкрались ко мне?
– Клянусь, Наденька, у меня и в мыслях не было напугать вас…
Господин Рейнер, младший брат художника, и впрямь пытался показать, как он сокрушается. Впрочем веселые искры в его глазах говорили о том, что ему ничуть не жаль.
Натуральный садист!
– И в который раз уже прошу вас, Надин, – продолжил Рейнер, нагнувшись за ее обороненной веточкой и возвращая ее, – не называть меня по имени‑отчеству – не такой уж я старик.
«Как сказать… – мрачно подумала Надя, – он даже старше Сергея Андреевича, в начале лета ему исполнилось тридцать два».
Впрочем, вел себя Рейнер и впрямь как мальчишка. Надя была уверена, что именно он подзуживает восьмилетнего сына художника издеваться над нею и без конца мучить.
Но ответить ему Надя ничего не успела, поскольку услышала вдруг голос своей горничной:
– Надежда Дмитриевна! Барышня! Вы туточки?
Алена звала ее из сада, но, разумеется, скоро будет здесь, на берегу озера.
«Что ей еще нужно?!» – раздраженно подумала Надя.
Григория Романовича она видеть, разумеется, не желала, но Алену не желала видеть тем более. Если в начале дачного сезона эта девица Наде даже понравилась, то теперь она злила ее неимоверно. Алена не замолкала ни на минуту, донимая ее глупыми разговорами, постоянно прятала куда‑то ее книги, вещи и вообще делала все не так, как хотелось бы Наде. Будто назло ей!
Потому она сочла за лучшее поскорее проститься с Рейнером и постараться, чтобы Алена ее не нашла.
– Всего доброго, Григорий Романович, думаю, разговор окончен, – высокомерно заявила Надя, подхватила шлейф платья и спешно направилась вдоль берега.
Рейнер, однако, ей не подчинился, она слышала, как шуршит галька под его ботинками: он шел за ней.
Берег озера представлял собой бухточку, с обеих сторон укрытую скалистым подножием гор. Светлане кто‑то сказал, что горы в Карелии просто кишат змеями, а она до смерти их боялась, потому строго‑настрого запретила и Наде, и всем домашним даже приближаться к камням.
Алена и прочие хозяйку, конечно, слушались, но только не Надя. В доме сестры ей всегда было неуютно – даже в своих комнатах, даже наедине с собой. Все там было против нее! Потому, взяв книгу, она часто уходила сюда, на берег. А иногда и вовсе укрывалась за теми камнями, в облюбованном ею местечке, уютном и поросшем мхом, с великолепнейшим видом на озеро и деревню. Серые, разогретые на солнце валуны надежно защищали ее от ветра и от тех, кто намеревался потревожить Надино одиночество.
Досадно, что об этом местечке теперь знает и Рейнер…
– Надин, вы – сама непосредственность! – хохотал он. – Право, мне в жизни не приходилось прятаться от горничных!
– А я вас не приглашала… впрочем, теперь уже сидите тихо, иначе она нас услышит.
Рейнер, слава богу, замолчал, хотя Надя была уверена, что происходящее до сих пор кажется ему забавным приключением. Надя же, сев на корточки, осторожно выглядывала из‑за камня. Алена действительно уже стояла на берегу: щурясь от солнца, она козырьком прикладывала руку ко лбу и оглядывалась.
– Надежда Дмитриевна!.. – крикнула Алена уже менее решительно.
К валунам она ни за что не приблизилась бы. Надя знала, что горничная вообще не любит берег озера – из‑за мрачной его уединенности и змей, конечно. А Надя ужиков, что грелись среди камней на солнце, давно привыкла не замечать, потому как вычитала в книгах, что они вовсе не ядовиты, а других змей здесь и не водилось.
– Барышня, вас Светлана Дмитриевна кличут! Вы здесь? – Осмотревшись еще раз, Алена, видимо, решила, что на берегу никого нет, потому зло уперла руки в бока, нахмурилась и прошипела громко и отчетливо: – Tyhmä kana![1]
Обычно Гре́гор старался задержаться на том берегу озера подольше – ему и впрямь доставляло удовольствие общество Надин Шелиховой. Однако весть о смерти графа взбудоражила его настолько, что он не помнил толком, как попрощался с Наденькой. И даже едва не забыл, что нужно зайти в дом – выразить соболезнования Светлане Дмитриевне и предложить помощь. Графиня держалась неплохо. Впрочем, это не удивило Грегора – все знали, что отношения между супругами были неважные, потому, должно быть, она не слишком горевала.
Жаль беднягу Раскатова… кажется, тот ведь и не стар еще был. А подсчитав его года, Грегор сделался еще мрачнее, поскольку осознал вдруг, что Раскатов был ему почти ровесником. Он и раньше понимал, что жизнь – штука непредсказуемая, но отчего‑то не думал, что настолько. Что, не спросясь о его планах, она может просто оборваться в любой миг. Да еще и убийством…
Приступы сплина Грегор всегда гнал от себя как мог, да никогда бы и не признал вслух, что временами они одолевают его. Как сейчас. Это творческим натурам вроде его брата не стыдно признаться в подобном, а Грегора все привыкли видеть веселым и бесшабашным – таковым ему и следует оставаться. Потому он совершенно не спешил возвращаться домой, надеясь, что безрадостные мысли вот‑вот отступят. Однако не помогло. Входя в ворота, он как раз размышлял о том, что Раскатов хотя бы успел жениться и, судя по слухам, даже обзавестись детьми. У Грегора же не было никого.
Лишь когда он привычно обернулся, окидывая взглядом озеро и противоположный берег со скамейкой, то на душе его несколько потеплело. Наденька… она и впрямь необыкновенная девушка.
Грегор легко вбежал по ступенькам и потянул на себя дверь.
Дом, что снимал на лето брат, был небольшим: с двумя тесными спальнями, летней кухней в виде пристройки и крохотной гостиной – всякий входящий тотчас оказывался в этой гостиной. Однако Грегор был совершенно не готов к тому, что, захлопнув за собою дверь, оказался нос к носу с двумя не представленными ему мужчинами. Теми самыми, которые пару часов назад разговаривали с Надин.
– Господа Кошкин и Девятов, – запоздало оповестила горничная и подала ему визитные карточки полицейских.
Сами же сыщики живо поднялись при его появлении – тот, что повыше ростом, светловолосый, учтиво поклонился; тот, что пониже и темноволосый, небрежно кивнул.
– Григорий Романович Рейнер, – поздоровался в свою очередь Грегор и, кляня про себя брата Николая, что того опять нет дома, на правах хозяина предложил им сесть. – Чем обязан вашему визиту, господа?
Переведя взгляд с одного сыщика на другого, Грегор остановился все же на светловолосом, Кошкине. Тот, будто желая казаться незаметным, молча сидел в углу дивана, но Грегор все равно знал, что именно он в этой паре старший. Нет, никаких догадок, внезапных озарений и далекоидущих выводов из незначительных деталей: Грегор лишь прочел на визитке Кошкина, что тот был чиновником по особым поручениям Уголовного сыска Санкт‑Петербурга и имел звание коллежского советника, в то время как Девятов числился полицейским надзирателем и был, очевидно, в прямом подчинении у Кошкина.
– Случилась, знаете ли, неприятность у ваших соседей, – вздохнул Девятов, пытаясь выглядеть расстроенным. И тут же уточнил: – Вы, должно быть, еще не слышали?
Кошкин молча и проницательно глядел из своего угла. Грегору под этим чудовищно тяжелым взглядом стало неуютно, и он вполне осознавал сейчас, что делать вид, будто не слышал о графе, бесполезно.
– Я знаю, что графа Раскатова убили этой ночью, – нервно ослабив галстук, ответил он, обращаясь именно к Кошкину. – Я виделся сегодня с Надеждой Дмитриевной, сестрой графини.
– Вот как? – не скрыл изумления Девятов. – Вы большие друзья с Надеждой Дмитриевной, стало быть?
– Мы соседи, – Грегор невольно улыбнулся, заговорив о Наденьке, – разумеется, мы дружим.
Кошкин буравил его взглядом и в разговор все еще не вступал.
– В таком случае вы и с Павлом Владимировичем дружили, наверное? – допытывался Девятов.
– Нет. Не слышал, чтобы Павел Владимирович бывал когда‑либо в Горках. Хотя в Петербурге мы несколько раз встречались у общих знакомых… но это было много лет назад. Последние годы, насколько я знаю, граф жил затворником в своем поместье под Новгородом.
Девятов оглянулся на Кошкина, будто прося совета, но, так и не получив его, сделал неутешительный вывод:
– Значит, и вчера вы с Раскатовым не виделись?
– Я вовсе не знал о его приезде, – покачал головою Грегор.
– Быть может, вы хотя бы видели или слышали что‑то подозрительное этой ночью? Дом Раскатовых не так далеко, вы вполне могли что‑то заметить.
– Нет, думаю, ничего, что можно назвать подозрительным, я не слышал.
Грегор, осознавая ответственность, действительно старался припомнить все, что произошло накануне, и, опуская незначительные детали, подробно описал события следователям.
Вчерашним днем его брат пропадал с мольбертом и красками где‑то в лесу – как, впрочем, и в большинство других дней. Ольга, жена Николая, тоже отсутствовала, но, где именно, он толком не знал: может, ездила в церковь, может, в город. А может, по обыкновению возилась в саду со своими цветами. Ольга была маленькой, тихой и незаметной, как тень, удивительное дело, но Грегор никогда не мог с точностью сказать, где эта женщина в данный момент находится и чем занимается.
Сыщики, повозившись с лодкой еще минут тридцать, наконец ушли. Грегор не посмел утаить от них, что лодкой кто‑то пользовался после него… в самом деле, может, это всего лишь Николай с утра пораньше уже плавал куда‑то? Может, и не нужно паниковать?
Что любопытно, Кошкин и сам допустил эту версию, о чем сказал вслух, а не бросился тотчас обыскивать дом в поисках Леона.
Грегор, щурясь уже шедшему на закат солнцу, глядел, как двое следователей выходят за ворота, когда неожиданно его окликнули с вопросом:
– Кто это был?
Он обернулся, не ожидая, что рядом находится еще кто‑то.
Это оказалась Ольга – она даже двигалась неслышно. Тень, как есть тень! Должно быть, Ольга возилась в теплице, потому они ее не видели – зато она, нужно думать, видела все превосходно.
– Полиция, – ответил ей Грегор. – Мужа Раскатовой застрелили в ее доме.
– У нас, в Горках? – Все удивление Ольги выражалось в том, что она чуть‑чуть приподняла бровь. Она даже интонации не сменила, лишь отвела взгляд и, судя по всему, задумалась. А потом выдала: – Это, конечно же, Светлана Дмитриевна сделала. Право, другого от этой женщины ожидать не следует. А от нас‑то они что хотели?
Грегор поморщился, слушая это; он и раньше знал, что Ольга недолюбливала Светлану и всячески порицала ее за образ жизни. Но как можно делать такие заявления?
– Это тебе все уже ясно, дорогая сестра, а следователи лишь разбираются, что произошло, – упрекнул он.
Обычно «брат» с «сестрой» обменивались еще парочкой полусерьезных колкостей, прежде чем разойтись, но в этот раз Ольга будто этих колкостей и не расслышала. Она вдруг спросила с беспокойством:
– Ты видел сегодня Николая Романовича?
Мужа своего Ольга даже спустя десять лет брака упорно величала на вы и Николаем Романовичем – только так. Она боготворила его, считала гением кисти, и Грегор не исключал, что молится она не на иконы, а на его фотокарточку. Для Грегора подобное трепетное отношение было поводом для бесконечных подколов «любезной сестрицы». Он и в этот раз не сдержался:
– Николай Романыч ни свет ни заря отправились en plein air[1]. Он ведь понимает, что гениям нельзя много спать, им должно каждую свободную минуту посвящать творчеству. Так что, вероятно, сидит где‑нибудь в болоте, искусанный комарами, и поджидает… – он изобразил мечтательный взгляд, – когда косые лучи заходящего солнца позолотят верхушки вековых елок.
– Здесь повсюду сосны, а не ели, – мрачно напомнила Ольга.
– Хорошо, верхушки вековых сосен, – не менее возвышенно продолжил Грегор, – так даже поэтичнее, ты не находишь?
Ольга покачала головой и вздохнула устало:
– Мне иногда кажется, что у меня не один ребенок, а двое – причем старший куда более несносный.
– Я обещаю исправиться, матушка, – паясничая, Грегор повинно склонил голову перед «матушкой», которая была моложе его на несколько лет.
* * *
Расстались «брат» с «сестрой», как обычно, не слишком довольные друг другом: Ольга ушла разыскивать своего гения‑мужа, а Грегор отправился на поиски Максима: дело в том, что у него возникла одна догадка…
«А места здесь и впрямь красивые», – в который раз убедился Грегор, окидывая взглядом панораму леса на горизонте.
Николай, когда впервые побывал в Карелии, твердо заявил, что на лето они будут выезжать сюда, и только сюда. Ольге, помнится, не очень‑то понравилась эта идея, но она, как обычно, смирилась с капризами мужа, и вот уже третий год, едва сходит снег, Николай с женой и сыном спешил в Горки и вознамерился, кажется, запечатлеть здесь каждый аршин леса.
Грегор на лето обычно присоединялся к ним – первый год неохотно, скорее подчиняясь властному старшему брату, а потом он и сам настолько привязался к подросшему племяннику и полюбил их совместные мальчишеские проказы, что и помыслить не мог об отдыхе, отдельном от него. Но прочие месяцы, кроме летних, Грегор мало виделся с семьей брата: слишком разнились их интересы. Он нанимал удобную и недорогую квартиру на Гороховой улице, прошлую зиму почти целиком провел в Москве у университетского приятеля, а несколько предыдущих и вовсе путешествовал по Европе.
С неудовольствием Грегор признавал, что образ жизни, который он вел, можно назвать праздным. Он не числился на службе ни в одном ведомстве, хоть и имел за душой диплом юриста, и военная карьера никогда его не привлекала – а жил Грегор в основном на средства, доставшиеся ему от почивших родителей.
Наверное, Грегор и впрямь ведет себя как мальчишка – Ольга женщина умная, зря говорить не станет. Для него ведь и по сей день самой большой радостью было узнать об этом мире что‑то новое, неизвестное для себя. И эти ежедневные пешие прогулки по окрестностям – Грегор совершал их не для поддержания физического здоровья, как думает Николай, и не для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями, как думает Ольга. Один только Максимка и мог понять истинное положение вещей: Грегору было интересно, что он увидит там – за тем поворотом, за тем камнем, за той деревней… и мир не уставал удивлять его.
Обычно для них с Максимом и дня не проходило, чтобы они не совершили какое‑нибудь грандиозное открытие: то находили невиданные прежде поделочные камни, надежно укрытые в горных породах, то костяные наконечники стрел, то осколки диковинной посуды, принадлежащей явно далеким предкам тех аборигенов, что проживали здесь сейчас.
Солнце опустилось за горизонт, и небо над Горками неспешно меняло свою расцветку с нежно‑сиреневого до насыщенного лилового. Еще в начале лета Светлана приказала вынести два кресла на веранду с западной стороны дома, думая, что вечерами они с Надюшей будут сидеть здесь, любоваться закатом и беседовать о разных глупостях, как обычно это делают сестры. Наивно и смешно. Рядом со Светланой Надя присаживалась разве что во время трапезы, да и то если соглашалась спуститься в столовую.
Вероятно, Светлана сама была виновата, что упустила в какой‑то момент сестру. Быть может, еще тогда, в детстве, когда маленькая Надюша упрашивала поиграть с нею, а она, семнадцатилетняя ветреная девица, совала ей в руки книжку и убегала к друзьям. Все‑таки одиннадцать лет разницы – это слишком много.
Так что теперь любоваться закатами приходилось в обществе сигареты. Светлана аккуратно стряхнула пепел и вновь затянулась терпким дымом.
…В те годы сестры Шелиховы лето проводили здесь же, в Карелии. Горки были тогда большим и богатым поместьем, принадлежащим господам Халиным, родителям Алины. Матери, ее и Алины, были закадычными подругами, оттого, должно быть, Халины так охотно принимали их на все лето. С Алиной Светлана дружила сколько себя помнила: все детство и юность они провели вместе, делились друг с дружкой самыми сердечными тайнами и мыслями. Потому в каком‑то смысле Алина была ей ближе, чем сестра.
А Серж Гриневский приходился Алине троюродным, кажется, братом и с самого детства его точно так же отправляли к Халиным – загорать и отдыхать после месяцев учебы. Когда им всем было по тринадцать лет, Серж по‑детски искренне признался Светлане в любви и заявил, что, когда они вырастут, он на ней женится. Польщенная – никто из подруг не мог похвастаться подобным – Светлана, разумеется, тотчас согласилась стать его невестой.
У родителей Сержа и Алины, правда, было по этому поводу другое мнение, но в свои юные годы Светлана этого не понимала и безрассудно бегала целоваться с Сержем в укромном уголке сада. Разумеется, подобное времяпрепровождение было для Светланы куда более заманчивым, чем игра в куклы с младшей сестрой.
Из сладких воспоминаний Светлану выдернул едва слышный скрип калитки. Она тотчас обеспокоенно спросила:
– Кто тут?
Было совсем темно, и нежданного гостя, спешащего к ней по тропинке, Светлана разглядеть не могла. Только охватило неприятное волнение при мысли, что это Серж. Он навещал ее, входя обычно через эту калитку, но сейчас Светлана его видеть не хотела – до отвращения не хотела.
– Это я, ma chère. – С облегчением Светлана узнала голос Алины, а вскоре и увидела ее лицо, появившееся из тени. Пышные огненно‑рыжие волосы были убраны под шляпку, а сама она уже успела облачиться в траурный наряд. – Не помешала?
– Что ты! Разумеется, нет, садись, – Светлана указала ей на второе кресло, куда Алина тотчас опустилась.
Светлана действительно была рада ей: сейчас она, как никогда, нуждалась в участии, и никто, кроме Алины, похоже, не мог ей этого участия дать. К тому же Светлана бесконечно преклонялась перед умом Алины, по‑мужски острым. Как же все‑таки хорошо, что она у нее есть.
Но подруги сидели в молчании: Светлана курила, а Алина, должно быть уставшая за день, наслаждалась тишиной и уютом в плетеном кресле. Им не было необходимости заполнять паузы словами.
Только минуты через три Алина повернулась к подруге, еще немного помолчала и спросила:
– Вижу, снова ты с сигаретой?
– Сегодня можно.
– От этого цвет лица, я слышала, портится.
Но цвет лица Алину, видимо, не волновал, потому как она, приметив портсигар подруги, тоже вытянула сигарету. Не найдя спичек и поленившись встать за свечой, она ухватила теплой, чуть шершавой рукой запястье Светланы и приблизила к своим губам, прикуривая от ее огонька.
А глазами в этот момент поймала взгляд Светланы и смотрела так пристально и неотрывно, что Светлана не выдержала и отвернулась.
– Я приехала узнать, когда похороны, – наконец сказала Алина, выпустив струю дыма и устроившись к Светлане вполоборота.
– В пятницу, – ответила та. – Сейчас его отвезли к прозектору… не знаю, что они хотят узнать таким образом. Павла похоронят в его поместье, в Ермолине – там его настоящая семья, я думаю, это будет правильно.
Светлана бросила взгляд на подругу, но та ничего не сказала, будто не слышала ее замечания. Только внимательно смотрела на оранжевый огонек сигареты. А Светлане отчего‑то очень хотелось об этом поговорить.
– Я была там, в Ермолине, лишь однажды – года два назад, – продолжила она. – Понадобилось решить кое‑какие вопросы с моим содержанием, и я поехала, – Светлана вымученно усмехнулась, – и поняла тогда, отчего Павел ни разу не возил меня в свою деревню прежде. Меня там встретила одна особа… красивая, молодая. Моложе меня. Вела себя как хозяйка – нагло и крикливо. Лишь когда догадалась, кто я такая, немного присмирела. И вокруг нее ребятишек человек пять. А один – ровесник моего Ванечки и похож на него так…
Резко оборвав фразу, с усилием отгоняя воспоминания, Светлана снова прильнула к сигарете, докурив ее за один раз. Руки не слушались, мелко тряслись и роняли пепел на юбку.
– Сколько бы сейчас было Ванечке? – спросила Алина.
– Семь, как Лизе, твоей старшей.
– Переигрывает Зойка. Тут слезу бы лучше тихонько пустить, а не руки заламывать. Слышишь, Степ?
Сестра Варя пихнула Кошкина локтем, чтобы он взглянул на сцену, и тот вынужден был признать:
– Слышу, слышу.
Давали сегодня «Отелло», а Дездемону играла Зоя Ясенева, светило Александринского театра, которую сестрица Кошкина так запросто назвала Зойкой. Впрочем, Зойка действительно переигрывала.
– А тут, наоборот, амусьен нужно показать, – не унималась Варя.
– Чего показать?
– Эмоцию, говорю, показать! Амусьен!
Кошкин ничего ей не ответил. Он знал, что эту постановку Варя смотрела уже раз пятнадцать, наизусть знала текст, а некоторые особенно любимые сцены вполголоса проговаривала вместе с актерами. Но лучше бы она это время потратила на прилежное выполнение уроков – и по французскому в том числе.
– Нет, плохо сегодня играют, – сдалась Варя и потеряла интерес к происходящему. – Вот меня бы туда, на сцену…
– О да, весь зал аплодировал бы стоя, – поддел Кошкин.
А Варя неожиданно обиделась:
– Злой ты, Степа! Вот сбегу я от вас, подамся в Москву, в театр, а когда мне сам император станет медаль вручать – вот тогда и посмотрим…
– Хворостиной ты пониже спины получишь, а не медаль от императора. Пьесу лучше смотри!
Варя надулась и лишь буркнула:
– Да что там смотреть – ее задушили уже почти…
– Молодые люди, будьте любезны – чуточку потише! Такой драматичный момент… – шикнули на них с задних рядов, и брат с сестрой вынуждены были замолчать.
Подперев рукою голову, Кошкин какое‑то время наблюдал, как душат несчастную Дездемону, но вскоре, поморщившись, отвернулся. Что на службе, что в театре – одно и то же… Всюду какие‑то страсти, какие‑то нелепые принципы и обиды, ради которых люди – вполне вменяемые с виду – находили возможным убивать друг друга. Ломая собственные жизни и жизни своих родных, не говоря уж о жертвах. Кошкин не считал себя великим гуманистом, но глядеть на это еще и в театре ему было тошно.
Мысли плавно перетекли на графиню Раскатову и ее покойного мужа. Все‑таки Шекспир воистину был знатоком человеческих душ и тысячу раз прав: ежели найден труп, то первым делом следует обратить внимание на супруга или супругу покойного. Однако в Горках эта схема, похоже, дала сбой. Графиня и впрямь вела себя странно, но чем более Кошкин думал об этом деле, тем более убеждался, что графа убил князь Боровской. Тот добивался расположения графини – безуспешно скорее всего, потому обманом поселился в ее доме; когда же нежданно‑негаданно туда явился законный муж Раскатовой, то юный князь сам же затеял с ним ссору, в результате которой граф был застрелен. Дело казалось Кошкину до омерзения простым, обыденным и не требующим никаких умственных усилий.
Закончив сегодня в Горках, он тотчас вернулся в Петербург, дождался аудиенции и доложил о ходе следствия лично графу Шувалову. Тот во всем его поддержал и санкционировал допрос юного Боровского, а если понадобится, то и немедленный арест. Проблема была лишь в том, что по постоянным адресам найти Леонида Боровского пока не удалось. Но статус и общественное положение молодого князя были не те, чтобы пуститься в бега по всей Руси. И гордость опять же – аристократов всегда подводит гордость. Наверняка он затаился где‑то неподалеку от места преступления, и не сегодня так завтра его найдут.
Лучше, конечно, чтоб сегодня. Для того Кошкин и оставил в Горках патруль из трех человек: устроившись в укромном месте, те должны были наблюдать за домом художника. Потому что, как бы ни старался младший Рейнер обаять следователей, наиболее вероятным Кошкину все же виделось, что Боровской, убив графа, подался в дом своего приятеля, где и укрылся.
Дездемону благополучно задушили, пьеса кончилась, и Кошкин поспешил присоединиться к бурным аплодисментам. Еще минуту спустя Варя отстала, встретив подругу, Кошкин же начал пробираться за кулисы.
Эти коридоры, где всегда царили суета, толкотня, переполох и неразбериха, Кошкин давно знал как свои пять пальцев. Перед каждым спектаклем, когда переполох и неразбериха достигали своего апогея, казалось, что в этот‑то раз постановка точно с треском провалится, потому как у режиссера истерика, директор глотает сердечные капли, а реквизиторы угрожают уволиться, но все равно дошивают костюм прямо на артистке. А все оттого, что у ведущего актера запой, а ведущая актриса опять хочет сбежать с любовником (иногда, впрочем, бывало наоборот). Удивительное дело, но и при таком раскладе спектакли почти всегда проходили сносно, а иногда и блестяще. Как так получалось? Кошкину никогда не понять…
Дверь в реквизиторскую, где начальствовала матушка Кошкина, была приоткрыта, потому он вошел туда, ни минуты не раздумывая. И первым делом увидел светило Александринского театра в одном корсете и панталонах, наклонившееся, чтобы собрать с пола наряд Дездемоны.
– Простите, Зоя Марковна… – смутился Кошкин и немедленно ретировался.
– Да полно вам, Степан Егорыч, чего вы здесь не видели, – усмехнулась та и озабоченно спросила: – Переигрывала я сегодня, да?
– Мне так вовсе не показалось, – отозвался Кошкин из‑за двери.
– Ах, Степан Егорыч, что вы делаете с моим бедным сердцем… – разомлела Ясенева, приняв его слова за комплимент. И снова наклонилась.
Это действительно был Леонид Боровской, сомневаться не приходилось: личность подтвердил Рейнер, который нашел тело и который теперь стоял поблизости, угрюмый и задумчивый. Молодой человек был убит выстрелом в грудь, а потом тело попытались укрыть, сбросив в воду. Причем подошли к задаче весьма серьезно – к ногам Боровского была привязана веревка с оборванным краем, вероятно, к ней крепили камень, чтобы тело не всплыло.
– Здесь есть поблизости мост или что‑то подобное? – хмуро спросил Кошкин у Рейнера.
– Нет, озеро хоть и глубокое, но небольшое совсем – моста здесь никогда не было, – отозвался тот. Помолчал и добавил: – Утопить тело могли, только отвезя его на середину. В лодке.
Кошкин не ответил ему. Он был еще мрачнее и сосредоточеннее, чем обычно, – того, что найдет своего главного подозреваемого убитым, он никак не ждал. Это полностью рушило его схему: любовник убил мужа – это еще можно понять, но кому, черт возьми, понадобилось убивать и мужа, и любовника?!
Кошкин поднял глаза и тотчас встретился взглядом с графиней. Она‑то что здесь делает? Та вовсе не выглядела напуганной и, кажется, прислушивалась к каждому их слову.
Впрочем, заметив недовольство Кошкина, Раскатова тотчас тихонько сказала:
– Я буду в доме, в библиотеке, если понадоблюсь.
Удерживать ее никто не стал, а вслед за графиней сразу ушла и ее подруга, Гриневская, хозяйка дачного поселка. Кошкин так и не успел ее допросить, но собирался это сделать в самое ближайшее время.
Девятов кашлянул, привлекая к себе внимание, и вполголоса одному Кошкину сказал:
– Я успел изучить следы, которые мы собрали в лодке днем, – на днище именно кровь, и ничто иное. А на древесине, напомню, синие нитки. Такие точно были на пороге террасы.
А Боровской меж тем одет именно в синий сюртук. В лодке и на пороге террасы убийца оставил не свои следы, а жертвы. Еще одной. Боровской стал свидетелем убийства графа, за что и поплатился.
Была глубокая ночь, а где‑то меж соснами небо уже розовело восходом. Люди Кошкина пытались осветить пустынный берег масляными лампами и даже с упорством – по его приказу – искали в траве новые следы… Но он сомневался в успехе предприятия. Слишком темно. Да и что здесь осматривать, если тело вытащили из воды, а убили Боровского явно в другом месте.
– Михаил Алексеевич, проследите, чтобы труп доставили в Петербург, в прозекторскую, – распорядился он. – Мне нужно знать, из одного оружия убиты граф и Боровской или нет… Покамест все. Выполняйте.
Девятов кивнул и с сомнением спросил:
– Вы, стало быть, в Петербург не едете?
– Мне нужно Гриневскую допросить, пока она здесь.
Однако не успел Кошкин сделать и шага, как его окликнул Рейнер:
– Степан Егорович, могу я побеседовать с вами наедине? Это важно.
После недолгой заминки Кошкин кивнул, понадеявшись, что Гриневская его все же дождется, и они с Рейнером отошли от остальных. Рейнер даже настоял, чтобы они покинули этот участок берега, отгороженный валунами, и вышли к той скамейке, где днем Кошкин допрашивал сестру Раскатовой.
А теперь на этой скамейке сидел, подтянув к подбородку колени, мальчик лет девяти‑десяти и ежился от ночного холода.
– Это Максим, мой племянник, – сказал Рейнер прежде, чем Кошкин успел что‑то спросить, – вчера вечером, примерно в то же время, когда произошло убийство, он сидел там, за валуном, и кое‑что видел. – Кошкин, оживившись, бросился было к мальчику, но Рейнер придержал его за плечо: – Однако я прошу вас… у этого убийцы, судя по всему, нет ничего святого. Ведь Леона он застрелил лишь потому, что тот не вовремя оказался в библиотеке? Я прошу вас… о том, что видел Максим, никто не должен знать.
– Да‑да, я понимаю, – поспешно кивнул Кошкин.
Приблизившись к скамейке, Рейнер скинул свой сюртук и укрыл плечи мальчика, быстро сказав ему что‑то. Мальчишка при этом разглядывал Кошкина.
– Вы полицейский? – с любопытством спросил он.
– Не совсем, – Кошкин присел на скамейку, – скорее, чиновник по особым поручениям.
– А‑а‑а… – в голосе мальчика чувствовалось разочарование. – А у вас пистолет есть?
– Только револьвер, к сожалению. – Кошкин даже улыбнулся этой непосредственности.
Потом, помедлив, вынул из‑за полы сюртука оружие, убедился, что курок не взведен, и дал мальчику.
– Здо‑о‑орово… – протянул тот, примеряя в руке увесистый револьвер. – Смит‑вессон?
– Нет, швейцарский наган[1], – просто ответил Кошкин, делая вид, что не удивился такому вопросу.
– А отчего не смит‑вессон? У смит‑вессона калибр ведь больше.
– Зато наган легче и надежнее, – всерьез начал рассуждать Кошкин. – И барабан у него на семь патронов, а не на шесть. А за счет того, что калибр меньше, выше скорость пули.
– Ясно… – Максим с еще большим уважением глядел на револьвер. – Просто у батюшки смит‑вессон тысяча восемьсот семьдесят первого года, вот я и думал, что он самый лучший…
Рейнер неловко кашлянул и уточнил, должно быть, чтобы оправдать наличие револьвера в доме:
Светлана не помнила, когда в последний она раз рыдала вот так – не помня себя, до головной боли, до озноба во всем теле. Порой казалось, она выплакала уже все и сумела взять себя в руки, но стоило вспомнить эту отвратительную сцену, это презрение в его взгляде, эти обидные колкие слова, и снова она не видела ничего, кроме пелены слез перед глазами.
Что он теперь думает о ней? Он считает ее убийцей, это понятно, и с минуты на минуту непременно вернется, чтобы заковать ее в кандалы, как преступницу. Но это еще можно пережить, а вот то, что он думает о ней как о последней шлюхе… Впрочем, она и есть шлюха.
Светлана вполне отдавала себе отчет, что, ежели б на месте этого сыщика был кто‑то другой, даже менее привлекательный, она бы сделала все то же самое. У нее не было выбора! Если есть хоть малейший шанс избежать наказания и не ставить на будущем Нади крест, сделав ее сестрой каторжанки, она обязана этот шанс использовать. Не имела никакого права не использовать!
Потому Светлана, хоть и чувствовала омерзение к себе, иного пути не видела. С ней кончено, и нет смысла разыгрывать из себя невинную гимназистку. Не нужно ждать чуда, его не будет.
Но она сглупила, понадеявшись провернуть этот трюк с Кошкиным. Ведь показалось же ей в какой‑то момент, что он не из тех, кто воспользовался бы столь низкой женщиной. И он действительно не воспользовался. Вероятно, он даже думал о ней лучше, чем она есть на самом деле. Но теперь уж…
И очередной приступ рыданий лишил ее способности думать хоть сколько‑нибудь трезво.
Светлана не заметила, когда именно в библиотеке появилась Василиса, но та тотчас принялась суетиться вокруг, уговаривать то умыться, то лечь в постель, в конце концов экономке даже удалось заставить ее выпить отвар из ромашки и мяты. Неизвестно, что она еще туда добавляла, но на Светлану это варево всегда действовало успокаивающе.
Помогло и в этот раз. Слезы еще продолжали водопадом катиться из глаз, но она, по крайней мере, больше не тряслась от рыданий. Да и мучительное чувство стыда как будто притупилось.
– Пойдем, золотая моя, – Василиса завела Светланину руку себе за шею и настойчиво повела ее куда‑то. Светлане не хотелось идти, да и полицейский ведь сейчас вернется, чтобы арестовать ее, но она даже Василисе сопротивляться не могла. А та по пути продолжала увещевать: – Пойдем, золотая, рассвет уж скоро, но ты поспи – я Аленке скажу, чтоб не шумела и тебя не будила.
Светлана не помнила, как Василиса раздела ее и уложила в постель, как опустила портьеры, чтобы утренние лучи не пробивались в комнату, и прикрыла дверь за собою.
Потом она, кажется, уснула. Сон был легким, словно прозрачная вуаль, готовым оборваться в любой момент, от любого шороха. Потому, когда дверь, тихонько щелкнув, отворилась, Светлана тотчас подняла голову с подушек.
Это был Серж.
– Ты еще спишь, моя соня? – Не раздеваясь, он забрался к ней на кровать, с ходу целуя Светлану в пересохшие губы. – Вокруг дома столько полиции – никак тебя охраняют? Но меня не видели…
Упоминание полиции снова кольнуло Светлану, теперь безучастную ко всему. Она поморщилась и уперла ладони в плечи Сержа, пытаясь оттолкнуть его:
– Ах, оставь! Серж, прошу, не сегодня…
Тот покорно шепнул:
– Ты переволновалась вчера, я понимаю. Я просто побуду рядом.
Однако ж губы его все еще мягко касались ее лица – вероятно, он считал, что таким образом успокаивает ее.
– Нет, уходи, – Светлана слабо пыталась увернуться, зная, чем заканчиваются все его «просто побуду рядом». И наконец выкрикнула, плохо отдавая себе отчет: – Серж, пойми ты, это должно прекратиться! Я не люблю тебя!
Сказала и сама испугалась. Хотя и раньше она не клялась ему в любви особенно горячо, но то, что она его любит, считалось меж ними само собою разумеющимся. Должно быть, Серж ей просто не поверит теперь.
А он, впервые услышав опровержение своих мыслей, да еще и столь экспрессивное, и впрямь замер. С полминуты, наверное, думал, что ответить, и наконец нашелся:
– Верно, ты чувствуешь вину перед Раскатовым, потому так говоришь. – Догадка эта стала для него спасительной, Серж действительно отказывался ей верить. – Но пойми, mon cœur, ты ни в чем не виновата. Что же в этом плохого, ежели двое любят друг друга?!
И, сказав так, Серж снова принялся искать ее губы, а Светлана лишь со стоном вздохнула, уже и не пытаясь увернуться. Она не знала, какие еще слова отыскать, чтобы он понял: ее муж не имеет к этому ровным счетом никакого отношения…
* * *
Ей снился душистый яблоневый сад, что цвел здесь, когда Горки были поместьем Халиных. Серж, темноволосый, с трогательным юношеским пушком над верхней губой, заглядывал ей в глаза и спрашивал:
– Ты всегда будешь любить меня? До конца жизни?
Он крепко держал руку Светланы в своей и смотрел в ее глаза так, будто от ответа зависела вся его жизнь. Светлане было лишь семнадцать, но даже в свои неопытные годы она поостереглась давать подобные обещания.
– Откуда ж я знаю, что будет через десять лет или даже через год, глупенький? – Она попыталась свести все к шутке: – Может, я стану страшной, толстой, как повариха Халиных, и ты первый же меня разлюбишь.