Глава 1
Ташкент просыпался так, как умеет только он: медленно, как чай в пиале — сначала пар, потом вкус. Воздух был ещё прохладным, но в нём уже стояли запахи тёплого теста из тандыра, жареных самс на кунжутном масле, раннего базара — огурцы со свежей землёй, пучки укропа, багровые гроздья тёз-помидоров, крикливые куры в корзинах, и поверх всего — терпкий, сладковатый дух тополей вдоль проспекта Буюк Ипак Йули. По асфальту тонко звенели колёса электросамокатов, рядом с ними уверенно шли женщины в однотонных длинных платьях и лёгких платках, мужчины в белых рубашках и безупречных туфлях; дворники поливали из шлангов пыльные розы у подъездов — розы, кажется, никогда не уставали цвести в этом городе.
Айдана Каримова любила это утро. Даже когда ненавидела всё остальное, утро она любила — оно не вралo. Оно честно приносило свет, ветер с Чимгана и ребячий смех из махалли, где уже гоняли мяч и спорили, чья мама делает самый вкусный плов.
Айдана шла, не торопясь, в сторону своей мастерской на Мукими, прижимая к боку ноутбук в тонком кожаном чехле и ключи, тяжелые от брелоков с крошечными ножничками и серебряным напёрстком. Под свободным белым жакетом — приталенное чёрное платье, на запястье — узкая нитка красного граната, подарок бабушки Халимы «от дурного глаза», на щиколотке — едва заметная татуировка-перо, своеобразная клятва самой себе: не переставать писать и рисовать.
— Ассалому алайкум, Айдана опа! — окликнула продавщица у фруктовой лавки, поправляя сияющий платок в мелкий огуречный узор. — Черешня сегодня как луна — сладкая и круглая! Возьмите для вдохновения!
— Ваалайкум ассалом, Зульфия, — улыбнулась Айдана. — Что же вы делаете, вы вечно меня подкупаете своими метафорами.
— Вас, опа, нельзя подкупить, вас можно только накормить, — отрезала Зульфия, ловко ссыпая в бумажный куль десять блестящих черешен. — Художники без сахара — злые. А вам злой быть не идёт.
— Я не художник, я дизайнер, — автоматически поправила её Айдана и сразу усмехнулась: — Хотя иногда это одно и то же.
Она заплатила, сунула куль в сумку, шагнула дальше — и на секунду остановилась, чтобы вдохнуть как следует. В таких вдохах закрывались все провалы последних месяцев — разрыв с партнёрами, судебная волокита из-за бренда, который они пытались увезти с собой на новый юридический адрес, упавший заказ из Дубая, пустые склады, звонки «когда вы погасите задолженность за сырьё?». Инстаграм всё ещё показывал ей улыбающуюся женщину в безупречной чёрной рубашке с идеальной стрелкой и помадой «шафран», стоящую на фоне стоек с шёлком и натуральными маслами. Но зеркало в ванной отвечало иначе — синяки под глазами, кожа, усталая от ночей на кофе и тревоге, волосы, собранные в строгий пучок, из которого вываливались пряди, несмотря на бесчисленные шпильки.
— Опа, — догнал её голос с рынка. — Вы же к себе? Сосед спрашивал, будет ли сегодня примерка.
— Будет, — кивнула она. — Всегда будет.
У дверей мастерской — тяжёлая стеклянная дверь с латунной ручкой и табличкой «AIDANA atelier — silk & scent» — она на мгновение остановилась, задерживая ладонь на металле. Детская привычка: дотронуться и мысленно попросить дом держать её. Тот откликался: сквозь стекло уже виднелись её люди — Саида, главная портниха, аккуратно подшивающая подол абаи из мягкого белого атласа; Мурод, гладя утюгом шёлк цвета чайной розы; юная практикантка Нигина, озабоченно наматывающая золотую тесьму на деревянную бобину; и в дальнем углу — её маленькая лаборатория ароматов: стеклянные флаконы-капли, пипетки, фарфоровые чашечки, баночки с наклейками «лаванда — фермер Наманган», «майская роза — Самарканд», «зира — Бухара», «шафран — Кашкадарья». Это была её гордость и её утешение: она делала из шелка платье, а из запахов — память.
Внутри пахло паром, шёлком, мелом, ладаном и шафраном. Машинки стрекотали, как цикады, утюги вздыхали, как старики на дастархане. На стене — огромная доска с эскизами: длинные силуэты, геометрия регистана, переплетающиеся арки, ласточки на подоле, вышитые «будра» на вороте. Это были её мечты: «сделать современность, которая уважает прошлое».
— Айдана! — Саида подняла глаза, колючие, но тёплые. — Этот ворот ты точно хочешь оставлять так? Я говорю как человек, переживший три свадьбы и семь «люблю», — он слишком смелый для невест.
— А мы и не для невест, — хмыкнула Айдана. — Мы для женщин, которые выходят замуж за самих себя. С мужчинами, конечно. Иногда.
— Иногда, — эхом повторил Мурод, и все засмеялись. Смех — как соль в плове: без него всё пресно.
— Планы на сегодня, — сказала Айдана, снимая жакет. — До обеда доводим до ума коллекцию «Чилонзор», проверяем подклад на «Нур» и готовим пакет ароматов для «Сафари» в Самарканде. После — встреча с господином Эргашевым: посмотрит наши шёлка, если понравится — будет контракт с его торговым домом. Я знаю, вы все устали. Я — устала. Но давайте в последний раз сделаем невозможное.
— В последний? — Саида подняла брови. — Ты каждый раз так говоришь. И каждый раз — получается.
— Ну вот, — улыбнулась Айдана. — Значит, формула работает.
Она ушла в лабораторию. Закрыла за собой стеклянную дверь, придерживая сердцем, чтобы не выронить из рук ту хрупкую уверенность, которую собирала по крупинкам. На белом столе — аккуратный хаос: весы, лопаточки, салфетки, масло сладкого миндаля, «изжога» для воздуха — её рабочее название для цитрусового спрея, который прогонял запах усталости, как чёрный чай прогоняет бессонницу.
Она надела перчатки, заправила выбившуюся прядь, вдохнула. Работа с ароматами спасала от мыслей — требовала такой концентрации, что в голове оставался только нос. Тридцать процентов лаванды? Слишком успокаивающе, люди заснут на собственных свадьбах. Две капли розы? Хорошо, но банально. Чёрный перец? Дерзко. Капля. Кориандр? В памяти детства — на кухне бабушки Халимы смеются банки с пряностями, а рядом в глиняном кувшине отстаивается овсяный кисель. Кориандр — для улыбки. Базовая нота — тонка. Потому что сладость — это не сахар, это воспоминание.
Глава 2
Тело было тяжёлым, будто его обожгло солнце и засыпали пылью с дороги. Айдана медленно открыла глаза, ожидая увидеть привычный потолок своей квартиры — белый, с тенями от утреннего света. Но над ней была резная деревянная балка, в которую кто-то когда-то вбил гвозди и повесил связки сушёных трав. Воздух густо пах полынью, глиной и чем-то сладковато-тяжёлым, как старый шафран.
Она моргнула, села — и тут же замерла: руки, тонкие, смуглые, украшенные тёмной хной. Ногти без маникюра, запястья в серебряных браслетах. На ней — не пижама, а длинная туника из шёлка, мягкая, с вышивкой по вороту, подолом, тянущимся до пола. Волосы — тяжёлые, тёмные, заплетённые в толстую косу, пахнущую розовым маслом. Она машинально потрогала их и чуть не рассмеялась: «Кто-то пошутил. Отлично. Косметологический форум, квест в историческом стиле. Где камеры?».
Но комнату заполняла реальность — густая, как сливки. На стенах — ковры с геометрическими узорами, на полу — низкие подушки, у стены — сундук, рядом глиняный кувшин, из которого текла тонкая струйка воды в медный таз. Сквозь приоткрытую дверь веял ветер, принося с собой шум — далёкое ржание лошади, крики детей, тонкий звон ситечка, через которое просеивали муку.
— Дилшода-хон? — женский голос, мягкий, но тревожный, донёсся снаружи.
Айдана повернулась. В дверях стояла девушка лет двадцати, с открытым лицом и длинной чёлкой, выбивающейся из-под платка. На ней была цветастая хала, на руках — миска с водой.
— Дилшода-хон, вы очнулись! — Девушка едва не уронила миску и кинулась к ней. — О, Аллах! Я уж думала, вы ушли к праотцам!
— Кто… кто ты? — выдохнула Айдана, осознавая, что голос звучит иначе — чуть звонче, тоньше, будто чужой.
— Я — Зухра, ваша нукерка, — ответила та, удивлённо моргая. — С самого детства при вас, хон!
«Нукерка?..» — Айдана мысленно перекрутила слово. Служанка. Это что, постановка? Она сжала ладони — и ощутила шероховатость грубой ткани под пальцами, жар воздуха, настоящую боль в висках.
— Где я? — спросила, обводя комнату глазами.
— Дома, хон, — Зухра осенила её взглядом. — В доме бая Карим-хана, вашего отца. Вы упали вчера, как тень в жару, прямо в саду у арыка.
Айдана закрыла глаза, чтобы не выдать шока. Карим-хан? Отец? Бая? Сад, арык, жара… Она сделала глубокий вдох — и воздух ударил ароматом жареных семян, хны и свежего теста. Всё было слишком реальным, чтобы быть сном.
— Хорошо, — произнесла она, стараясь говорить уверенно. — Тогда принеси воды. Хочу умыться.
Зухра засуетилась, налила в таз воду, подала чистую ткань. Айдана посмотрела в медную поверхность — вместо себя увидела молодую женщину с ярко-голубыми глазами, смуглой кожей и родинкой у губы. Лицо, будто нарисованное кистью старого миниатюриста: чуть резкие линии, но свет в зрачках такой живой, что дышать стало трудно.
— Ну здравствуй, новая я, — пробормотала она. — Надеюсь, ты не против соседки в твоём теле.
Зухра удивлённо подняла брови:
— Что вы сказали, хон?
— Ничего, — улыбнулась Айдана, — просто решила начать день с разговора с Аллахом.
Зухра облегчённо выдохнула.
Пока Айдана умывалась, служанка рассказывала, что Карим-хан болен — «сердце ослабло после весеннего базара», что дом живёт скромно, потому что «пошлины и налоги душат всех торговцев», что в лавке — тишина, а братья, уехавшие за шёлком, давно не писали. Она говорила быстро, сбивчиво, словно боялась, что слова закончатся раньше воздуха.
Айдана слушала, не перебивая, и внутри у неё выстраивалась картина: богатый дом — теперь на грани разорения; отец прикован к постели; хозяйство запущено; слуги разбежались; осталась одна верная Зухра.
Она вытерла лицо, завязала пояс туники и решительно сказала:
— Зухра, отведи меня к отцу.
---
Комната, где лежал Карим-хан, была просторной, но тяжёлой от запаха лекарственных трав и прогорклого масла. На стенах — амулеты, над изголовьем — вышитая сура, у окна — клетка с птицей, молчаливой, как воздух.
На низком ложе лежал мужчина с посеребрённой бородой и закрытыми глазами. Руки — тонкие, как корни старого дерева, дыхание — едва слышное. У изголовья стоял глиняный сосуд с дымящимся ладаном.
Айдана подошла, присела на колени.
— Отец…
Веки мужчины дрогнули, глаза открылись — в них не было сил, только боль и странное узнавание. Он попытался поднять руку — и Айдана подхватила её обеими ладонями.
— Не волнуйтесь, — сказала она тихо, — я рядом. Всё будет хорошо.
Она не знала, откуда в ней взялась эта уверенность. Может, потому что за последние годы она уже поднимала «мертвые» проекты, пустые склады, банкротства и свои собственные падения. Что уж говорить — вытащить дом и отца из беды — дело привычное.
Карим-хан слабо улыбнулся и сжал её пальцы. Взгляд его, мутный от болезни, вдруг прояснился — будто он понял, что перед ним уже не та Дилшода. Но глаза его оставались мягкими, отцовскими.
— Дочь… — выдохнул он почти беззвучно.
— Да, — шепнула она. — Я здесь.
Он закрыл глаза и, кажется, заснул. Айдана сидела рядом, пока не стих его ровный хрипловатый вдох.
---
Когда она вышла во двор, солнце уже поднялось высоко. Двор был как картина: глиняные стены, виноградная лоза, арык, по которому журчала вода, глиняные кувшины с мятой. Где-то вдали звенела кузница, пахло дымом и кипящим молоком.
Айдана шла босиком по горячей земле и думала, что всё это — живое. Не музей, не декорации. Настоящая жизнь, где каждый запах — как аккорд.
— Зухра, — сказала она, — что у нас есть из запасов? Еда, мука, масло, соль?
— Мука есть немного, хон, масло почти нет. Лавка уже месяц как закрыта.
— Тогда открываем, — решительно произнесла Айдана. — Если нет покупателей, будем их искать. Если нет товара — создадим.
Зухра смотрела на неё, как на сумасшедшую.
— Хон, но вы же… девушка…
— Девушка, — кивнула Айдана. — Но и хозяйка.
Она прошла в старую кладовую, где пахло пылью, пряностями и временем. На полках — горшки, баночки, высушенные корешки. Некоторые она узнала сразу: лаванда, мята, тимьян, можжевельник, семена кориандра.
Глава 3
Проснулась она не от солнца — от звука, такого непривычного для её современного слуха: монотонное “тук-тук-тук” где-то во дворе, будто кто-то бил ступкой по камню. За ним — запах хлеба, лёгкий дым, воркование голубей и негромкие голоса женщин. Мир жил, не подозревая, что в одной из спален древнего дома проснулась чужая душа.
Дилшода — так теперь её называли — медленно села. Тело отзывалось непривычной тяжестью, но мысли уже бежали быстрее ветра. «Это не сон. Не фильм. Не реконструкция, не косплей. Это я здесь. И если я уже тут — значит, будем жить».
Она обвела взглядом комнату. Низкие потолки с резным деревом, стены побелены, у окна висит лёгкий кисейный занавес, а на полу — ковёр, истёртый, но с чудесным узором гранатовых цветов. На подносе у кровати стояла пиала с водой и лепёшка. Смешно — не кофе с круассаном, как раньше, а хлеб и тишина.
Поднялась, подошла к окну. За резной решёткой виднелся внутренний двор — прямоугольный, с арыком посередине. Вода журчала, вокруг росли туи и гранатовые деревья. Две женщины — одна постарше, другая девчушка — полоскали бельё и переговаривались, смеясь. Воздух пах хной, дымом, шафраном и чем-то сладким, похожим на сушёные абрикосы.
— Хозяйка, вы очнулись? — вбежала в комнату женщина лет тридцати с лишним, в пёстром халате и повязанной на затылке косынке. — Слава Аллаху!
Дилшода моргнула.
— Кто ты?
— Я — Халима, ваша служанка. Ох, вы три дня не ели, не пили! Все уж думали, что сглазили.
Она хотела сказать: «Да я просто из другой эпохи», но только выдохнула:
— Принеси воды. И зеркало.
Зеркало оказалось медным, мутным, но лицо в нём виднелось чётко. Девушка на отражении была не она — и всё же отчасти она. Голубые глаза — слишком светлые для этих мест, длинные ресницы, тонкие брови, лицо худое, кожа обветренная, но черты — правильные. Волосы густые, пепельно-каштановые, заплетены в косу.
«Ладно, хотя бы не борода, — мрачно подумала она. — Кожа так себе, но я из этого сделаю шёлк. Увлажнение, питание, эфиры... если бы только знать, где здесь хоть что-то из косметики».
Халима поставила перед ней кувшин, подала тонкое полотенце.
— Батюшка ваш спрашивал утром... ну, глазами спрашивал. Он всё лежит, только глазами да пальцем двигает.
— Отец? — Дилшода нахмурилась. — А, да, конечно. — Она вспоминала: по словам Халимы, в доме остался только отец, купец, разбитый параличом. Всё держалось на старых долгах и остатках былой роскоши.
Переоделась в лёгкий халат из голубого шёлка — с чужого плеча, чуть велик. Пояс затянула потуже и направилась во двор.
Отец лежал в тени под навесом, на низкой кушетке, укрытый тонким покрывалом. Лицо его было серое, глаза — живые, внимательные. Рядом на столике стояла чаша с настоем — пахло уксусом и кровью.
— Вот уж нет, — пробормотала Дилшода, поднося руку к носу. — Я, конечно, уважаю местную медицину, но кровопускание? Вы шутите?
Он чуть повёл глазами — то ли удивился, то ли согласился.
— Слушайте, — она опустилась рядом, осторожно взяла его ладонь. — Я не совсем ваша дочь. Ну… в общем, вы поймёте. Я вам помогу. Я умею ухаживать. И вытяну вас на ноги, обещаю.
Он моргнул. И в этом моргании было согласие.
---
После полудня она обошла весь дом.
В кухне пахло дымом, горелой глиной и старым маслом. Горшки растрескались, полки пустые, в погребе — только несколько корнеплодов, мешочек чечевицы и сосуд с уксусом.
— И это богатый дом купца? — Дилшода тяжело выдохнула. — Да у нас в двадцать первом веке бездомные едят лучше.
Халима смутилась:
— После болезни хозяина всё пошло плохо. Работников распустили, лавку продали...
— Лавку продали — а долги остались, верно? — догадалась она. — Ладно. Значит, будем выбираться.
Она пересмотрела сундуки — драгоценностей почти нет. Но в дальнем углу нашла несколько дорогих вещей: пару бронзовых статуэток, узорчатый чайник с эмалью и две картины — явно не местной работы. Она вспомнила об одном из путешествий в Европу и усмехнулась: «Вот бы знать, сколько это будет стоить через пять веков. Но у нас есть здесь и сейчас».
---
К вечеру, усталая, но вдохновлённая, она сидела на террасе и пила настой мяты. Перед глазами тянулась улица — шумная, разноцветная, полная криков торговцев. Слышно было, как по переулку проходит соседская повозка. Она мельком взглянула — мужчина, высокий, в белом халате и тёмной чалме, сдержанно разговаривал с возницей. И всё в нём выдавало силу и привычку к власти.
«Ну здравствуй, мой таинственный сосед, — усмехнулась Дилшода. — Ещё не знаешь, что с этой стороны стены теперь живёт не твоя тихая соседка, а женщина, которая перевернёт твой мир».
Ветер донёс запах тмина и лаванды, в небе таяли звёзды. В этот миг она поняла — да, она осталась в прошлом. Но впервые за долгое время ей было… спокойно.
Двор выдохнул полуденное тепло, как печь: на глиняной стене дрожала тень лозы, в арыке переливалась вода, и по этой ряби, будто по нотной тетради, проносились солнечные искры. Дилшода — да, именно так: не «Айдана, которая попала», а Дилшода, хозяйка этого дыхания — отвернула рукав и сунула ладонь в воду. Холод щёлкнул по пульсу — будто ставил подпись: «Жива. Здесь».
— Омина! — позвала она. Голос сам стал ниже и тверже — так звучат женщины, которые отвечают за дом. — Принеси мне чистую скатерть, две большие миски и тот старый медный дуршлаг. И… — она улыбнулась, вспомнив, как в её времени смеялись над словом, — пиалу для чёрного тмина. Будем работать.
Няня Омина, сухая и ловкая, как щепка, метнулась по двору — с видом, будто ей наконец позволили делать не просто «как всегда», а «как надо». За ней — юркнула Ширин, разгораясь глазами.
— Опа, а что будем варить? Пахлаву для души или мазь для кожи? — шепнула Ширин, заглядывая в лицо.
— И то и другое, — подмигнула Дилшода. — Сначала — для кожи. А для души — вечером.
Она разложила на коврике свои будущие сокровища: шёпот трав — иссоп, мята, шафран «на кончике света», калижира — чёрнушка, сухие лепестки розы. Из кладовой Омина принесла кувшин кунжутного масла — кунжут, густой, пахучий; из корзины — горсть урюка; из угла — маленький глиняный горшок — старенький, но чистый. На мангал поставили тонкий чугун, подложили виноградные прутья — пламя ожило и засмеялось.