Глава 1
Шотландский бриз и ящик с прошлым
Ветер вёл себя как всегда: без приглашения, с характером. Он забегал в щели старого дома на берегу залива, лез под подол кардигана, пах солёными брызгами, мокрым камнем, дымком от торфа и тем особым холодом, который умеют делать только тучи над Гебридами. Я стояла на крыльце, глядела, как серое море подмигивает синими просветами, а чайки спорят с миром громче, чем я спорю с кофеваркой по утрам.
— Ну давай, Шотландия, — сказала я в пустоту и приподняла ворот. — Уговорила. Будем жить.
Меня зовут Анна Маклейн. Да, имя Анна и фамилия Маклейн — набор, из-за которого на стойке регистрации меня всегда просят «ещё раз назвать, пожалуйста». Если бы у меня был фунт за каждое «Неужели ваша мама — шотландка?» и «Вау, у вас такие рыжие волосы!», я уже давно купила бы собственную гору с видом на Атлантику. И пекла бы там овсяное печенье, ворчала на ветер и возрастала в мудрости, как хорошая выдержка.
Но вместо горы — дом деда. Маленький, каменный, упрямый дом у самой воды на острове. Дверь с облупленной зелёной краской, толстые стены, низкие балки, камин, который живёт своей жизнью, — и заноза ностальгии где-то под рёбрами, как только входишь внутрь. Дом достался мне после того, как дедушка Юэн сказал этой жизни «слàнче» и ушёл в иной залив, туда, где никому не холодно и волынки всегда в строю.
Работа у меня — на твёрдую пятёрку «за странность». Я дегустатор на частной дистиллерии на соседнем острове. Если совсем по-научному — сенсорный специалист. Если по-человечески — женщина с чувствительным носом и характером. Учу людей слышать слои: дым торфа и мёд вереска, тёмные ореховые отголоски дубовой бочки, соль прибоя, тёплую глубину солода. Слои — моё всё. Я ими дышу, как другие разговаривают.
Иногда мне кажется, что я с рождения нюхаю мир. В детсаду я отличала гуашь от акварели и могла сказать, кто ел на завтрак апельсин, а кто — овсянку с корицей. В школе подрабатывала в пекарне — с закрытыми глазами угадывала, на каком листе недопекли булочки. На первом курсе попала на экскурсию в дистиллерию, вдохнула воздух — и всё: поймали. Там было сразу всё: дым, хлеб, море, зима у камина, грустная музыка волынок и гордая спина деда на нашем семейном фото.
Дед смеялся низко и тёпло, когда я рассказывала ему про свою работу. Говорил: «У нас в роду все упрямые, но ты — как порыв шторма между двумя горами: выросла из ниоткуда, ударила — и путь себе пробила». Упрямство — да. И ещё чувство юмора. Без него на острове трудно: то дождь, то ещё дождь, то горизонт задумался и решил упасть на тебя туманом.
В том, что я вообще здесь, виновата… история. А точнее — семейное упрочнение корней. Мама — англичанка, с ростом еловой шишки и характером боевого чайника. Папа — шотландец, ростом с наш торфяник и взглядом, как у оленя на плато: красив и меланхоличен. Развелись давно, но оба одинаково уверяли, что лучше меня никто не умеет пить чай на ветру и ругаться с погодой. Когда дед умер, дом по завещанию должен был жить дальше, «пока в нём кто-то смеётся». Я приехала смеяться — и осталась.
Сегодня я взяла выходной. Первое — привести в порядок мозги после недельных дегустаций. Второе — навестить чердак: там, по уверениям соседки Морэг, «лежит то, о чём молчат стены». Соседка Морэг — женщина с косой до пояса, взглядом контроля качества и правильными советами не тогда, когда ты их просишь, а когда они тебе действительно нужны.
— На чердаке, — сказала она, — хлама на три жизни. И одна вещь, которая на тебя ждёт. Четыре года ждет, если считать от тех пор, как твой дед не поднимался туда.
Я изобразила мужество, зажгла фонарик и полезла по лестнице, которая скрипела, как старый моряк. Чердак пах сухим деревом, старой бумагой и тем особым спокойствием вещей, которые давно никому ничего не доказывают. Пыль летала косыми лучами, пауки сделали современный дизайн, моль, как видно, распробовала старые пледы, а я — я вдохнула и вдруг почувствовала… странную нежность.
— Ну что, — сказала я и чихнула. — Давайте знакомиться.
Коробки, сундуки, чехлы, свёртки. Я двигалась методично, как на работе: сначала «верхний ряд», потом «то, что сразу хочется». Сначала — столько писем, что можно написать роман о войне двух соседних деревень за право пасти овец у ручья. Потом — фотографии: дед в килте, бабушка смеётся, мама ещё с длинными волосами, я рыжая, на меня свитер надели, который съел меня целиком. Несколько выцветших газет, вырезки с новостями о местных праздниках и сплетни тридцатилетней давности — «Моряк с Маллла женился на пекарше с Айоны», — ну, спасибо, теперь я знаю, почему у нас такой вкусный хлеб по праздникам.
И — сундук. Низкий, тяжёлый, с железными скобами и замком, который был слишком красив для того, чтобы действительно закрывать. Я провела пальцами по крышке — и замок поддался. Словно ждал. Словно устал.
Крышка открылась неохотно, как человек, которого рано подняли. Внутри — плед с чёрной, зелёной и синей клеткой — наша. Плащ. Свиток с печатью. И шкатулка. Обычная на вид, деревянная, гладко отполированная временем.
— Неужели ты и есть «то самое», — прошептала я и вздохнула в сторону чердачного Бога находок.
Шкатулка открылась свободно. На бархатной подложке лежала брошь. Круглая, серебристая, с витым краем, с эмалевым щитом посередине: голубой фон, серебряный вепрь и маленькая ветвь папоротника. Герб? Символ? Я невольно улыбнулась — это был хороший металл, удобная тяжесть, правильная звонкость, тонкая эмаль, в которой не было ни одного пузырька. Дед, хитрец, мог спокойно выставить такое в музей и гордо рассказывать, как мы «всегда были при деле».
— Красавица, — сказала я броши. — Ты помнишь больше, чем я.
Под бархатом прятался ещё один «секрет». Пальцы нащупали кожаный футляр — старую фляжку. Матовая, тёплая от времени, с клеймом на боку — крохотная лилия и царапина в виде ветра. Я не почувствовала привычной «прозрачной» угрозы (почему-то от стекла на чердаке всегда тревожно), наоборот, это был предмет на ощупь как ладонь деда — крепкая, надёжная, согревающая.