Глава 1.
Старушка на краю лета
Аня родилась в далёком послевоенном посёлке, в краю, где запах сена смешивался с криками петухов, а утренний туман ложился на поля, будто покрывало. Её мать работала дояркой, отец — механиком на машинно-тракторной станции. Детство прошло в трудах, но не в бедности — у них всегда было свежее молоко, хлеб и любовь, хоть и строгая. Девочка росла смышлёной, рано научилась читать, и вместо сказок на ночь просила у матери старую газету — любую, лишь бы были буквы.
Школу она окончила с золотой медалью, техникум — с отличием. А потом было то, что в те годы называлось "строительством новой жизни": партия, распределение, работа на селе. Так и стала Аня сначала агрономом, потом — заведующей хозяйством. Деревня любила её. Она была строгая, но справедливая, знала, как поговорить с каждым — и с пьяницей, и с учительницей, и с тем, кто хранил семена в старом чулке. Под её рукой колхоз рос, а она всё жила "на потом": и платье отложим, и отпуск в Крым потом, и дети — как Бог даст. Да только Бог не дал. Или, может, она сама не взяла.
С годами сельский быт устаканился, времена изменились. Она вышла на пенсию, и впервые в жизни ощутила пустоту. Нет, не страшную и черную, а мягкую, ватную. Утром чай, потом — вязание, потом — саженцы. Домик достался ей на окраине деревни, где раньше была ферма. Старые яблони, теплица, шершавый кот Тимон и бескрайнее небо над головой.
В шестьдесят с лишним, когда уже и спина болела, и сердце покалывало, и соседки уезжали одна за другой на погост, в её жизни случилось открытие. Соседка — внучка бабки Марьи с соседнего участка — как-то спросила:
— Баб Ань, а вы не хотите свой канал завести? Я вам помогу. Вы такое варенье варите, пальчики оближешь. А как вы эти свечки льёте! Да вы — блогер, тока не знаете об этом!
Аня сначала посмеялась, но потом — втянулась. У девчонки был планшет, светлый ум и лёгкость в руках. Через неделю появился канал "Дачная Лавка Бабы Ани", где седая женщина с умелыми пальцами учила, как плести макраме, как отмыть пятно от солярки и почему не стоит смешивать яблоки с кабачками в варенье. К ней пришли тысячи. Спрашивали, благодарили, делились. Аня расцвела. У неё появились подписчики, даже донаты, хотя она вечно смущённо говорила: "Да ну, мне не надо, я так, просто делюсь".
Старенький ноутбук на столе, вышитая скатерть, чашка с шиповником, и за кадром — шорох сада, пение птиц и жизнь, такая простая и настоящая.
Она стала любимой "интернет-бабушкой". Молодые спрашивали совета, присылали фото, писали письма: "Вы как мама, которой у меня не было". А у неё и впрямь никогда не было ни мужа, ни детей. Только чужие письма и чужие судьбы, которым она стала нужной.
Она не жаловалась. Никогда. Даже когда в суставы стреляло, когда сердце начинало хандрить, она говорила: "Значит, живу ещё".
Но однажды, в конце августа, когда солнце клонилось к закату, и огурцы в теплице перестали расти, она поняла, что лето кончается — и её лето тоже. День был как обычно: она записала видео про сушку трав, потом пересадила петунии, потом сидела на скамейке и читала старую книгу, перелистывая страницы медленно, как будто прощалась с буквами. Потом поставила чайник, выпила немного липового чая. Легла.
На тумбочке — очки, рядом — старое фото её родителей. За окном — багровые закатные лучи.
А потом — тишина.
Слёзы стекали по щекам, но не от боли. Просто она вдруг поняла: она прожила жизнь, но не всю. Где-то внутри остался огонёк желания: любить, держать ребёнка на руках, плакать от счастья, быть не только нужной, но любимой. Быть не только сильной, но и нежной.
— Господи... если бы можно было… начать сначала. С тем, что я знаю. Я бы всё... всё иначе… — прошептала она, глядя в потолок, который казался уже не потолком, а небом.
Последнее, что она увидела — вспышка света, тёплого, молочного, как ранний рассвет. И вдруг запах сирени, совсем неуместный в конце августа. Тишина. Покой.
И в этой тишине — её мольба не осталась без ответа.
Глава 2.
Пустота.
Она не ощущала тела, но знала — существует.
Словно осталась лишь суть, мысль, воля.
Где-то вдали звучал мягкий голос — ни мужской, ни женский, словно утренний ветер сквозь шелковые занавеси.
— Ты просила…
— Я… не хотела умереть.
— Ты просила — прожить по-другому.
— Да. Со знанием. С любовью. С детьми.
— Тогда слушай. Ты получишь шанс. Но это будет не подарок. А путь. Ты получишь тело. Но не твоё. Сложное, израненное судьбой.
— Я согласна.
— Ты помнишь всё, что знала. Руки твои будут помнить, как плести кружево. Голова — как исцелять, беречь, выращивать. Но говори мало. Смотри. Учись. Пока не прочтёшь то, что оставлено прежней душой…
— Кто ты?
— Лишь голос между мирами. Мы не боги, мы только провожаем. Теперь — иди. Иди с миром, Анастасия…
Мрак раступился.
Запах сырости, земли, старого дерева и прелых листьев ударил в нос.
Она открыла глаза.
Сначала — серый потолок с трещиной, похожей на молнию. Потом — дрожащие пальцы, зажатые в кулак. Тело лёгкое, но слабое. Движение — рывком, и головокружение накрыло волной. Она сидела. На полу. Рядом — саквояж. Деревянная скамья. Окно с мутным стеклом, где за рамой тянулись к небу тёмные, полуголые ветви. За ними — здание. Серое, массивное, трёхэтажное. Красивая архитектура, но запущенная. Дом с душой, но без заботы.
Она приподнялась. Ноги дрожали. Серое платье, тяжёлое, скромное. На голове — высокая, туго собранная причёска, под тонкой чёрной шляпкой. Руки — молодые. Кожа нежная, как у девушки, которой лет двадцать с лишним… но сердце — её, старое, родное.
Саквояж показался неподъёмным. Всё-таки подняла. Дошла до крыльца. Скрип.
Дверь открылась с усилием. Внутри пахло старыми книгами, пылью и детскими страхами. Стук каблучков по каменному полу эхом отразился в пустоте. Первая зала — широкая, с лепниной под потолком и длинным деревянным столом, покрытым пятнами. На стенах — треснувшие фрески. Лестница вела вверх, в полумрак.
— Господи, — выдохнула она, и вздрогнула от собственного голоса. Он был молодой, звонкий.
Из-за колонны вдруг вынырнула девчушка. Лет шести. Худющая. Лицо — угольками. Волосы — спутанные, в клочках. Платье — оборванное, босые ноги в грязи.
— Мадемуазель Аннет?.. — прошептала она.
— Да… я…
— Вас ждали.
— Воды… принесёшь воды?
Ребёнок кивнул и исчез. Аня — нет, теперь Аннет, — прошла вглубь здания. Всё было не новым, но с остатками былого величия: барельефы, пилястры, лестничные перила из резного дуба. Всё покрыто пылью, паутиной, временем.
Комната, которую она заняла, оказалась на третьем этаже. Узкая кровать, письменный стол, зеркало с отбитым углом. Рядом — таз с мутной водой и щербатый кувшин. Девочка принесла ей чашку — обугленную, но с водой.
— Как тебя зовут? — тихо спросила Аннет.
— Лизетта…
— И сколько вас здесь?
— Нас… семеро. Разные. Самой малой — три годика. Старшему мальчику — одиннадцать. Уходила девочка недавно, умерла. Мадам сказала, больше не будет новых.
— Мадам?
— Управляющая. Но она почти не выходит. Она сердится. Болеет.
Лизетта исчезла. А Аннет осталась одна. Села на край кровати. Расстегнула саквояж.
Там лежал аккуратно сложенный дневник. Темно-коричневая обложка, название:
“Душа Аннет. Слова, что остались мне.”
Сзади — завязанный бант. Она развязала его, как священный узел. На первых страницах — тонкий девичий почерк:
> "Я, Аннет Морье, пишу это, чтобы не забыть, кто я, и чтобы та, кто, быть может, однажды станет мной, знала, чем я жила…"
Слова врезались в разум, как ключ в замок.
Аннет прожила жизнь сироты — родителей не помнила, росла в монастыре. Там же выучилась на преподавателя. Жила скромно, но искренне. Хотела быть полезной. Была влюблена — в юношу, что читал ей стихи через решётку монастырского сада. Он умер. После — только труд, тишина и письма. Однажды пришло приглашение из городского приюта для сирот. С проживанием. С возможностью получить со временем место управляющей. Она согласилась.
> "...если ты читаешь это, значит, меня больше нет. Заботься о детях. Они — единственное, что у меня было и есть…"
В кармашке саквояжа — маленькая шкатулка. Внутри — золотые часы и кольцо с жемчугом. Под ними — письмо. Завещание матери. Всё имущество — приют. Всё, что было, — теперь в руках Аннет.
Она закрыла шкатулку. Глубоко вдохнула. Всё стало реальным. Слишком.
На рассвете она спустилась на кухню. Дети — разные, но одинаково худые.
Мальчик с ободранными коленками, девочка с косичками, слишком взрослая для своих семи лет. Малышка в подоле старшей, заснувшая на ходу. Одна кашляла. Другая — чесалась от вшей. Все смотрели на неё с надеждой и страхом.
— Мадемуазель… Вы нас не отдадите?.. — прошептала старшая. — Мадам говорила, что нас скоро заберут куда-то… по частям…
Аннет опустилась на колени. Улыбнулась едва-едва.
Говорить было рано.
Она знала, что сначала — надо выжить.
Найти способ кормить. Мыть. Убрать. А потом — учить.
И любить. Каждый шаг — как шепот голоса из междумирья:
“Смотри. Живи. И тогда — они будут жить.”
Глава 3.
Утро пришло не с солнечным светом, а с запахом плесени и тонким, едва слышным писком где-то в стене. Аннет проснулась рано — в теле было что-то от прежнего ритма, привычка вставать на заре сдержалась и в этом юном облике.
Она осторожно умылась холодной водой из кувшина, натянула платье, затянула пояс. Волосы, собранные в скромный узел, были чуть влажные — она их вымыла накануне вечером, впервые за, видимо, много дней. Внизу, на кухне, царил бардак: липкий пол, крошки, комья пыли под лавками. Чугунки и посуда были завалены копотью, в очаге — сырые угли. Воздух пах сгоревшим жиром и прогорклыми зёрнами.
Но в закутке, прикрытом старой занавеской, нашлась небольшая кладовая. Пустая почти. Почти — не совсем. Немного крупы, сушёная лаванда, пучок чабреца, пара луковиц, чёрствый хлеб. Она улыбнулась. С этими-то запасами пир не устроишь, но ужин скромный — можно.
— Но мне нужны руки, — тихо сказала она себе. — А сердце... не каменное. Только не перегибать.
После того как она зажгла очаг и изловчилась, как в молодости, управиться с ножом и кастрюлей, подняла детей.
— Доброе утро, — мягко, но чётко. — Сегодня у нас день труда. Но не тяжёлого. Работа — в радость. И будет за неё награда.
Дети смотрели на неё из-под лба. Несколько — с недоверием, кто-то — с откровенной тревогой. Старшая девочка, та, что вчера говорила о мадам, кивнула едва заметно.
— Девочки, — Аннет повернулась к ним, — мы с вами приберём спальни. Немного. Для начала. Чтобы самим не спотыкаться, не дышать пылью. Я покажу, как проще и быстрее.
— А мальчики? — спросил крепенький, но худой мальчуган лет десяти.
— А вы, господа, — сказала она с легким прищуром, — если не против, посмотрите, как там дорожки в саду. Может, подметёте листву? Да и скажите мне, речка ведь недалеко?
— За рощей. Там рыба есть. Плотва.
— Вот и славно. Значит, на обед — уха.
Глаза у детей округлились. Не от слова "уха", а от того, как это было сказано — с убеждённостью, с верой в завтрашний день. Они не поверили, но пошли.
Спустя пару часов дело закипело. Она вместе с девочками, ворча, сгребала мусор под кроватями, выбивала старые подушки, вытирала паутину веником. Заодно, в процессе, рассказывала:
— Кружево — не только для красоты. В нём терпение, порядок, ритм. Я вас когда-нибудь научу. А пока — научимся, как правильно вытирать углы.
— Углы?
— Там грязь живёт. А грязь не любит света.
Девочки хихикнули. Одна из них, мелкая, Мари, попробовала сама замочить тряпку и вытереть окно.
Тем временем с улицы вернулись мальчики с пучком рыбы и лаптями, полными опавших яблок и парой груш.
— Ещё в саду ягоды есть. Терн, кажется. Горький, но если присолить — ничего.
— Молодцы, — сказала Аннет, не скрывая улыбки. — Сегодня вы герои. На кухню!
Очаг она растопила сама. Нарезала лук, опустила в воду рыбьи головы, лавровый лист и соль, в которую добавила раздавленную сушёную лаванду — аромат получился пряный, свежий. Потом очистила яблоки, порезала и запекла на железной сковороде, посыпав остатками сахара, который нашёлся в банке у окна.
Когда всё было готово, дети столпились вокруг деревянного стола. Никто не ел молча. Сначала — было. Потом — начали хлюпать, причмокивать, даже вытираться рукавами. Уши горели от счастья.
— Уха!.. — шепнула самая младшая. — Настоящая! Тёплая!
— Сахар... Я вкус чувствую! — прошептал мальчик-подросток, явно постарше остальных.
Они ели, как зверьки, будто кто-то заберёт еду, если замедлятся. Аннет смотрела на них и молчала. Внутри кололо — знакомое, щемящее чувство: вот они, её дети. Пока — не по крови, не по праву, но по жизни. Они здесь. И она здесь. И это — начало.
Позже, к вечеру, когда солнце почти скрылось за деревьями, она услышала голоса за дверью.
Два мальчика — подростки. Один — с тёмными волосами, другой — светлый, высокий.
— Думаешь, ей можно верить?
— Кто знает. Не такая, как мадам. Та всё забрала — и еду, и деньги. С сестрой смылись. А эта…
— Слишком добрая. Никто просто так не добр.
— Или… может, с ней всё иначе?
Аннет не стала открывать дверь. Но сделала вывод.
— Завтра, — сказала она детям за ужином, — мы приберём спальни основательно. Я — возьму на себя кухню. Вы — свою комнату. Немного. Без надрыва. Мы с вами — команда.
Дети молчали, но в глазах мелькало: команда. Забытая роскошь. Кто-то рядом. Кто-то — взрослый.
Поздним вечером, когда все заснули, Аннет села у окна своей комнаты. Саквояж лежал рядом. Она медленно достала письмо — запечатанное, с аккуратной сургучной печатью. На обороте рукой написано: “Завещание. Только для Аннет.”
Пальцы замирали. Она слышала, будто в темноте — голос из междумирья.
"В этом письме — твой путь. Прочти, когда будешь готова. Там — выживание."
Она вдохнула. Но не вскрыла. Ещё не время.
Завтра — новый день. И она уже знала: сначала — жить, потом — выбирать, с кем.
И если в её силах построить уголок, где детям будет тепло, она это сделает. Не в одиночку. Но начнёт.
Глава 4,
Ночь была на удивление тиха. Ни ветра, ни скрипа, ни даже писка мышей, как будто весь дом затаился, дожидаясь того, что она должна была сделать. На столе — масло в подсвечнике, мерцающее, почти живое. Аннет сидела, укутавшись в плед, шаль — или покрывало — отдавала запахом лаванды и пыли.
Перед ней лежал конверт. Плотный, дорогой пергамент, печать с фамильным гербом — не ярким, но чётким. Её пальцы дрогнули, когда она провела по сургучу. Он легко поддался. Бумага внутри была старой, но прекрасно сохранённой. Строчки — строгим, чётким почерком, с редкими чернильными завитками. Почерк отца. Почти безэмоциональный, но от этого — только тяжелее на сердце.
> "Моей дочери, если это письмо всё же попало в твои руки."
> "Может статься, что твоя жизнь сложилась иначе, чем мы хотели. Быть может, ты выросла без нас. Но знай: ты была и остаёшься единственной, кому мы доверяем наше имя, нашу честь — и всё, что накоплено в этом мире."
> "Дом, в котором ты находишься, был возведён на земле, что принадлежит роду Морье по дарственной грамоте 1728 года. По этому праву, земля под приютом, а также окружающий участок — твои. Мы не передали эти бумаги прежней управляющей приюта, ибо не доверяли ей."
> "В прилагаемой шкатулке — ключ. Он от банковского отделения компании 'Фискаль и сыновья', в городе Сент-Рош. С этим ключом и письмом, приложенным ниже, ты получишь доступ к нашей семейной ячейке."
Аннет замерла.
Она вытащила из конверта второе письмо — тоньше, запечатанное тоже сургучом, с инициалами M.M. — Марсель Морье.
Внутри письмо для банкира, а также перечень содержимого:
96 золотых крон (местная валюта, крупные резные монеты с изображением льва и башни);
41 серебряная флорина (мелкие, хрустящие монеты — эквивалент "мелочи", но редкие);
письмо об акциях фабрики по производству механических прядильных машин "Лион-Аркан", принадлежащих семье Морье (доля — 22%);
женские украшения — комплект фамильных камней (аметисты, гессониты, бирюза), включая колье, браслет, и брошь;
карта с описанием земли в Сент-Роше, рядом с трактом, с возможностью сдачи её в аренду под склады или посадки.
Последней строкой — запись, сделанная, видимо, от руки уже матерью:
> "Моя дорогая девочка. Если ты читаешь это — значит, ты выжила. Значит, тебе нужна опора. Пусть наши руки всё ещё держат тебя. Мы верим, что ты сможешь больше, чем мы. Люби. Не бойся. И, если можно, вырасти свой сад."
Аннет положила письмо на колени.
Сердце билось часто, но спокойно. Не было эйфории. Была чёткая ясность: теперь у неё есть старт. Не чудо, не мешок золота — а ресурс. Возможность расплатиться с долгами, которых не брала. Купить — веру. Обновить — стены. Вернуть — достоинство.
Ключ в шкатулке был аккуратным, увесистым. Сделанный вручную, с узором по бокам. Аннет подержала его в ладони — и закрыла глаза. Она вспомнила запах отцовских перчаток, когда он поднимал её на руки. Откуда-то из памяти всплыло имя — Лион-Аркан — когда-то она слышала его в полусне, но теперь это стало путеводной нитью.
На следующее утро она разбудила детей не словами, а ароматом. На кухне — каша из остатков круп, с сушёным яблоком. В котелке — заваренный чабрец и горсть малины. Всё просто. Но тепло.
— После завтрака, — сказала она, когда дети наелись, — мы займёмся комнатами. Чуть-чуть. Сегодня — только постели, пыль и полы. Завтра — пойдём в село.
— В село?.. — удивилась Лизетта. — Зачем?
— Будем меняться. Яблоки, травы, может, пряжу найдём. Нам нужен хлеб. Молоко. Может, курица.
Мальчик — тот, что сомневался, опустил глаза.
— У тебя есть деньги?
— Пока нет. Но есть идеи.
Аннет припрятала ключ и письма в потайной ящик за каменной плитой под печью, как велела интуиция. Оставила только кулон с бирюзой — его можно будет обменять в крайнем случае. Или… оставить. Как память.
Перед ней был дом, грязный, голодный, но с историей. За спиной — знания, которых у мира вокруг не было. В руках — дети, которым не нужен был ни герб, ни печать, а только тарелка супа и взгляд без страха.
И всё это теперь было её.
И она — была их.
Глава 5:
Дорога в село тянулась между рощей и заросшим садом, некогда аккуратно проложенная булыжником, теперь покрытая мхом и заброшенными корнями. Дети, оставшиеся в приюте, переглядывались, как будто сомневались — вернётся ли новая мадемуазель обратно. Она вернулась.
С ней — большая корзина, в которой лежали яблоки, пара пучков чабреца, одна аккуратно завернутая бирюзовая брошь и несколько связок сушёной малины. Всё, что нашлось в саду и на чердаке. Всё — в дело.
Село, что находилось в двадцати минутах ходьбы, было небольшим, но живым. Женщины у колодца, старики на лавках, дети, гоняющие деревянное колесо. Кто-то узнал её.
— Это новая из приюта?.. Аннет?..
— Молодая какая. Не похожа на прежнюю ведьму.
— Да и не пахнет, глянь — глаза не бегают…
На базарной площади пахло хлебом и печёными орехами. Лотки были убогими, но колоритными: вязанки чеснока, козий сыр, сало, семена редких трав. Там её и приметила госпожа Эмильенна, полная, румяная вдова с широкой спиной и твёрдым голосом. Она продавала горячий луковый пирог прямо из печи, накрыв поднос белым холстом.
— Ты не с приюта ли? — спросила она, прищурившись.
— С приюта. Мадемуазель Аннет. Недавно прибыла.
— Мой сын с невесткой там работали. Павел и Луиза. Хорошие были. Пока мадам не убежала, скотина. Всё забрала — и золото, и бумажки. Мой сын потом не одну неделю из колодца воду пил — боялся, что его за долги посадят. А ведь он только подметал двор, не он же деньги считал!
Аннет слушала внимательно, не перебивая. Потом тихо сказала:
— Я не собираюсь просить вернуться. Знаю, как это больно — когда тобой воспользовались. Но… мне сейчас нужна помощь. Временно. На неделю. Хочу всё отмыть, хоть спальни и кухню. Окна, полы. Потом — решим. Пока жду, что ратуша ответит по документам.
— Документы есть?
— Завещание, бумаги на землю, письмо из банка. Думаю, поеду туда в ближайшие дни. Показать, что я не беглянка, и деньги от государства шли, просто кто-то их… свернул в мешок и убежал.
Эмильенна долго смотрела на неё. Потом хмыкнула.
— Ну... Я тебе так скажу, девонька. Женщина ты вроде тихая, но с костью. Ладно. Вечером я поговорю с Луизой. Она не обижена — просто у неё младший. Может, два дня придёт. Соседка моя, Мирей, тоже поможет — у неё трое сыновей без дела. Скажу, что ты платишь хоть что-то.
— Смогу хоть немного. Пока не поеду в город.
— Уговорили. Только поедешь — в ратушу иди прямая. К регистраторам. Там есть женщина, мадам Дере. Она понимающая. Может, дадут компенсацию за украденное. Если документы в порядке — может, и квартальную плату выплатят.
Аннет склонила голову.
— Спасибо. Я отплачу. И не только монетой.
— Отплатишь пирогом, если руки не забудут, как печь, — рассмеялась Эмильенна. — И детей на базар води. Пусть видят людей. И чтобы видели, что ты — с ними, а не над ними.
Вечером, в приюте, она рассказала детям, что с завтрашнего дня к ним придут помощники.
— Мыть окна. Чинить ставни. Убирать подвал. Я буду рядом. Но кто-то должен будет показать, где что. Понадобятся вы.
Девочки завозились — кто-то улыбнулся, кто-то спрятал лицо. Мальчики начали наперебой предлагать показать тропинку к речке, сарай с хламом, лестницу на чердак.
— Поедете в город? — спросил светловолосый подросток.
— Да. Надо показать документы. И, может… вернуть то, что принадлежит детям. Вам.
Поздно ночью, у камина, она сидела с тетрадью. Писала список. Составляла порядок.
Первый раз за всю жизнь — в любой из них — у неё был свой дом, свой участок, свои люди. Не собственность. Не власть. А ответственность.
Дом был ветхий, но не проклятый.
Дети — голодные, но не потерянные.
Мир — жестокий, но не безнадёжный.
И на следующий день в их дом войдут люди. Пусть не надолго, пусть всего на несколько дней. Но дом снова задышит. А после... она поедет в город.
Глава 6,
Утро началось с запаха зольного мыла и топора.
Первые помощники пришли ещё до рассвета: Луиза, невестка госпожи Эмильенны, с крепким плетёным ведром и рукавами, закатанными по локоть. За ней — трое сыновей соседки Мирей, с охапками веников, ржавой лопатой и видом людей, готовых на всё, лишь бы за это потом дали поесть и не отправили копать новый колодец у барина.
— Где начинать? — хмыкнула Луиза, оглядывая приют. — Как скажешь, мадемуазель. Твоё болото — твоё королевство.
Аннет вышла к ним уже в рабочем платье, волосы собраны в платок, рукава закатаны, в руках — метла, обтёртая до гладкости. На ней было что-то такое, от чего мужчины сразу перестали ерничать, а девочки — выстроились у порога с граблями наперевес.
— Начинаем с сада. Потом — огород. Потом — кухня. Кто не выдержит — чай и каша ждут на плите. Только не симулируйте — уха вчерашняя вон тоже «уставшая», но вкусная, как королевский суп.
— А навоз? — спросила Мирей, ухмыляясь. — Без навоза — ни смородины, ни редьки.
— Уже договорилась. Хозяин Микле принесёт завтра. За полмешка яблок и банку мятного настоя. Только вы не спрашивайте, из чего настой — траву я привезла из прежней жизни, кхм… из... соседнего края.
— Настой так настой, — махнула Луиза. — Лишь бы от мух не пухло.
Они работали. Влажная, богатая земля отдавала под пальцами остатки лета: подсохшие листья, корни, запущенные грядки. Аннет показала, как рыхлить землю деревянной лопаткой, как делать «гнёзда» под семена, как правильно прищипывать ростки.
— Не срывай всё сразу! — кричала она подростку с граблями. — Оставь место для солнца, ты же не захоронение роешь!
— А я думал, чем глубже, тем быстрее растёт!
— Тогда бы кроты были лучшими садовниками, — ответила она и прыснула от смеха.
Дети хохотали. Один мальчик залез в кадку с водой, решив проверить, можно ли стать "живым пугалом". Обрызгал всех. Даже Луизу. Она сначала завизжала, потом от души прыснула в ответ, зачерпнула воду и выплеснула на него.
— А ну, на грядку, жаба дворовая!
К полудню на заднем дворе уже были выровнены дорожки, прорежены яблони, собраны ветки. Смородиновый куст, найденный у старого компоста, пересадили на солнечное место. Аннет объясняла, как лучше удобрять:
— Вы же кур имеете, не просто для яиц? Их… дары, — она многозначительно подняла брови, — при правильном подходе — золото! Только настаивать надо, с соломой, а потом — под корень. Так делают в моём краю… в деревне дальнего герцогства.
— У вас и навоз королевский? — подмигнула Луиза.
— Прямо в короне. И с бантом.
К вечеру прибыли женщины из села с подношениями. Принесли:
— рассаду капусты (а с нею спелый анекдот про попа и вилок — дети смеялись до слёз),
— пару молодых кустов крыжовника и белой смородины,
— горсть фасоли и семена редьки,
— и одинокую грушу в мешке, завернутую в платок.
— Это чтобы хоть кто-то в доме был стройный и сладкий, — шепнула Мирей, — если вы с нашими мальчишками объединились, то грушу — точно в тему.
Аннет благодарила каждого. Писала имена, кто что принёс. Даже составила список на клочке бумаги: "Долги добра — важнее долгов в банке".
А вечером, у костра в саду, они пекли картофель, собранный в углу огорода. Кто-то где-то нашёл даже соль.
— Сегодня, — сказала Аннет, — был день настоящих чудес.
— Не чудес, — буркнул подросток, раздувая угли, — а лопат и мозолей.
— А знаешь, — ответила она, — в этом мире хорошие руки — и есть чудо.
Перед сном девочки почистили зал, мальчики вымыли лестницу. Дом ещё был запущен, но уже дышал.
А Аннет села у окна. Вечернее небо полыхало алым. Пахло дымом и будущим.
Завтра — город. Завтра — документы, банк, ратуша. Но сегодня…
Сегодня они всё ещё не были богатым домом, но уже не были бедным.
Глава 7
Когда дело дошло до купания, многие дети с подозрением прижались к стенкам. Особенно мальчишки. Девочки же — хоть и смущённые, но честно поняли: отмыться — значит не чесаться ночью и не ловить вшей из подушки.
— Ведра — вон там. Очаг греет воду. Кто из взрослых может — помогите с полосканием, — командовала Аннет, закатывая рукава.
Пену из зольного мыла она сделала крепкую, а для аромата добавила сушёную лаванду, оставшуюся от прежних времен. Девочки вздыхали, как будто попадали в королевскую купальню.
— Пахнет цветами! — прошептала Мари, вся в мыльных пузырях.
— А не курятником, как раньше, — усмехнулась Луиза, полоская толстушку Жюстину, которая радостно хлюпалась, как щенок в луже.
Мальчики мылись шумно, с плеском и истерическим хохотом.
— Ну всё, я точно теперь не узнаваем, — заявил один, — скажу маме, что новый!
— Только не перестарайся, — ответила Аннет, — а то подумает, что тебя подменили в лесу феей и выгонит обратно.
После большого мытья наступил великий ужин. На столе стояли:
— ароматный бисквит с вареньем из малины (его она испекла на золе, на доске, как в русской печи),
— маленькие безе, слегка карамелизованные — снаружи хруст, внутри — мягкая сладость,
— каша, приправленная мёдом,
— хлеб, за который успела договориться на рынке утром.
Госпожа Эмильенна встала над столом, нахмурившись:
— Это ты безе-то как сделала, а? Не леденец, не карамель, а вот оно, чудо. Я в жизни таких не ела, хотя вдова пекаря!
— Секрет — терпение, белок, и отсутствие детей, которые подглядывают, — усмехнулась Аннет. — Шучу, конечно. Подарю рецепт. И бисквит тоже. Без всякого выкупа — за помощь.
— Что ж ты раньше не появилась в селе? — подмигнула Луиза. — Мы б тебя давно уже замуж выдали, хоть и у тебя фамилия с дворянским хрустом.
— Слишком много теста — и в пироге, и вокруг, — вздохнула Аннет с улыбкой. — А мне ещё приют поднимать, не до женихов.
После ужина все вымыли руки, и Аннет устроила вечер сказки. Детей уложили на чистое бельё (настоящее бельё, выстиранное с золой и душицей), и она, сев у окна в коридоре, взяла тоненькую книжку.
— Сегодня я расскажу вам историю о Золушке. В ней есть печь, сажа, мачеха… и туфелька. Только волшебства не будет — потому что сама жизнь иногда волшебнее сказки.
Голос её был мягок. Девочки затаили дыхание. Даже мальчики не перебивали. Кто-то уснул, не дослушав, кто-то тихонько шепнул "а у нас туфелек нет" — и сладко захрапел.
Ночь пришла тихая. В своей комнате Аннет осталась одна. Письма лежали в ящике, карта земли — аккуратно сложена под стопкой бумаг. На столе — кружка тёплой воды с медом, остатки безе, записка с планами на завтра.
"Утром: в город. Цель — банк, ратуша, рынок. Спутник — Питер."
Питер был мальчиком лет пятнадцати, с живым умом и уверенным взглядом. Именно он вечером подошёл и сказал:
— Мадемуазель, я знаю город. Мой дядька там в лавке работал, меня брал часто. Я могу показать дорогу в ратушу. Знаю, где банк, и даже, где пирожки вкусные.
— Ты один из тех, кто видел, что в мире больше, чем огород? — усмехнулась Аннет.
— Видел, но не ел. А теперь — может, и поем.
— Поешь. Завтра в дорогу поедешь со мной. Но мы доедем не на троне, а на телеге.
С мужчиной, по имени Жак, — одним из тех, кто помогал на днях с ремонтом сарая, она договорилась об утреннем выезде. Телега была новая, добротная, без навеса, но с мягким сеном и корзиной для груза. До самого города Аннет доедет в ней, а вот уже по улицам пойдёт пешком, с прямой спиной и твёрдым взглядом.
— Всё-таки виконтесса, — пошутила она сама себе, — хоть и в заплатанном платье.
Она улеглась, укрывшись шерстяным одеялом. Глаза закрылись, а в голове звучали мысли:
банк, документы, показать, что я — не очередная пустышка, не сбежавшая монахиня... а хозяйка. Настоящая. И если получится — купить кастрюлю. Новую. И сахар. И нити. Много нитей…
Она заснула с улыбкой.
И завтра был первый её день — настоящий, деловой, в новом мире.