Глава 1.
Холод и сапфир
Север дышал туманом. Камчатка — суровая, пахнущая солью, вулканом и ветром, — будила по утрам, словно строгая учительница, встряхивая окна порывами и швыряя пригоршни дождя в стекло. Анна стояла у подоконника в халате цвета замёрзшего моря и держала в руках тонкий пинцет, разглядывая под лупой прозрачный овал сапфира. Камень играл — то синим, то ледяным серым, и в каждой грани отражалось северное небо.
Рабочий стол был завален коробочками, инструментами, шлифовальными кругами. Пахло спиртом, металлом, свежим кофе и… одиночеством.
За стеной сосед включил радио, зазвучала старая индийская мелодия — нечто из тех фильмов, где девушки в сари кружатся под дождём. Анна усмехнулась: даже Камчатка подпевает её мечтам.
Она любила камни с детства. Отец, бывший геолог, приносил ей крошки кварца и агата из экспедиций, и девочка часами мыла их, глядя, как из грязи проступает блеск.
Мать умерла рано, оставив ей серьги — обычные, серебряные, но внутри них блестел крошечный голубой сапфир. Тогда Анна решила: «Буду делать такие вещи, что даже без солнца будут светиться».
И добилась. Окончила училище, потом курсы ювелиров в Петербурге, потом — стажировка.
Её руки, тонкие, жилистые, умели вытащить красоту из любого камня. Только вот душа… устала.
Последние месяцы Анна жила на инерции: заказы, клиенты, холодная квартира, редкие звонки от отца.
И — странная тоска. Словно что-то звало. Не просто путешествие, а зов издалека, из прошлого, которого она не знала.
Она открыла ноутбук. На экране — письмо от турагентства:
> «Ваш тур в Индию подтверждён. Вылет — через три дня. Отель — в Дели. Программа включает храм Лакшми, мастерскую ювелиров, урок аюрведической кухни…»
Отец устроил ей сюрприз на день рождения.
Анна перечитала письмо, как заклинание. Сердце билось быстрее.
И вдруг стало страшно. Будто что-то большое уже началось — и её жизнь готова повернуть в другую сторону.
---
Аэропорт был как улей. Люди, чемоданы, запах кофе и духов. Анна шла по терминалу, чувствуя себя странно лёгкой. В паспорте — виза. В сумке — коробочка с сапфиром, «на счастье».
Отец на прощание сказал: — Смотри на мир глазами мастера. Даже грязь там может оказаться драгоценной.
Она улыбнулась, поцеловала его в щёку и уехала.
Полёт был долгим. За иллюминатором менялись облака, континенты, время.
Анна читала путеводитель, повторяла слова на хинди:
नमस्ते — здравствуй.
पानी — вода.
धन्यवाद — спасибо.
Она знала язык неплохо — годы самообучения. Любила его мягкость и певучесть.
Когда самолёт снизился, глаза заслезились от яркости. Дели встретил её как глоток другого мира: влажный жар, запах специй, гудки, толпа, смех, коровы, автобусы, дети с воздушными змеями. Всё казалось слишком живым.
Таксист в белом тюрбане подал знак следовать. Машина петляла по улицам, мимо лавок с тканями, храмов, вывесок на хинди и английском.
Анна смотрела — и не могла оторваться.
Вот это — мечта, вот это — жизнь.
---
Отель оказался скромным, но чистым. С балкона виднелся купол храма, и Анна не удержалась — решила пройтись.
На перекрёстке к ней подошла старуха — маленькая, темнокожая, с глазами, будто вырезанными из янтаря. В морщинах её лица прятались века.
— Девочка… — произнесла она по-английски с акцентом. — Не спеши.
Анна улыбнулась, достала из сумки банан и бутылку воды. Старуха взяла воду, покачала головой и протянула руку:
— Не надо жалости. Возьми судьбу.
На её ладони лежал кусочек голубого стекла. Но когда Анна взяла его, то ощутила: это не стекло, а камень — тёплый, живой, настоящий сапфир.
Старуха заговорила тихо, уже на хинди:
— Ты искала небо, девочка. Но небо ищет тебя.
И добавила:
— Сегодня храм зовёт. Там узнаешь правду.
Анна растерялась.
— Что вы… кто вы?
— Просто память. И мост. — Старуха исчезла в толпе.
---
Храм Лакшми стоял на холме. Белый, как молоко, с золотыми куполами. Воздух пах сандалом, лепестками и благовониями.
Внутри горели сотни ламп, священник в шафране пел молитву.
Анна сняла обувь, вошла.
На алтаре сияла статуэтка богини — синие глаза, руки в цветах, и под ногами — сапфир, почти такой же, как у неё.
«Совпадение», — подумала она. Но сердце билось слишком быстро.
Она опустилась на колени. Вокруг звучали мантры.
Где-то за спиной зазвенели колокольчики. И вдруг — ветер. Сильный, горячий, как дыхание пустыни. Лампы мигнули.
Анна ощутила, как мир качнулся.
Сначала стало жарко, потом холодно, потом — тишина.
Перед глазами вспыхнул свет.
И в этом свете — руки. Тёмные, юные, украшенные браслетами.
Она вздохнула — и вдохнула чужой воздух.
Открыла глаза.
Вокруг — каменные стены, запах ладана, шёлковая ткань под коленями.
И — голоса. Женские, певучие.
— Аниша, — шепнул кто-то рядом. — Проснулась?
Анна повернула голову. Увидела девушку с цветами в волосах.
— Где я?.. — прошептала она.
— В храме, глупышка. Ты молилась и упала в обморок. — Девушка рассмеялась, обмахивая её веером. — Дедушка волнуется. Вставай, пойдём домой.
Анна поднялась, пошатнулась.
На руке поблёскивал браслет с сапфиром.
Тот самый. Только теперь он выглядел… древним.
Она вышла на улицу — и мир ослепил её цветом.
Там, где вчера была туристка из Камчатки, теперь стояла девушка из древнего Дели.
И где-то вдалеке звучала та же мелодия, что играла тогда, дома. Только теперь она принадлежала ей.
Глава 2.
Песня для света
Мир был слишком ярким.
Солнце сверкало о белые стены храма так, что воздух звенел, а глаза слезились. Перед глазами мельтешили шёлковые ленты сари, звенели браслеты, пахло сандалом, дымом и манговой кожурой. Анна — Аниша стояла на ступенях, босая, и чувствовала под ногами горячий камень, в котором жил тысячелетний жар.
— Идём же, — позвала тоненькая девичья рука. — Дада ждёт, говорил, если Аниша опять в обморок упадёт, сам утащу!
Голос был смешливый, знакомый этому телу. Девчонка — лет пятнадцати, с глазами цвета мёда. Память подсказала имя: Лакшми.
Слои воспоминаний накатывали волнами — кусочки запахов, имена, обрывки смеха. Но главное — нужно идти к деду. С корзиной. В дом, где пахнет металлом.
Улица кипела жизнью. Дети гоняли тряпичный мяч, старики сидели у лавок, торговцы кричали что-то о кардамоне и рисе. Над головами летали попугаи. Звон колокольчиков смешивался с песнями женщин.
Дом деда стоял в узком переулке, окрашенный в цвет неба, с медными гвоздями на двери. На косяке висела маленькая ладонь — знак мастера.
Внутри — пахло домом. Глиной, молоком, золой и раскалённым металлом. Эти запахи Анна знала — ювелирные мастерские всегда пахнут одинаково.
— Поздно, — прозвучал хрипловатый голос. — Молитвы — для души, а работа — для рук.
Он вышел из тени — дед, небольшой, высохший, с усами, в белом курте. Глаза — как у сокола.
— Прости, Дада, — сказала она по-хинди, удивившись, как естественно лег язык. — Голова закружилась в храме.
— Значит, пустой живот. Пей чай, — отрубил он.
Лакшми поставила глиняный ковшик на огонь: молоко вскипело с кардамоном, гвоздикой, имбирём. Запах был настолько родным, что Анна на мгновение подумала: «Я всё-таки не потерялась».
— Работа ждёт, — буркнул Дада. — Завтра свадьба, а браслеты ещё в огне.
Он провёл её в мастерскую. Полумрак, узкое окно, печь, щипцы, резцы. На столе — тонкий лист золота, камни, бумага с наброском.
Анна наклонилась. Каждая крошка на верстаке была на своём месте, но инструменты — устаревшие. Она почувствовала руками: металл готов, только нужно дать ему «песню».
— Если изнутри вырезать тонкий желоб и сделать по краю волну, свет будет играть, — сказала она сама не знаю откуда. — И браслет зазвучит при движении.
Дада поднял бровь.
— Кто тебя учил?
— Руки. И свет, — ответила она.
Он молча протянул ей инструмент. Рука дрогнула, но взяла. Огонь в печи вспыхнул, серебро растаяло, и всё пошло само. Металл пел.
Первая линия — как дыхание. Вторая — глубже. Третья — тонкая, как нить в тканье. Металл жил.
— Так, — прошептал Дада. — Слышишь? Он тебя принял.
Она вдохнула запах раскалённого золота и вдруг ощутила тепло в груди — радость, какую давно забыла. Руки этого тела были моложе, но послушны, как юная лошадь под опытной рукой.
— Может, чуть-чуть черни, — осторожно добавила она. — Для глубины.
— Тень на свадьбе не к добру, — нахмурился Дада.
— Но без тени свет плоский, — ответила она.
Он не возразил. Просто кивнул.
Они работали до вечера. Браслеты получились живыми, словно в них текла вода. Когда Анна закрыла замок, браслет «пропел» тихую ноту. Лакшми ахнула.
Дверь распахнулась. На пороге — мужчина в пыльной дороге, смуглый, высокий, с шрамом на скуле. Глаза — тёплые, внимательные.
— Мир вашему дому, мастер, — сказал он. — Мне нужен ответ.
— Какой? — Дада поставил чашку.
— Пропала девушка из дома золотаря. Несла амулет с сапфиром. Он был для моей матери. Теперь и она молчит. Говорят, амулет приносит тишину в сердце. Мне нужен тот, кто слышит свет.
Имя само всплыло: Радж. Друг детства Аниши. В его голосе — боль и честь.
— Посмотри, внучка, — сказал Дада.
Анна почувствовала, как включается память профайлера. Плечи мужчины напряжены, руки спокойны, глаза честные. Он говорит правду.
— Если девушка несла камень, он оставил синюю пылинку на ткани, — тихо начала она. — Она шла в жару, рядом — лавка специй, руки её впитали куркуму. Пахнет дымом рисовара. Проход узкий. Тесно. Не нищие — их шаг мягче.
Радж медленно кивнул.
— Между лавкой Прашанта и корзинщиком. Я там искал. Значит, будем искать ещё.
Он встал. — На рассвете буду там. Если глаз вашей внучки увидит — я в долгу.
— Взгляд — не обряд, — ответил Дада. — Это ремесло.
Анна подняла взгляд. — Я тоже буду там.
Тишина дрогнула. Лакшми спрятала улыбку, Дада лишь ус пригладил. А внутри Анны словно встал ветер.
Когда Радж ушёл, в доме опять стало мирно. Снаружи заиграла скрипка, женщины смеялись, барабанщик репетировал праздничный ритм. Анна вышла на порог, вдохнула ночь. Небо — густое, синее, как чернила. На запястье теплился сапфир, словно маленькое сердце.
«Я Анна. И Аниша. Две памяти, одно сердце. Свет слушается, если ему не мешать», — подумала она.
В переулке на мгновение скользнула тень — человеческая, уверенная, слишком спокойная для воришки. Анна встрепенулась, но там уже никого не было.
Ночь накрыла город тёплой шалью. А в мастерской старик сидел у потухшего огня и шептал:
— Песню для света… Послушаем.
---
Дом дышал негромко, как ученик, боящийся спугнуть вдохновение мастера. В мастерской ещё стоял тёплый запах угля, а во дворе вечер тёрся плечом о жасмин: белые звёздочки цветов светились в темноте, и казалось — сам воздух сладок. Лакшми принесла на подносе еду: рис с шафраном, густую чечевичную дал, лепёшки роти, нарезанный кружочками огурец, охладить жар.
— Ешь, — велела так, будто была старшей. — Иначе руки завтра дрожать будут, а Радж-сахиб посмотрит строго. Он всегда смотрит строго, только по-доброму.
— Он «сахиб»? — Анна усмехнулась. — Для наших улочек каждый, кто говорит уверенно, — уже «сахиб».
Лакшми фыркнула, устроилась рядом, поджав ноги, и с заметной гордостью поправила косу, перевитую бархатцами.
— Его мать благородного рода, — сообщила она, понижая голос до заговорщицкого шёпота. — Но доброй души. Говорят, в детстве носила мальчишкам сладости к нашему переулку, пока няньки не поймали. А он… — девчонка улыбнулась краешком губ, — он здесь тоже рос. С нами. Только у него всё получалось аккуратнее.
Глава 3.
Голубая пыль рассвета
Рассвет в Дели приходил небаюкающим, а деловым — как человек, который открывает ставни одной рукой, другой уже ставит на огонь молоко. Улицы ещё не нагрелись, серые тени лежали в щелях между домами, и только небо выше куполов розовело, напоминая мякоть разломленного гуавы. Сначала запели молочники, потом, будто стежками, к их крикам пришились голоса продавцов угля, жён, выносящих метёлки из сорго, и мальчишек с корзинами жареных орехов. Пахло сырым камнем, влажной пылью и первым дымком — лёгким, терпким, ещё не тяжёлым.
Анна — Аниша вышла во двор с чашкой чая. На языке рассыпался сахар, кардамон оставил тёплую горчинку. Ладонь сама нашла запястье — тонкое серебро нити и маленькое, как капля неба, ядро сапфира. Камень был прохладен; ночь выпила из него лишний жар, оставив ясность.
— Готова? — спросил Дада, выходя за ней. Лицо — помятое от сна, но взгляд — острый, как у птицы перед взлётом. На рукаве курты — темноватые крошки серебряной пыли, значит, старик и ночью заглядывал к инструментам.
— Готова, — сказала она. — «Лестница» держит свет. Камень лёг ровно.
Старик кивнул чуть заметно, будто отметив для себя и спрятав одобрение в карман.
Во двор, не потревожив ни одного листа жасмина, вошёл Радж. Он не спешил — шёл той ровной, внимательной походкой, которой идут люди, умеющие слушать уличный шум как музыку, а не как гвалт. На плечах — простая накидка, грубая ткань на бёдрах, на ногах — крепкие кожаные сандалии. Волосы собраны кожаным шнуром, на виске — короткая белая полоска шрама, как дорожка света.
— Мир дому, — сказал он, и голос его странно совпал с тем утром — таким же сухим и тёплым.
— И тебе — благой дороги, — ответил старик. — Возьми воду.
Радж сделал два коротких глотка из глиняной чашки, поставил её туда же, где взял, и едва заметно кивнул Анне: «Пора». В этом кивке было столько уважения и деловой ясности, что ей на секунду стало легко — как бывает, когда человек с тобой на одном темпе дыхания.
---
Переулок между лавкой Прашанта и мастерской корзинщика окончательно проснулся. Прашант, щурясь, стянул тент, кашлянул и, увидев троицу, распахнул улыбку — слишком маслянистую, чтобы быть совсем искренней.
— Ах, наши уважаемые… — протянул он, уже вытаскивая из-под прилавка деревянную лопатку, перемешать горки куркумы и чили так, будто они как раз сейчас понадобились. — Чем могу служить цветам госпожи удачи?
— Вчера днём здесь был шум, — просто сказал Радж. — Кто кричал?
— Шум? — изобразил удивление торговец. — О, у нас шумит каждый день. Рынок же. Люди любят специи. Специи любят людей.
Анна не стала смотреть ему в глаза. В этом мире глаза продавцов — как полированные котлы: блестят и показывают то, чем их натирают. Она повернулась к стене, к той самой трети кирпичей, где вчера заметила потёртый след. Нежно, будто к щеке ребёнка, приблизила пальцы на расстояние, где кожа ещё не касается пыли, но уже «помнит» её. Синяя нота. Сапфир действительно «садился».
— Ваш сосед вчера ругался, — сказала тихо. — Кричал на молодую жену за разбитую бутылочку масла. У неё волосы пахнут лимонной травой. Она привыкла их натирать; знает, что это красиво.
Торговец дёрнул щекой. Значит — попала. Он коротко метнул взгляд влево — туда, где двор корзинщика выходил в этот же проход. Взгляд получился бы незаметным, если бы не привычка Анны ловить такие «ниточки».
— Корзинщик шумел, — улыбка чуть-чуть «съехала». — Он громко любит мир.
— А кто любит тихо? — спросил Радж.
— Тихо любят те, у кого товар дорогой, — мимоходом сказал Прашант и вдруг, будто одумавшись, закатал глаза: — Боги-боги, ну не я же следопыт!
Радж не давил. Лёгким кивком поблагодарил и перешёл во двор корзинщика. Здесь пахло бамбуком, мокрой глиной и тростником. На верёвках висели свежие ленты лущёного бамбука, рядом лежали клубки бечёвки. На ступеньках, поджав босые ноги, сидела девушка — тонкая, как травинка, с блестящими от масла волосами. Рядом — глиняный кувшин с водой и мисочка с сероватым порошком — сушёная глина. На запястье — красная нить. Под глазами — тёмные тени недосыпа.
— Мир дому, — произнёс Радж одинаково уважительно.
Изнутри вышел хозяин — плечистый мужчина лет тридцати с небольшим, лицо обветрено и грубо, но глаза беспокойные: бегают, как мыши под корзиной. На руках — следы верёвочных ожогов, срез куртки по краю свежий — жена подлатала на скорую руку. Пахло от него не только бамбуком: в тени, где лежала связка тростника, спряталась тонкая струйка чего-то кислого — дешёвое рисовое пиво.
— Что угодно почтенным? — голос корзинщика звучал угодливо. — Корзина для фруктов? Корзина для белья? Я делаю крепко. У меня крепко держит.
— Вчера днём ваша жена разбила бутылочку масла, — спокойно сказала Анна, словно обсуждая погоду. — Вы кричали. В этом проходе кто-то сорвал мешочек у девочки. Вы видели?
Мужчина качнул головой слишком быстро — движение получилось не отрицанием, а упрямым отталкиванием.
— Мы корзины делаем, а не на людей смотрим! Кто будет смотреть и делать, у того корзина развалится! — Он улыбнулся; улыбка — широкий плоский лист, под ним — нерв.
Анна присела, будто рассматривала плетение у ближайшей корзинки.
— Вчера на вашем пороге кто-то упёрся локтем, — она постучала пальцем по чуть розоватому отпечатку. — Глина — ваша. Но отпечаток лёг сверху на куркуму, которая осела из лавки Прашанта только после полудня. Значит, локоть был позднее. А вы говорите — «не смотрим». Но локоть-то вытирали.
Жена, доселе молчавшая, больше не выдержала. Коротко ахнула, прижав пальцы к губам, и снова опустила глаза — как учат опускать в этом городе молодых. Но в этом ахе было не признание вины, а страх.
Радж сделал полшага назад — освобождая пространство Анне. Он умел это — отойти, не переставая прикрывать.
— Мы не обвиняем, — мягче сказала Анна. — Мы ищем девочку. Она маленькая. Её могли испугать, могли схватить не зло, а глупо.
Глава 4.
Лестница теней
Рассвет был суров — серебристый, прохладный, словно остывшее молоко в медном сосуде. Город просыпался шорохами — звон ведер, скрип колес, сиплые голоса женщин, торопящихся к колодцу. Пахло свежей глиной, дымом и мокрым рисом. Анна сидела у открытого окна и точила резцы. Металл пел в её руках тонко, ровно, как струна под легким пальцем музыканта.
Сон прошлой ночи всё ещё стоял перед глазами: узкая улица, по которой ползут тени, а на дальнем конце — дворец, сверкающий сапфирами. Там она стояла — в синем сари, тяжелом от камней, и слышала голос Раджа: «Когда ты работаешь со светом, ты не видишь тени. Но тени всегда помнят».
Она проснулась со странным чувством: это было не предостережение — просьба.
---
К полудню в доме появился гонец — юноша в грязном курте с печатью Раджа. В руках — свиток. Он стоял, опустив глаза, пока Анна брала письмо. На глиняной печати — оттиск кольца Раджа, но бумага тонкая, с неровным краем, и чернила — плохие.
«Дада, посмотри.»
Старик нахмурился: — Это писал не он. Его чернила пахнут камфорой, а здесь — сырой сажей.
Анна развернула. Строчки бежали неровно: «К тому, кто слышит свет. Свет горит в ночь. Если не потушишь, он сожжёт всё, что любит тень.»
Под подписью — знак в виде сплетённых лент. Почерк неровный, мужской. Она ощупала край — мелкая крошка куркумы.
— Писали в лавке, — сказала. — Рядом с пряностями. Те же, что были у Прашанта.
Дада кивнул: — Видишь, дочь, свет зовёт тень. Не бойся. Тень тоже работает на мастера.
---
Во дворе стоял Радж. Он пришёл без свиты, без оружия — только с лошадью и усталым взглядом. На курте — следы пыли, на плечах — тонкий платок из серого шелка.
— Вы читали? — спросил он.
— Читала. Это угроза, но слабая. У них страх громче смелости.
Он улыбнулся краем губ. — Вы говорите, как воин.
— Я просто много лет читала людей. Кто кричит — боится, кто шепчет — планирует.
Они сидели на ступенях. Солнце сжигало пыль, и воздух пах сладким манго.
— Моя мать сегодня улыбнулась, — сказал он вдруг. — Я думал, не увижу этого больше.
— Она не молчит. Она копит слова. Когда-нибудь скажет всё сразу.
Он посмотрел на неё долго. Так, что она ощутила, как сердце делает лишний удар.
---
Вечером в городе начался праздник Дивали. Дома украшали лампами, дети носились с факелами, женщины рисовали ранголи на земле — пудрой из мела и сухих цветов. Лакшми тянула Анну за рукав:
— Пойдём! Надо зажечь свой свет! Без этого богиня не увидит твой дом!
Они зажгли маленькие лампады, и вдруг возле двери зазвучала музыка — флейта и табла. Радж стоял в толпе, в руках — лотос. Он наклонился: — Для мастера света. Пусть горит только в камнях, а не в сердце.
Она ответила почти неслышно: — А если сердце уже горит?
— Тогда береги руки, — сказал он. — Чтобы не забыла, что ты — мастер.
Огоньки отразились в его глазах, и Анна вдруг поняла: этот человек — её новая работа, её самый сложный камень.
---
Поздно ночью она сидела одна. На верстаке лежал новый камень — бледно-синий, почти прозрачный. Она провела по нему пальцем, и в глубине вспыхнула точка света.
— Ты помнишь его взгляд, — шепнула сама себе. — Он тоже свет. Но если я его трону, сгорит всё.
Ветер вошёл в окно, пахнущий дымом и жасмином. Где-то вдали пели о богине света.
Анна взяла резец и начала резать «лестницу» на новом камне — тонкую, в три ступени, словно дорогу от сердца к рукам.
Свет и тень работали вместе.
И она поняла: пока режет — жива. Пока камень поёт — не боится. А завтра утром начнётся следующая глава её судьбы.
---
К полудню город кипел так, будто каждую улочку поставили на медленный огонь. На верёвках между домами сохли гирлянды из апельсиновой кожуры, на балкончиках — глиняные лампадки, уже заправленные топлёным маслом. На рынках шуршали шёлка, хрустели зелёные манго, змеились дорожки куркумы, а воздух звенел специями, как медная тарелка — ударишь раз, а звон ещё долго гудит в ребрах.
Анна с Лакшми возвращались из лавки бумаги. В мешочке — пальмовые листы для набросков, несколько тонких тряпичных обрезов на шаблоны, свёрток дешёвой сажи — чтобы сравнить с чернильным блоком из монастыря. От храма тянул прохладой — каменные ступени отдавали телу ровное, спокойное дыхание, и на миг Анне показалось, что земля сама говорит: «Не спеши. Смотри».
— Сегодня вечером в квартале ремесленников будут ставить «световые ступени», — тарахтела Лакшми. — Знаешь? Поднимаешься босиком, молишься Лакшми о хлебе и о руке, которая не дрожит. Пойдём, а? Ты ведь тоже мастерица.
— Пойдём, — сказала Анна и собственному голосу удивилась: спокойный, уверенный. Как будто это она десятками лет ходила по этим ступеням.
Дома Дада без слов подсунул чай: молоко, кардамон, гвоздика, полоска высушенной апельсиновой корки. Чай у Дады всегда был как маленький ритуал — напоминал, что мир держится на простых вещах: на чашке тепла, на ладони, которую кладут тебе на плечо.
— Что скажешь про сажу? — спросил он, глядя в её глаза так, как глядят на камень под лупой.
— Дешёвая, с примесью рисовой золы, — ответила Анна. — Мелкая фракция, зерно круглое. Такой пишут те, у кого рука ещё не знает веса кисти. На блоке из монастыря риски другие — полированная поверхность, следы кварцевого песка. Наш «левша» бережёт деньги, бережёт себя и… любит зрителей. Он рисует там, где его могут застать.
Дада хмыкнул: — Значит, придёт опять. И не один.
---
В квартале ремесленников шум стоял особенный — вязкий, густой, дружелюбный. Каждая лавка пела свою песню: у гончара шуршала глина, у кожевника хлюпала вода, у ткача тарахтала рама, выплёвывая заветный «рыбий зуб» узора. На площади уже выстраивали «световые ступени»: широкие каменные подмостки, на каждой — ряд лампадок, и на каждую капнули масло. Женщины приходили с подносами, мужчины — с охапками глиняных чашек; дети теребили матерей за края сари — скорее, скорее!