Ноябрь в этом году выдался не просто холодным — он был мертвым. Город за окном не жил, а медленно разлагался в серой, гнилостной жиже межсезонья. Небо, низкое, цвета грязной ваты, казалось, опустилось прямо на крыши панельных многоэтажек, придавливая их к земле свинцовой тяжестью. Дождь не шел — он висел в воздухе ледяной взвесью, проникал сквозь двойные рамы, оседал на коже липким конденсатом, пахнущим мокрым бетоном, окислившимся железом и безысходностью.
Алексей сидел в темноте. Час назад районная подстанция, не выдержав напряжения — то ли электрического, то ли общего, разлитого в самом воздухе, — испустила дух, погрузив квартал в черный кисель.
Он потер виски, чувствуя, как под черепом пульсирует тупая, ритмичная игла мигрени. В квартире было тихо, но это была не та благословенная тишина, что дарит покой. Это была тишина склепа, где воздух сперт и неподвижен, а вещи, оставшись без присмотра человеческого глаза, начинают жить своей, сумеречной жизнью.
Свеча — единственный источник света — трепетала на краю верстака. Ее неверное, дерганое пламя выхватывало из мрака главный объект.
Массивный дубовый секретер.
Он стоял посреди комнаты как черный монолит, как надгробие, по ошибке занесенное в жилое помещение. Алексей был профессиональным реставратором, он провел полжизни, воскрешая мертвую древесину, склеивая черепки чужого быта. Он знал, что старые вещи — это губки. Дуб, красное дерево, орех — они впитывают не только полироль и пыль веков. Они пьют эмоции своих хозяев. Страх перед кредиторами, тихую ненависть супружеских измен, жадность дележа наследства, липкий пот болезни.
Но этот секретер… он был иным.
Алексей купил его на аукционе выморочного имущества. Продавец, спившийся потомок какой-то номенклатурной шишки, бормотал что-то про деда-чекиста, про «служебные трофеи» из дворянских гнезд Тамбовской области или Воронежа, вывезенные в кровавом двадцатом году. Алексей тогда не слушал — он смотрел на дерево.
Оно было черным от времени и, казалось, обугленным изнутри. От секретера исходил холод. Не физический — в комнате было тепло, — а тот могильный холод, который чувствуешь, стоя у края свежевырытой ямы.
— Ну что, зверь, — прошептал Алексей. Голос его прозвучал сухо, как треск ломающейся ветки. — Давай посмотрим, что у тебя в брюхе.
Он уже третий час бился над центральным ящиком. Тот не поддавался. Замок был давно выломан вандалами, но сам механизм, скрытый глубоко в недрах корпуса, заклинило намертво. Дерево словно срослось, сплавилось в единый костяк, оберегая свою тайну.
Алексей взял узкое стальное долото и молоток с мягким бойком. Он работал аккуратно, движениями хирурга, вскрывающего грудную клетку, но внутри нарастало раздражение, смешанное с тревогой. Ему казалось, что он делает что-то запретное. Что он — мародер, тревожащий покой фараона.
Тук. Тук. Скрип.
В тишине квартиры звуки ударов казались оглушительными. Тени от свечи плясали по стенам уродливый танец, вытягиваясь в длинные, когтистые лапы. Алексею на мгновение почудилось, что за его спиной, в темном углу у шкафа, сгустился мрак. Что там кто-то стоит. Не дышит. Просто смотрит. Тяжело, осуждающе.
Он резко обернулся, подняв долото как оружие.
Пусто. Только старое пальто на вешалке, похожее на повешенного.
— Нервы, — выдохнул он, вытирая липкий пот со лба. — Просто нервы и мерзкая погода.
Он вернулся к столу. Ярость, холодная и острая, вдруг захлестнула его. Почему эта деревяшка сопротивляется? Что она прячет?
Он упер долото в щель между ящиком и корпусом. Ударил сильнее, чем следовало.
Секретер застонал. Это был не треск дерева. Это был звук, похожий на стон человека, которому выкручивают суставы — низкий, долгий, вибрирующий.
Алексей навалился всем весом.
Щелк.
Звук был резким, как выстрел в упор. Внутри что-то лопнуло — пружина, щеколда или сама «костяная» спайка веков.
Ящик не выехал плавно. Он выстрелил наружу, словно его вытолкнули изнутри с огромной силой. Он ударил Алексея в живот, заставив согнуться.
И сразу же ударил запах.
Алексей ожидал запаха пыли, старого лака, мышиного помета. Но из черного зева открывшегося тайника (а дно ящика оказалось двойным, грубо врезанным поверх заводского) пахнуло другим.
Густой, сладковатый, дурманящий запах церковного ладана.
И под ним — резкий, металлический, тошнотворный душок.
Запах старой, засохшей крови.
Алексей замер, глядя в нутро ящика. Свеча на столе дернулась, пламя вытянулось в тонкую струну, почти перестав давать свет, но зато давая глубокие, резкие тени.
На дне тайника лежал сверток.
Грязная, побуревшая от времени тряпица. Грубый домотканый лен, в который в деревнях заворачивали хлеб. Или покойников. Ткань была жесткой, пропитанной чем-то бурым, что давно стало твердым, как корка.
Руки Алексея дрожали. Он понимал: надо закрыть. Надо выбросить это. Надо забыть. Разум, тот самый «внутренний сторож», вопил об опасности. Это была не просто вещь. Это был концентрат чужой беды.
Но он не мог остановиться. Любопытство реставратора смешалось с фатальным притяжением бездны.
Он протянул пальцы. Коснулся грубой ткани. Она была ледяной.
Медленно, слой за слоем, он начал разворачивать сверток. Ткань хрустела, осыпаясь мелкой бурой пылью на его колени.
Внутри лежала тетрадь.
Это была не фабричная тетрадь и не изящный альбом уездной барышни. Это был Франкенштейн из мира книг. Разномастные листы — от плотной гербовой бумаги с водяными знаками до дешевой оберточной, серой и рыхлой — были грубо сшиты вместе суровой, черной ниткой через край.
Обложка пугала больше всего.
Она была сделана из куска парчи. Когда-то дорогой, золотой с алым, возможно, вырезанной из священнической ризы или парадного платья. Теперь она была засалена, покрыта пятнами копоти и воска.
Посреди обложки, вдавливаясь в ткань и картон под ней, углем было выведено одно слово. Тот, кто писал, давил так сильно, что уголь крошился, а ткань рвалась. Это был крик, застывший в графике.