Сознание возвращалось медленно, словно выплывая из густого тумана. Первым пришло ощущение: мягкость шёлковых простыней, прохладных и гладких, пахнущих лавандой. Потом тяжёлый, терпкий аромат, похожий на запах сушёных трав и старых книг, тех, что годами пылятся на дубовых полках в забытых библиотеках. И только потом свет: тусклый, пасмурный, пробивающийся сквозь неплотно задёрнутые шторы и расчерчивающий бледными полосами незнакомую комнату.
Я открыла глаза.
Высокий потолок с причудливой лепниной: гирлянды цветов, переплетённые ленты, пухлые купидоны в углах. С потолка свисала массивная хрустальная люстра, и в ней горели свечи, настоящие свечи, не электрические лампочки. Их огоньки трепетали от невидимого сквозняка, отбрасывая беспокойные тени на шёлковые обои цвета слоновой кости. В воздухе плавали пылинки, золотившиеся в скудном свете.
— Мадам Катрин, слава небесам, вы очнулись!
Голос донёсся откуда-то сбоку, молодой, звонкий, полный искреннего облегчения. Я повернула голову, и в поле зрения возникла девушка в накрахмаленном чепце и простом сером платье с белым передником. Её круглое лицо сияло радостью.
— Мы уже начали думать, что вы...
— Мэри!
Второй голос, резкий, властный, оборвал её на полуслове. Пожилая женщина в строгом тёмно-синем платье шагнула вперёд, и я заметила, как её седеющие волосы туго стянуты в пучок на затылке. Не единого выбившегося локона.
— Следи за языком.
— Простите, миссис Хэдсон.
Девушка торопливо присела в реверансе, и её накрахмаленные юбки зашуршали, как сухие листья.
Катрин. Они назвали меня Катрин.
Я открыла рот, чтобы возразить, чтобы назвать своё настоящее имя, но слова замерли на языке. Имя… оно было где-то рядом, на самом краю сознания, но стоило потянуться к нему, и оно растворялось, как утренний туман под солнцем. Я знала, твёрдо знала, что Катрин не моё имя. Но своё собственное вспомнить не могла.
— Где... — голос прозвучал хрипло, незнакомо, будто принадлежал кому-то другому. Я откашлялась и попробовала снова: — Где я?
Попытка приподняться оказалась ошибкой. Мир взорвался болью: острой, пульсирующей, пронзившей правую ногу от бедра до щиколотки. Одновременно затылок словно раскололся надвое, и я упала обратно на подушки, задыхаясь, не в силах пошевелиться. Перед глазами поплыли тёмные пятна, комната накренилась, и несколько мгновений я могла только лежать, хватая ртом воздух и пережидая накатившую дурноту.
— Тише, тише, мадам Катрин.
Прохладные пальцы коснулись моего лба, миссис Хэдсон оказалась рядом незаметно, бесшумно, и теперь ловко поправляла подушки, приподнимая мне голову.
— Вы в своей спальне, в Роксбери-холле. Всё хорошо. Вы дома.
Своей спальне? Каком ещё Роксбери-холле? Я никогда не была здесь, никогда не видела этой комнаты, этих людей, этой...
Паника поднялась из груди, сдавливая горло. Я заставила себя дышать медленно, размеренно и перевела взгляд вниз, на собственные руки, лежащие поверх одеяла.
Чужие руки.
Тонкие бледные пальцы, изящные запястья с голубоватыми прожилками вен, просвечивающими сквозь почти прозрачную кожу. На безымянном пальце правой руки тускло поблёскивало массивное кольцо, тёмный рубин в старинной оправе, окружённый мелкими бриллиантами. Я никогда не носила такого кольца. У меня не было таких рук, мои были чуть полнее, крепче, с небольшим шрамом от ожога на большом пальце.
Я медленно, осторожно огляделась, боясь снова потревожить больную ногу. Тяжёлые бархатные портьеры цвета выдержанного бургундского. Массивная кровать красного дерева с балдахином, затканным золотой нитью, я лежала в ней, утопая в шёлке и пуху. Антикварный туалетный столик с искусной резьбой и потускневшим зеркалом в бронзовой раме. Каминная полка с фарфоровыми статуэтками пастушек. Кресло, обитое выцветшим гобеленом.
Всё выглядело как декорации к дорогому историческому фильму. Или как музейная экспозиция, в которую каким-то образом поместили живых людей.
— Но я была... — слова застряли в горле, потому что я сама не знала, что хотела сказать. Где я была? Кем я была? Память расплывалась, как дым на ветру, и я не могла ухватить ни единого ясного образа.
— Господи помилуй!
Мэри всплеснула руками так резко, что чепец сбился набок.
— Мадам совсем память потеряла! Вы уже три года как замужем за его светлостью, миледи!
Три года. Замужем. За его светлостью.
Я открыла рот, чтобы возразить, чтобы объяснить, что произошла какая-то чудовищная ошибка, но что-то остановило меня. Инстинкт, отточенный годами, которые я не могла вспомнить. Или здравый смысл, пробивающийся сквозь панику и боль.
Эти женщины смотрели на меня с беспокойством — да. Но в их взглядах было и что-то ещё. Настороженность? Ожидание? Они ждали моей реакции, и что-то подсказывало мне: не стоит давать им повод для подозрений. Пока не разберусь, что происходит.
Я машинально подняла руку к затылку, туда, где пульсировала боль, и тут же отдёрнула её. На кончиках пальцев алела свежая кровь, тёмная, почти такая же густая, как рубин в кольце.
— Доктор вот-вот прибудет.
Миссис Хэдсон осторожно промокнула мой лоб прохладным влажным полотенцем, и от него пахло мятой и чем-то лекарственным.
— Вы неудачно упали с лестницы, миледи. Но теперь всё будет хорошо.
— Упала?
Голос прозвучал странно — чужой, хриплый. В горле пересохло. Я не помнила никакого падения. Я вообще ничего не помнила из того, что привело меня сюда, в эту комнату.
— Да, после... — Мэри замялась, опустила глаза и принялась нервно теребить передник. — После разговора с его светлостью. Вы оступились на верхней площадке.
Разговор с его светлостью. Что здесь вообще происходит?
И в этот момент что-то щёлкнуло в сознании. Словно открылся шлюз. Словно прорвалась плотина. И воспоминания хлынули бурным, неудержимым потоком. Не мои воспоминания, чужие, но такие яркие и подробные, что у меня перехватило дыхание.
Голоса доносились откуда-то издалека, приглушённые, словно пробивающиеся сквозь толщу воды. Я не сразу поняла, что уже не сплю, сознание возвращалось медленно, неохотно, цепляясь за спасительную пустоту забытья.
— ... положение серьёзное, лорд Роксбери. Ваша супруга родилась в рубашке. Удар головой вызвал сильное сотрясение, но череп цел. А вот нога...
Я затаила дыхание, не шевелясь, инстинктивно понимая, что должна услышать этот разговор до конца. Веки оставались сомкнутыми, тело неподвижным. Только сердце предательски ускорило ритм.
— Она будет ходить?
В голосе второго мужчины не было беспокойства, только плохо скрытое раздражение, словно речь шла о сломавшейся мебели, а не о живом человеке. Я не знала этот голос. Совершенно не знала. Но тело отреагировало раньше разума: мышцы напряглись, дыхание сбилось, по спине пробежал холодок. Животный страх, записанный в каждой клетке этого чужого тела.
— Будет, если проявит терпение, — ответил врач. — Я прощупал голень. Вам повезло, милорд. Большеберцовая кость цела, сломана лишь малоберцовая у самой лодыжки. Она хрупкая, тонкая, как веретено.
— И сколько это займёт?
Скрипнула половица, кто-то из них переступил с ноги на ногу.
— Месяц. Месяц абсолютного покоя, милорд. Кость должна срастись правильно. Если леди Катрин встанет раньше времени, отломки сместятся, и она останется хромой на всю жизнь.
Месяц. Целый месяц, прикованная к этой кровати, в этом незнакомом теле, в этом невозможном времени. Месяц, не зная, реален ли этот кошмар или я просто схожу с ума.
— Месяц? — муж фыркнул, и я услышала глухой звук, будто он сжал перчатки в кулаке. — Целый месяц она будет лежать бревном? Бедняжка совсем измучается от скуки.
Слова были правильными, заботливыми. Но тон выдавал всё: холодную досаду, нетерпение, раздражение на помеху в своих планах. И ни капли искреннего сочувствия.
— Это необходимо. Любое неосторожное движение может... — врач осёкся. — Смотрите, она приходит в себя.
Я почувствовала его приближение ещё до того, как услышала шаги. Тяжёлый запах дорогого табака и чего-то ещё, чего-то хищного, опасного, он окутал меня, заставляя сердце сжаться. Медленно, словно нехотя, я открыла глаза.
Надо мной склонился мужчина. Он был красив той холодной, породистой красотой, которую видишь на старинных портретах: высокие скулы, волевой подбородок, безупречно уложенные тёмные волосы, не единого выбившегося локона. Но его серые глаза, светлые, почти прозрачные, смотрели на меня так, словно я была досадным пятном на его безупречном сюртуке. Чем-то, что следовало поскорее оттереть и забыть.
Воспоминания Катрин всплыли сами собой, непрошеные: Колин Сандерс. Мой муж.
Мой муж. Какой абсурд.
— Моя дорогая, — его рука легла мне на плечо, и я с трудом подавила желание отшатнуться. Пальцы были тяжёлыми и горячими даже сквозь ткань ночной сорочки, и тело Катрин помнило эти прикосновения. Помнило, какая боль обычно за ними следовала. — Как ты себя чувствуешь?
— Слабость... — прошептала я, и собственный голос показался чужим, хриплым, надтреснутым, будто я не говорила целую вечность. — И нога болит.
— Доктор Моррис говорит, тебе нужен длительный отдых, — Колин чуть склонил голову, изображая участие. Жест был отрепетированным, идеальным и совершенно пустым. — Я немедленно найму лучшую сиделку. Ты будешь окружена заботой, моя милая.
Его пальцы чуть сжались на моём плече. Не объятие — предупреждение. Молчаливая угроза, понятная только нам двоим.
— Ты ведь будешь послушной пациенткой, Катрин? Не станешь... усложнять нам жизнь?
— Да, — выдохнула я, отводя взгляд к окну, где за неплотно задёрнутыми шторами догорал пасмурный день.
— Вот и умница.
Он выпрямился, и давление на плечо исчезло, но облегчения я не почувствовала, только тупую, ноющую тревогу.
— Благодарю вас, доктор Моррис. Эбот проводит вас. — Колин кивнул в сторону двери, где, очевидно, ждал дворецкий. — Дорогая, прости, дела не ждут.
Дверь закрылась с мягким щелчком, и только тогда я позволила себе выдохнуть. Напряжение отпустило не сразу, сначала расслабились плечи, потом разжались пальцы, стиснувшие простыню. Тело Катрин знало этот ритуал: ждать, пока он уйдёт, и только потом позволить себе дышать.
Я повернула голову к доктору. Пожилой мужчина с аккуратно подстриженной седой бородой стоял у окна, делая вид, что рассматривает что-то за стеклом. Но я видела его отражение и внимательный, цепкий взгляд серых глаз. Он всё понимал. Хороший врач всегда понимает больше, чем говорит вслух.
— Доктор Моррис, — мой голос окреп, хотя и оставался тихим. — Расскажите мне всё. Без прикрас. Насколько всё серьёзно?
Он помедлил, развернулся ко мне, изучая моё лицо с той осторожной внимательностью, с какой опытный врач оценивает пациента.
— Рана на затылке выглядит внушительно, но не опасна, — наконец произнёс он. — Я наложил повязку, заживёт без следа. Синяки на руках и плечах уже желтеют — это хороший знак. Однако перелом требует времени и терпения.
— Доктор, — я собралась с духом, прежде чем продолжить. Если всё это реальность, а с каждой минутой я всё меньше верила в галлюцинацию, мне нужны доказательства. Что-то осязаемое, официальное. — Я хочу, чтобы вы составили документ с перечнем всех моих травм. Подробный. Со всеми деталями.
Его брови дрогнули, едва заметно, но я уловила это движение. Долгая пауза повисла между нами, наполненная лишь тиканьем напольных часов в углу комнаты.
— Вы уверены, миледи?
— Абсолютно.
Ещё мгновение он пристально, оценивающе на меня смотрел. А потом медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.
— Я подготовлю все необходимые бумаги к завтрашнему визиту. А сейчас позвольте закончить процедуры.
Следующий час растянулся и одновременно промелькнул незаметно. Я наблюдала за его действиями с отстранённым любопытством исследователя, попавшего в живой музей. Полотняные бинты, пахнущие чем-то травяным и чистым. Мазь с резким запахом — камфора? полынь? — которую он осторожно наносил на ушибы. Деревянные шины, гладко отполированные от частого использования, обёрнутые мягкой тканью, прежде чем лечь по обе стороны моей голени.