Яростное окситанское солнце только начало свой путь по небу, но уже иссушало землю, калило булыжники мостовых, облизывало желтоватые стены и крыши поселения у подножия Пиренеев. Но под защитой сводов часовни Сент-Коломб-де-ла-Коммандери было прохладно.
Бертран щурил красные после всенощной глаза, силясь выглядеть значительно и достойно, и старался не коситься на двух других парней, мающихся рядом. Подозревал, что выходило не очень. Живот подводило от волнения, но, странным образом, утешало взволнованное выражение и зеленоватый цвет лица одного из кандидатов — высокого юноши с тонко выписанными чертами лица. Интересно, какой из него мечник и копейщик? Недостойно хотелось думать, что плохой, но этот вряд ли: хотя юноша и выглядел воздушно и возвышенно, плечи и осанка явно выдавали близкое знакомство с оружием. Ну так благородный же, ему положено выглядеть, чтоб хоть сейчас в баллады. Второй — коренастый, по-крестьянски приземистый и мощный парень — на роль воина, по мнению Бертрана, подходил гораздо больше романтичного юноши. Он, кажется, не волновался вообще, наоборот — иногда переступал с ноги на ногу в явном нетерпении. Братья, — мысленно поправил сам себя Бертран. — Теперь надо говорить братья. Хм… Если кряжистого парня ещё можно было посчитать за брата — тот явно, как и Бертран, был из третьего сословия, то изящного юношу явно следовало бы называть господин.
Размышления отвлекли Бертрана от переживаний, и он вздрогнул, когда всë вокруг пришло в движение, — служба закончилась. Вот сейчас. Скоро. Сердце снова пустилось вскачь. А он сам-то подойдёт? А если его не примут? Сочтут недостойным? Как он домой вернётся? Ну кто он такой, чтобы вступать в ряды святого воинства? Вон они все какие… И снова успокоился: если уж примут в Орден побелевшую от волнения немочь справа, то и Бертран сойдёт. Внутренний голос торговца многоопытно шепнул, что романтичный юноша Ордену поди пожирнее кус жертвует, нежели простой лавочник, но пристыженный Бертран строго приказал сам себе не думать недостойных мыслей. Кто из знает, этих храмовников, вдруг Командор и мысли читать умеет?
Всю неделю, проведенную в Командорстве, ему только и рассказывали о трудностях пути, который он выбрал: тяжелой работе, беспрекословном подчинении, смирении, умерщвлении желаний плоти и постоянных опасностях. И Бертран регулярно спрашивал себя, на кой дьявол ему это надо, не к ночи будет помянут враг рода человеческого? Бертран и не помышлял никогда о подвигах во славу Христа! Ну какое дело сыну торговца до благородных рыцарей и их подвигов? Его дело ткани закупать добротные, деньги считать внимательно, да подати платить вовремя.
Одно дело послушать, разинув рот, какого-нибудь заезжего вояку в таверне, да заказать ему выпивки, дивясь расписываемым чудесам, и совсем другое — самому отправиться к Гробу Господню. Если бы не странная предсмертная блажь матери, и событий, последовавших за этим, то Бертран первым стал бы доказывать всем, что быть бедным рыцарем — это последнее, что ему нужно!
Храмовники расходились по своим делам, те из братьев, которым предстояло решать судьбу мающейся неизвестностью троицы, отправились в зал Совета. Один из них приблизился к кандидатам и пророкотал:
— Следуйте за мной, юноши. Пришло время решиться вашим судьбам.
Все трое гуськом вышли во двор и проследовали за провожатым. Около здания, в котором располагался зал Совета, тот остановился и коротко распорядился:
— Вы двое обождите тут, а Вы, барон, следуйте за мной.
Позеленевший ещё больше юноша ушёл, провожаемый слегка завистливыми взглядами — оставили их двоих аккурат на нещадно припекающем солнышке.
— Уф-ф-ф, жарко. — Вытер пот со лба крепыш. — Братья братьями, а дворянчика первым в тенёк повели. Эсташ я, а ты?
Бертран с трудом задавил смешливое фырканье и представился.
— Ну так смирение же и повиновение, не? Да и кто мы, а кто он? Ему на коне скакать в белых одеяниях, а нам сержантами за ним в чёрном бегать, да всю грязную работу делать. Я, например, и воинскому делу не обучен, думаю, что меня братом-трудником сделают. Да и ты… Вот как укажут тебе хлев при Командорстве чистить… Ты зачем в Орден-то пошёл?
Эсташ на секунду замялся и радостно ответил:
— Дык, это: смиренно приму любую порученную обязанность. Мечтаю вступить в ряды Священного воинства, и любым делом послужить во славу Господа Нашего Иисуса Христа, — шмыгнул носом и истово перекрестился.
Бертран кивнул, тоже осенил себя крестом и подумал, что в бытность свою торговцем, такого прохвоста, как Эсташ, он и на порог бы не пустил. На лбу написано — голодранец, жулик, проходимец. Ему бы в толпе кошели срезать да на дорогах путников с кистинем поджидать. Впрочем, не Бертрана это дело, а Командора. Бертран снова вздохнул, прижмурился на немилосердное солнце и снова подивился, что же он тут забыл.
Всë началось с события прискорбного, но обыденного: к уважаемому Пьеру Мерсье, держащему в Каркассоне одну из многочисленных лавок с тканями, привязалась хвороба. Хваткий и оборотистый Пьер стал слабеть и чахнуть, всё чаще он не мог вникать в торговые дела, всё чаще у него не было сил выйти из дома, и его единственный сын Бертран, тогда совсем ещё юный, постепенно взвалил управление лавкой на свои плечи: сам мотался в портовый Нарбонн за товаром, вёл расчёты с хитрыми заморскими торговцами, определял качество тканей (благо Пьер всему необходимому сына к тому времени уже научил), ругался с местными ткачами, пытающимися всунуть сопляку негодный товар, и льстил привередливым покупателям. К тому времени как Мерсье-старший покинул земную юдоль, Бертран уже вполне освоился и не робел ни перед сборщиками налогов, ни перед чванливыми покупателями. Но беда одна не приходит, и едва схоронив супруга, слегла почтенная Клэр — матушка Бертрана. Бертран с тяжёлым сердцем думал о том, что скоро останется круглой сиротой. Нехотя перебирал в уме подходящих невест. Какая ж в том радость, когда вместо ухаживаний за понравившейся девушкой, он просто должен был выбрать хозяйку дома, да поскорее? Да и весёлой свадьбы не будет, какое веселье после двух похорон? Матери становилось то хуже, то лучше, несколько раз её даже соборовали, но Господь всё никак не призывал её, и однажды Клэр позвала сына и, схватив за руку, зашептала:
Робер шагал за братом Климентом и чувствовал, как его тошнит от волнения. Тоже мне храбрый воин, пример для подражания.
Брат Климент остановился перед дверьми и повернулся к Роберу.
— Юноша, сейчас двое моих драгоценных братьев будут беседовать с тобой. Говори честно, как на исповеди.
Робер кивнул, и Климент ввёл его в небольшую комнату, озаряемую единственной свечой, где его ожидали двое немолодых храмовников. Робер встал напротив них и прерывисто вздохнул. Захотелось назад на солнышко, к двум другим соискателям. Вот кто вообще не переживает! Вот кому бы рыцарями быть! Такие оба невозмутимые.
— Брат, — обратился к Роберу почти совершенно седой рыцарь с глубоким шрамом на лице, — капитул рассмотрел вашу кандидатуру, и никто не возвысил голоса против. Потому прошу ещё раз заглянуть в свою душу и ответить нам: не было ли ваше решение поспешным или необдуманным? В случае отказа никакого урона чести не будет. Для того и беседуем мы в отдельной комнате. Итак, жаждет ли ваша душа соединения с Орденом? *
Бертран сглотнул.
— Ойль **, мессер.
Старый рыцарь кивнул и завёл заунывную песню о долгах и обязанностях, которую Робер слушал уже несколько дней. Да понял, понял: ничего нельзя, всем должен.
— Брат, согласны ли вы терпеть всё это ради Господа нашего? Окончательно ли ваше решение? Хотите ли вы быть слугой и рабом Ордена отныне и до конца ваших дней?
— Я вынесу всё ради Господа нашего и хочу быть слугой и рабом Ордена навеки.
— Сейчас помощник магистра Франции спросит вас, не помолвлены ли вы и не женаты ли, не произносили ли вы обетов в каком-либо ином монастыре, нет ли у вас долгов, здоровы ли вы телом и свободный ли вы человек. Вам следует отвечать искренне, ничего не утаивая, ибо ваша ложь нанесёт урон Ордену и навлечёт на нас небесную кару… Не покривите душой, брат. Что вы ответите?
— Я свободен от обязательств и здоров.
— Что ж… Мы оставим вас, брат, чтобы сообщить о результатах беседы капитулу.
Робер остался один и вздохнул ещё раз. Посмотрел на огонёк свечи. Всё передумано сотню раз, всё решено: нет у него другой дороги.
Храмовники вернулись.
— Следуйте за нами, дорогой брат. Сейчас вы предстанете перед капитулом. Вы должны будете приветствовать капитул и, сложив руки, преклонить колени перед тем, кто на нём председательствует. Затем вы произнесёте слова, о которых мы вам говорили…
Ну вот и всё. Вперёд, не к лицу де Сент-Илеру *** отступать от принятого решения.
Часовня сверкала и сияла от свечей и солнечного света, горели витражи. Робер приблизился к Командору, окружённому рыцарями, и встал на колени.
— Мессер, я обращаюсь к Господу, к вам и к прочей братии, прошу и умоляю во имя Господа и Пречистой Девы Марии принять меня в ваше братство и сделать соучастником благих деяний Ордена.
— Прекрасный брат, воистину вы требуете многого, ибо судить о нашем Ордене вы можете лишь по его наружности, которая есть не что иное, как видимость. Ибо эта видимость, состоящая в том, чтобы иметь добрых лошадей и добрые латы, сладко пить и вкусно есть, иметь красивое платье, говорит о возможности жить в довольстве. Но вы не ведаете суровых заповедей, которые приняты в Ордене, — ведь это суровое испытание, когда вы, будучи господином самому себе, должны будете стать рабом других. Ибо большого труда будет стоить вам получить то, что вам желанно. Если вы пожелаете оказаться на земле по эту сторону моря, от вас потребуют пребывания за морем. Если вас будет клонить в сон, вас заставят бодрствовать. Если же вы будете бодрствовать, вам прикажут отправиться отдыхать в постели. Когда вы сядете за стол и будете голодны, вас могут послать куда угодно, и вы сами не будете знать куда. Вам придётся терпеть ворчливые слова, которые вы услышите не раз. Подумайте же, сладчайший брат, согласны ли вы с кротостью переносить подобные тяготы?
Да сколько можно! Вот как стошнит сейчас от волнения. И выпинают негодного рыцаришку к дьяволу за ворота Командорства.
— Ойль, мессер, я всё стерплю, если будет на то воля Божья.
Роберу передали Евангелие и снова спрашивали и спрашивали. И он, коленопреклонëнный, вновь и вновь отвечал на каждое «запрещено» и «обязан», «не женат», «не наречëн», «не отлучён», «никому не должен», «не болен» — и на каком-то сотом «не» вдруг успокоился.
Всё верно, он теперь мертвец, без собственной воли и желаний, всё, как хотел. Это похороны — красивые похороны Робера де Сент-Илера. Нет больше такого человека, и его тайной любви к жене старшего брата тоже больше нет. Брат Робер укроет сейчас своё прошлое белым плащом, как саваном. И алые кресты станут тому порукой.
— Во имя Бога Отца и Сына и Святого Духа. Я, Робер де Сент-Илер, самолично присоединяясь к Священному воинству Ордена Храма и давая суровую клятву, обещаю хранить обет добровольного и строгого послушания, бедности и чистоты, как и братства, гостеприимства и воздержания. Конечно, клянусь. Обет бедности блюсти будет несложно: как будто не был я и до сего времени беден, как церковная мышь.
Вот точно — как мышь. Плодился и уничтожал семейное состояние батюшка точно так же.
— Коим обетом я показываю твёрдое и несомненное желание посвятить меч, силы, жизнь и всё прочее делу христианского благочестия Ордена Храма и рыцарей, его охране и чести…
Бертрана и Эсташа, конечно, принимали в Орден гораздо скромнее, чем Робера. Нет, их точно так же с пристрастием расспросили перед церемонией, точно так же они подтвердили, что здоровы, никому не должны, не женаты и не помолвлены и не пытаются укрыться от правосудия. Точно так же их пугали тяжёлой и неблагодарной работой и беспрекословным подчинением Уставу и Командору, и даже, пожалуй, больше — ну не дворянину же в самом деле скрести каменные полы, таскать воду, чистить хлева и отхожие места.
Бертран, которого, в отличие от Робера, от душевного волнения не тошнило, а тянуло в неудержимое веселье, снова едва сдержался, чтобы не рассмеяться в лицо вопрошающему. Уж очень ярко представил он картину, которую тот живописал, устрашая кандидата: пытавшегося укрыться в Ордене от уз брака сначала принародно пороли, а потом выдавали бедолагу жене или невесте.
Цемония проходила в той же отдельной, предназначавшейся только для членов Ордена часовне, а не в общей, куда был разрешён вход и гостям командорства, и паломникам, и наёмным работникам. Клятву они приносили вместе, в присутствии не всего капитула, а лишь двух рыцарей, выступавших свидетелями — братьям сервиентам ни особых почестей, ни белых одеяний не полагалось. Однако души непривычных к церемониям парней трепетали от торжественности момента; кажется, даже Эсташа проняло.
Когда на плечи опустилась чёрная гербовая котта и капеллан принялся читать молитву Святому Духу, Бертран замер в странном оцепенении и осторожно сам себе сказал: «Я выбрал, я сделал шаг. Это навсегда». И тут же, зацепившись за обстоятельства, приведшие его в эту часовню, потянулись ниточкой греховные мысли о человеке, породившем его. Впоследствии Бертран иногда спрашивал себя, не стали ли несчастья, постигшие Орден, расплатой за ложь, с которой началась его новая жизнь? Но в тот момент, когда он стоял на коленях посреди залитой солнцем часовни, знания его были ничтожны, а мысли заняты другим: он надеялся, что, став монахом, надёжнее и вернее отмолит душу матери и избавит её от вечных мук.
Когда брат кастелян деловито и аккуратно выбривал Бертрану на макушке тонзуру, тот старался сидеть ровно и не ëжиться под лезвием. Отчего-то хотелось плакать. Почему он так легко отрёкся от своей свободы, своей воли, своего имени, трудом и потом заработанного в Каркассоне, от возможности полюбить какую-нибудь смешливую продавщицу овощей, от возможности когда-нибудь привести в лавку важного толстощëкого карапуза и начать объяснять признаки добротной шерсти? И почему сейчас так жаль было колечек волос, беспомощно падающих в прах под ноги? Потому что сбритые локоны были реальными, а хорошенькая жена и славный мальчуган — воображаемыми? Вдруг ясно вспомнились вопросы и предостережения, то, что пытались донести этими вопросами. И возможность — десятки возможностей! — передумать. Поздно. Теперь — поздно…
— Ну вот и всё! — бодро сообщил кастелян. — Сейчас приведу в порядок твоего приятеля и выдам вам одежду. Как тебя? Брат Эсташ? Усаживайся. И не дëргайся, чтобы криво не получилось.
За время, пока выбривали макушку Эсташу, Бертран сумел взять себя в руки и успокоиться. Он же всё решил! Ещё тогда, в ночь после ухода таинственного господина. Бертран вспомнил, как сиротливо бродил до рассвета по дому, касался пальцами с детства знакомых вещей. Как бессильно плакал и разговаривал с отцом, как святотатствовал, ругаясь с матерью. И спрашивал — за что ему это? Он ведь… Он не имеет права тут оставаться! Он ведь не Мерсье. Он не имеет права ни на эту фамилию, ни на этот дом. Он — ублюдок. И то, что ублюдок благородных кровей, дела не меняет. И как решил отречься от всего и вверить свою жизнь и душу Богу, тоже вспомнил. Не над чем тут плакать. Всё правильно.
— Две сорочки, две пары штанов, две пары подштанников, плащ пока выдаю один — летний, с приходом холодов выдам второй, тюфяк соломенный, покрывала… — Брат кастелян педантично перечислял выдаваемое.
Один раз прервался, критично оглядел Эсташа и принёс ему рубахи пошире.
— Вот так, те маловаты были.
— Спасибо, дорогой брат, за вашу заботу, — расчувствовался Бертран, проведя опытной рукой по вещам и привычно оценивая качество ткани. — Одеяния на диво добротные и сидеть будут, словно на нас шили.
Брат кастелян только поджал губы, но было видно, что ему приятно:
— Нет малых дел в служении Ордену и Богу. Вы не должны своим видом наносить Ордену урона, дорогой брат. Итак, отныне обязанность следить за чистотой и опрятностью вашей одежды полностью возлагается на вас. Помните, что ничто — даже тюфяк и исподнее — вам не принадлежит, и за утерю или порчу будет строгий спрос. Грязная, рваная одежда так же богопротивна, как сквернословие и грубость в разговорах.
— Мы понимаем, любезный брат, и приложим все силы.
— А вот я когда в госпиталь воду таскал, так там больной брат так ругался! Я и слов-то таких не знаю, — влез в приторно-сладкую беседу непрошибаемый Эсташ до того, как Бертран успел наступить ему на ногу.
— Брат Гийом верно служил Ордену на Востоке почти тридцать лет, был тяжко ранен в Сидоне четыре года назад и в наше командорство прибыл недавно. Раны и телесные недуги не позволяют ему более служить Ордену мечом, — снова недовольно поджал губы едва оттаявший кастелян. — Он страдает от боли и озлобился от жизни, полной лишений и скорби по братьям, павшим при потере Иерусалимского королевства **. Негоже брать примером чужие грехи, а брата Гийома следует любезно поправлять, дабы любовь братьев и покой исцелили его болящее сердце.
«…Вину молва возложит, как всегда,
На тех, кто пострадал; но злодеянья
Изобличатся правдой в час Суда.
Там узрят, как над Сеной жизнь скудна,
С тех пор как стал поддельщиком металла
Тот, кто умрёт от шкуры кабана…»
Данте Алигьери. Божественная комедия.
Бертран дышал словно рыба, выброшенная на берег, и удивлялся, как он ещё неделю назад мог радоваться тому, что получил оружие.
Первым неладное заподозрил Эсташ, когда полностью облачился и взвесил в руке меч.
— А как во всём этом шевелиться, да ещё и на лошадь залезать? — подозрительно спросил он.
Робер пожал плечами:
— Обыкновенно. Не очень удобно, конечно, поначалу, но ничего. Это у вас ещё облегчённая кольчуга и ножные латы без поножей, в полной ещё тяжелее. И головой крутить в шишаке легче, чем в шлеме, да и обзор лучше. Ничего, привыкнешь.
— Ага, — без восторга согласился Эсташ, поводя отяжелевшими плечами и ощупывая голову.
Первые дни Робер больше говорил и показывал, чем заставлял делать, и тренировки Бертрану даже нравились — Робер часто увлекался и начинал рассказывать, как появилась та или иная стойка, истории о рыцарях, применявших их в разных случаях, и живописал поединки. Даже соглашался по вечерам — после уговоров — петь баллады про этих самых рыцарей. За что и получил строгий выговор: баллады о героических битвах допускались, а вот восхваления прекрасных глаз и локонов, исполняемые чистым голосом романтичного Робера — нет.
Рассказчиком и певцом Робер был отличным, а учителем — так себе.
Но однажды на стук деревянных мечей прихромал брат Гийом. Постоял, покачал головой и отодвинул Робера, небрежно бросив тому:
— Один сосунок других учит. Тебя самого ещё учить и учить, в настоящем бою тебе жить минут пять. Придётся потеть вместе с ними. Отойди.
Робер дико покраснел и отступил. А Гийом с прищуром уставился на Бертрана и Эсташа.
— Бегом в Большой дом и назад мухой в полном облачении.
— Так мы и так почти в полном…
— А плащи где?
— Зачем плащи-то? Они ж пока вообще ничего не умеют, только путаться в по́лах будут, — не утерпел Робер.
— То-то и оно, что будут. Пусть сразу учатся отбрасывать и не путаться. А ты пока приведи-ка с конюшни моего жеребца. Знаешь какого?
Робер кивнул.
— Да, серого рысака. — И поспешил выполнить указание.
Вернулся, ведя на поводу серого в яблоках жеребца и потирая укушенное плечо — злющая скотина была вся в хозяина.
Брат Гийом с нежностью погладил морду и тяжело глянул на возвратившихся парней.
— Холку натрёте, с самих шкуру сниму. У вас лошадки попроще, конечно, будут, и пониже, научитесь ездить на Мартине — с других тоже не сковырнётесь. Вам не для того лошадей дают, чтобы вы на ногах бегали и мечом махали, половина успеха — это обученный конь, который и лягнёт, и куснёт, и намертво встанет, когда надо. А плохого седока они за весту чуют и помогать не будут. Давайте, недоноски, показывайте, кто что умеет. В седле-то хоть сидели?
Бертран с Эсташем обречённо переглянулись.
— Я езжу… ездил в порт за товаром всегда верхом, но это было нечасто, я не очень хороший наездник.
— Запрыгивай. И кружок сделай.
Бертран подошёл к жеребцу, у которого высокомерие было написано на морде, схватился подрагивающими пальцами за уздцы. Взгляд старого тамплиера прижигал между лопаток и нервировал. Куча железа тянула вниз, а рысак был высоченным, гораздо выше лёгких лошадок, к которым Бертран привык. Он беспомощно огляделся:
— А приступочек бы…
— Чего-чего тебе?!
Подлый жеребец скосил глаз на Бертрана и заплясал.
— Ну! Тебе поджопником помочь? Жопу-то на орденских харчах, я смотрю, отожрал знатную.
Бертран вспыхнул и забросил себя в седло — по ощущению, на чистой злости. Вот урод! И ничего Бертран не нажрал, это мясо само наросло. Подобрал поводья и сделал кружок.
— Как есть мешок с дерьмом. Брат Робер, с командором поговори, пускай уже выделяют им коней, тут каждый день надо потеть, — вынес вердикт Гийом. — Ты. Сваливайся. Теперь второй. Что, вообще никак? Ага, и куда катится Орден? Ну да, половину войска на Востоке перебили, сейчас король вторую в Аквитании об англичанишек угробит *, и останется нам только крестьянских сосунков верховой езде учить. Хмм… Скажи-ка, через стены в господский сад лазил по малолетству? Поглазеть на благородных дам или гранатов попробовать?
Теперь малиновыми ушами обзавелись все трое.
— Ну…
— Так вот представь, что спина лошади — это верхушка стены, только низкая и шевелится. И запрыгнуть надо быстро, пока не двигается. Левую руку сюда, правую сюда, нога и толчок. Ага?
Эсташ посветлел лицом, кивнул и вскочил в седло. И тут же испуганно вцепился в гриву, ощутив под собой живую массу.
Промозглая, влажная зима длилась и длилась *. Ветер сотрясал каменные стены командорства и злобно завывал в бойницах, дождь сменялся снегом, который потом снова переходил в дождь. По утрам стояли мерзкие плотные туманы, когда ничего не было видно и в двух шагах. Но необходимость охраны дорог от этого меньше не становилась. Тяжёлые, подбитые овчиной плащи, заменившие лëгкие летние накидки, были настоящим спасением во время патрулирования на тракте.
Бертрана с Эсташем чаще всего оставляли при Робере, но иногда ставили к другим рыцарям, если сопровождение обоза требовало усиленной охраны. Братьям, которые были самыми молодыми в командорстве, и оттого гораздо чаще других назначались на дежурства и буквально не вылезали из сёдел, начало казаться, что они уже насквозь пропитались водой и пробирающим до костей холодом. Тихое сельское командорство с его неспешным распорядком, жарко натопленным очагом в трапезной, уютным тюфячком в келье и кубком подогретого вина на ночь стало казаться родным домом, к которому стремишься всей душой.
Но всё имеет свойство заканчиваться, и первая зима юных тамплиеров подошла к концу. Всё чаще в февральском небе отвоёвывала место лазурь, всё жарче припекало солнце. Работа стала легче и приятнее, но её не стало меньше. Собирались налоги и подати, пересчитывалась снедь в погребах, выдавались займы и принимались на сбережение крупные суммы, вёлся строгий учёт пожертвований Ордену. Без устали Робер со своим неизменным сопровождением мотался в соседние командорства, увозил договоры и учётные записи, возвращаясь с приказами и распоряжениями.
Поэтому, когда отчего-то брызжущий радостью молодой рыцарь в очередной раз влетел в келью сервиентов и велел после обеда и молитвы собираться на выезд, только что вернувшиеся с тракта Бертран с Эсташем мученически подняли глаза к потолку.
— А не завтра с утра?
— Нет, срочно. Утром ещё надо было, да вы в патруле были. Ну, не делайте такие рожи, вы не представляете, куда мы едем! Там и накормят, и напоят ничуть не хуже, да и поглазеть будет на что! Когда доедем, естественно. Дня три пути. Поживее!
Заинтригованным Бертрану и Эсташу не оставалось ничего, кроме как поторопиться.
Лошадей сильно не гнали, давая войти в ритм. Плотно пообедавший и повеселевший Эсташ покачивался в седле, насвистывая незатейливый мотивчик.
Бертран тоже находился в благодушном настроении после здоровенного кусменя рыбы. Поравнялся с Робером и спросил:
— Так и куда мы рванули, будто на пожар, брат Робер?
Робер оживлённо закивал.
— Представляешь, вызывает меня командор и приказывает взять вас и выезжать со срочным пакетом самому Великому магистру, только не передать по цепи, а самолично отвезти в Эг-Морт **. У меня и распоряжение командора на этот счёт есть, — Робер хлопнул по сумке, — чтобы нас принимали, кормили-поили, обеспечивали на ночёвках всем необходимым. Интересно на другие командорства посмотреть. И на Эг-Морт. Он огромный! Судоходный канал прорыт прямо в Средиземное море. А на башне Луи маяк высотой сто локтей! Говорят — там такие крепостные стены строятся толстенные! И ещё есть дверь, которая запирается какими-то внутренними штырями, никаких замков снаружи, которые можно сбить! Таких нигде ещё нет. Представляешь? Может, даже Великого магистра увидим. Он, вообще-то, всегда почти в своей резиденции на Кипре, во Францию год как приехал по делам, а скоро снова отбывает на Кипр. Вдруг повезёт?
Перекусить и отдохнуть остановились на сухом пригорке, немного отъехав от тракта. Брат Робер, являя истинно братское отношение, разложил на земле под общую трапезу свою салфетку для еды ***. Бертран в очередной раз подумал, что с рыцарем им исключительно повезло — при всей любезности, ровней белоплащные тамплиеры своих неблагородных братьев не считали.
Подкрепившись сыром и вином, Бертран улёгся на плащ поудобнее и довольно прижмурился, глядя в небо. Робер прав, это не от деревни до деревни купцов сопровождать — почти всё побережье проехать! Бертрану было радостно и легко, словно ему снова семь лет и отец впервые взял его с собой в Нарбонну. А Эг-Морт гораздо дальше, можно будет столько всего увидеть по пути! И правда интересно. Ещё бы в Париж съездить… Говорят, что у тамплиеров там огромный квартал, обнесённый стеной помощнее, чем у иных замков! А в стене — окошечки для посетителей. Бертран повернул голову и принялся беззастенчиво использовать образованность брата Робера.
— А почему на свитках воск разноцветный и печати разные?
Робер тронул перекидную суму, бережно заправив внутрь краешек документа, который как раз и демонстрировал круглую зелёную печать с изображением купола и надписью MIL TEMPLI SAL.
— Смотря чья печать. Это печать нашего командора. У других рыцарей, занимающих высокие должности, свои печати. Здесь — видишь? — купол, это Храм Соломона, а надпись на латыни гласит «Воинство Храма Соломона». Такие изображения очень распространены, есть печати с разнообразными символами: изображения святых, аллегорические…
— Какие-какие? — влез уже Эсташ.
— Ну переносное значение: например, может быть изображена звезда, это Stella Maris — Дева Мария как путеводная морская звезда.
— А-а.
— У капеллана — вот, видите? — овальная печать. А с цветом совсем просто: зелёный воск — это передача имущества, договоры купли-продажи, долгосрочные договоры; жёлтый — переписка или договоры краткосрочные; если это копия документа — то печать будет коричневой; а чёрный обозначает бумаги с жалобами, спорами и протестами. У меня сейчас только с жёлтыми печатями и с одной зелёной: отчёты командора о собранной подати и выданных ссудах да одна дарственная Ордену на виноградник от местного сеньора. Ну и срочный пакет. — Робер потрогал грудь. — Он с красной печатью, хотя я не понимаю. Это только дела по Уставу или связанные с правосудием, но у нас никаких скандалов в командорстве не было.
Ожидая на оживлённой площади Робера с Бертраном, Эсташ успел поулыбаться проходящей мимо миленькой служаночке, покрасоваться перед стайкой мальчишек и поговорить с группой храмовников, отбывающих на Кипр, — словом, время провёл с пользой. Потом мысли были заняты плотным обедом с отличной свининой и свежим вкусным пивом, потом он уговорил Робера при отъезде из Эг-Морта проехать поближе к гавани, посмотреть на корабли — виллан, он никогда не видал таких громад. Поэтому не сразу заметил странное поведение Бертрана. Тот был молчаливый, задумчивый и какой-то печальный.
— Брат Робер, что-то случилось, когда вы отдавали пакет? — улучив момент, спросил Эсташ.
Робер пожал плечами.
— Да нет, совершенно ничего интересного. Отдал все письма, мне в ответ кучу насовали — надо будет по пути завозить. А что?
— Да брат Бертран какой-то странный…
— А. Ну так расстроился, наверное: мы ж думали Магистра увидеть, а нас просто провели к рядовому брату, документы забрали, новые вручили да и выставили вон — велели поторапливаться в обратную дорогу.
Эсташ поудивлялся, но скоро выбросил странности Бертрана из головы, к тому же хандрил тот недолго. Уже через сутки, разгорячённый скачкой, он начал улыбаться — сначала скупо, словно забываясь, потом чаще, а к концу пути стал прежним братом Бертраном.
До Перпиньяна оставалось рукой подать, вечерело, и Робер поторапливал их, чтобы успеть до темноты. Вдруг он насторожился, поднял руку и натянул поводья.
— Слышите? Где-то совсем недалеко раздавался звон стали и крики.
— Вперёд! — безапелляционно скомандовал Робер и пустил коня вскачь.
Эсташ проглотил замечание о том, что сначала надо бы узнать, как обстоят дела, а потом нестись сломя голову на помощь не пойми кому — может, две банды разбираются? — и припустил за рыцарем. Следом сорвался в галоп Бертран.
Из-за поворота дороги они влетели прямиком в гущу боя: посреди дороги лежала перевёрнутая на бок повозка с перепуганной, силящейся встать лошадью — похоже, пытались оторваться и не справились на повороте; группа разномастно вооружённых людей расправлялась с другими — по всей видимости, охраной важного господина, путешествующего в повозке. Эсташу показалось, что нападающих очень много, хотя на самом деле их было всего человек десять. Но обороняющимся и этого было за глаза — один уже лежал на земле, оставшиеся четверо отчаянно отбивались, всё время пятясь, двое из них были ранены.
– Рутьеры*, — выдохнул Робер, на ходу выхватывая меч. — К бою!
Внезапное появление на пустой вечерней дороге трёх вооруженных всадников внесло сумятицу в кипящий бой, но опытные головорезы и не думали бежать. Они даже не дрогнули, почти мгновенно перегруппировались и бросились на нового противника, оставив пару человек биться с теми, кто сопровождал карету. Вот тут-то Эсташ и осознал в полной мере простую истину, которую в них вбивал брат Гийом тренировками до полуобморока.
«Вы поймите, дурни, когда бьёшься — думать не успеваешь. Особливо по первости. Руки-ноги сами всё делают, что умеют — то и делают, чему их научили, что привычно. И моя задача — сделать так, чтобы они у вас работали, пока вы сами внутри визжите от ужаса. А то, что вы сейчас с ясной головой размышляете, что встанете вот так да отобьёте меч вот этак — всё из головы вылетит в первую же секунду».
И правда вылетело. Потому что Эсташ даже не понял, как заученным, сотни раз повторëнным движением откинул плащ и мгновенно выхваченным мечом перерубил древко нацеленного в грудь копья, вторым махом развалив нападавшего от плеча до грудины. Рядом достал кого-то Робер.
Обороняющиеся победно взревели и налегли с тылов. Эсташ упоённо орал, ругался, крутился вместе с конём, удачно отбивая удары щитом и нанося свои, когда вдруг сообразил, что не видит Бертрана. Он оглянулся, выругался ещё затейливее и резко дёрнул коня в надежде успеть. И успел, в последнюю секунду успел, снеся голову бандиту, подступавшему к отчего-то пешему Бертрану. Эсташ разгорячëнно огляделся, но воевать больше было не с кем, охрана добивала двух последних оставшихся в живых бандитов. А Бертран так и продолжил стоять — бледный, с широко распахнутыми глазами.
— Эй, ты как? — Эсташ пробежался глазами по Бертрану и пошарил взглядом по земле вокруг. Ага, меч вон валяется — выбили, но двоих зарубить успел.
— А почему пеший? Ты с коня упал, что ли?
— Д-да, ему в грудь копьём ударили, пейтраль ** защитила. Но он на дыбы встал, я и грохнулся. Думал — всё.
— Сейчас. — Эсташ подъехал к Бертранову коньку, который, ничуть не тревожась затихающей бойней, щипал на обочине траву, и подвёл его к приятелю. — Держи, вон наш Робер уже в любезностях рассыпается, может, и нам благодарностей достанется. Зря мы, что ли, тут головы всяким бандитам сносили?
Бертран медленно, как-то сонно перевёл взгляд с Эсташа на тело у ног, сглотнул, зажал рот руками и метнулся в сторону. Эсташ качнул головой и огляделся: Робер уже открыл дверцу кареты и помогал выбраться зарëванной девице. Что-то успокаивающе говорил своим бархатным голосом и вообще выглядел совершенно спокойно. В отличие от Бертрана, который, пошатываясь, вытирал рот.
— Ты чего? По голове ударили или в живот?
Робер сидел за щедро накрытым столом и смущённо отклонял знаки радушия. Решив переночевать в тепле и безопасности, он был готов к вероятному недовольству Командора, но как-то не подумал о других многочисленных осложнениях, связанных с принятием такого приглашения.
Более всего прочего Робер боялся, что выдаст себя урчанием живота. Он, в отличие от сервиентов строго обязанный соблюдать пост, только что клятвенно заверил радушного хозяина, что его нисколько не смутит пища, подаваемая к позднему ужину, поскольку они с братьями обильно отужинали разрешённой снедью буквально перед ночной стычкой с бандитами и ничего, кроме воды и хлеба, он вкушать не будет. Хорошо, хоть Бертран, в отличие от Эсташа, сначала думал, а потом говорил, и не озвучил, что все трое лишь скудно позавтракали в очередном командорстве. И так же, как Робер, героически старался не провожать голодными глазами блюда с нарезанными ломтями мяса, сыра и птицы.
Робер вёл беседу с графом, неспешно, будто с ленцой отщипывал по кусочку хлеб и запивал его водой. По поводу воды у него тоже были сомнения: пить некипячëную храмовникам не рекомендовалось, на этом более всего настаивал брат лекарь, утверждавший, что очистительный огонь воде исключительно полезен, однако просьба вскипятить специально для гостя прозвучала бы уже совсем странно.
— Ну хоть вина вы выпьете с нами, брат?
Позади раздался кашель Бертрана, подозрительно похожий на смех. Весело ему, мерзавцу, смотреть, как Робер ужом извивается, дабы не обидеть хозяина! Пить вино за пределами командорств, кроме как в гостях у епископа, архиепископа или братьев Ордена Святого Иоанна, также было запрещено, но Робер колебался в правильности решения: то ли сказать, что запрещает Устав, и нарушить правило сильно не распространяться о его положениях перед сторонними, то ли принять кубок и нарушить Устав. А, ладно! На капитуле, как вернётся, покается, да и всё! Он же в пути, ему простительно небольшое отклонение. Ну накажут. Робер развёл вино водой, рассчитывая цедить единственный кубок весь вечер, на том и сошлись.
Сын и наследник графа Обри светил на Робера восхищёнными глазами, пока виновница переполоха рассказывала отцу о пережитом ужасе. Робер прямо спиной чувствовал яростное недовольство Бертрана девушкой, которая умудрилась за столь короткий срок сменить пострадавшее дорожное платье на роскошное блио зелёной парчи с золотым шитьём, полноводной рекой распустила по спине смоляные волосы и дополнила причёску чрезвычайно идущей ей вуалью, легчайшим дымом полупрозрачной ткани текущую по плечам.
Спасённая девица звенела колокольчиком, то ахая, то смеясь, — Робер терялся на середине фразы и через раз слушал хозяина дома. — Супруга моя, к величайшему моему горю покинула меня позапрошлой осенью. Ездила в дальний монастырь на богомолье, на обратном пути простудилась, слегла да и не встала больше, — рассказывал Обри. — Оставила мне три сокровища. Гордость моя — Этьен, в следующем году поступает в оруженосцы к нашему сеньору. — Отрок лет тринадцати чинно поклонился Роберу. — Младшему моему ангелочку Жаку пять, спит уже по позднему времени. И старшее моë сокровище, вы, драгоценный брат, спасли сегодня. Очень похожа на матушку, такая же красавица. Моя Адель, несмотря на благочестие, была горяча как ураган, что́ значит каталонская кровь, кипящая в жилах!
Робер покраснел как маков цвет:
— Граф Обри… Мне не следует при моём сане…
— Ох, простите, дорогой брат, забылся.
— А вы играете на лютне, брат Робер? — прервала щекотливый разговор Мариз. И тут же задала не менее щекотливый вопрос: — Возможно, споëте нам что-нибудь?
Робер в панике кинул взгляд на Бертрана, словно тот мог чем-то помочь. Внушение, которое он получил от командора за распевание легкомысленных песенок, даром не прошло. Так то в Доме, а уж в гостях у мирян…
— Разве что нечто подобающее моему сану. И простите, добрая госпожа, но и слушать романтические канцоны мне тоже нежелательно, если вы таковые надумаете исполнить.
Мариз вняла, петь не стала, просто сыграла благосклонно слушавшему отцу и Роберу на лютне, Робер спел пару приличествующих воину-монаху баллад, и младшее поколение де Фуа откланялось.
Робер тоже попытался удалиться, но граф был настроен продолжить общение с интересным новым собеседником; велев придвинуть пару кресел к догорающему камину, прогнав прислугу и щедро хлебнув вина, принялся доводить Робера. Тот, едва с облегчением вздохнувший после ухода Мариз, тут же остро пожалел об этом. Ибо темы, выбираемые для обсуждения графом, заставляли его едва ли не креститься, в страхе оглядываясь по сторонам.
— …Граф, мне не следует вести такие беседы.
— Я просто хочу сказать, дорогой брат Робер, что наша семья, хоть и ушла от катарской * ереси вот уже как семьдесят лет, но помнит, что Ордены Храма и Госпиталя тогда практически не принимали участие в походе против альбигойцев.
— Орден не располагает воинством в благословенной Франции, в командорствах почти одни старики и инвалиды да братья трудники, граф Обри, — промямлил Робер. — Вы зря приписываете Ордену лишнее м-м-мягкосердечие.
Граф поднял палец.
— И тем не менее: любой храмовник — почётный гость в моём доме. А вы, как спаситель моей дочери, всегда можете рассчитывать на мою помощь.
— Благодарю, граф, я надеюсь, испытывать ваше благородство не придётся, но от имени Ордена выражаю признательность.
В воскресенье Робер шëл на капитул с неприятно сосущей пустотой под рёбрами. За пару дней, что прошли с возвращения, он успел по-другому взглянуть на происшедшее и теперь не был склонен преуменьшать свою вину.
Он влился в ручеёк, медленно стекающийся к залу собраний, перекрестился на входе и стянул с головы скуфью. Занял своё место. Брат Климент закрыл дверь изнутри на засов.
Командор откашлялся.
Прекрасные сеньоры, братья, встаньте и восславьте Господа нашего, чтобы Его святое милосердие было с нами!
Робер вместе со всеми встал и рассеянно пробормотал «Отче наш», потом прослушал краткое воззвание командора, размышляя, как и в чëм признаваться. Совсем во всëм? И в том, о чëм вëл разговор с Бертраном? Представив последствия, аж зажмурился от ужаса. Ещё и подговаривал молчать о разговоре. Рыцарь. Храмовник. Позор Ордена.
Надо сознаваться. Но тогда пострадает Бертран. Нет, про разговор нельзя. Так. Про собственные грехи Бертран пускай сам рассказывает, если посчитает нужным, а Роберу бы своё унести.
Закончив говорить, командор провозгласил стандартную формулу:
— Братья, кто чувствует за собой какое-то прегрешение либо знает, что совершил поступок, недостойный храмовника, пусть выйдет и предстанет перед капитулом.
Робер тяжело вздохнул и шагнул вперёд. Поприветствовал собрание, преклонил колени перед командором. Спину кололо от взглядов, уши горели.
— Говорите, дорогой брат, без страха, как на исповеди.
— Находясь в дороге по поручению Ордена, мы вступили в бой с разбойниками, напавшими на путешествующую даму. Поскольку время было позднее, после сопровождения дамы до безопасного места я принял решение не продолжать путь до ближайшего командорства, а заночевать у мирянина, отца спасённой дамы, графа Обри де Фуа, — кратко пересказал Робер события.
Замялся.
— В гостях я, несмотря на запреты, выпил полкубка вина, дабы не обижать хозяина. И… любовался красотой дамы.
Командор задумчиво посмотрел на Робера, у которого от волнения краска постепенно начала расползаться по шее и щекам.
— Не ездить ночной порой не грех, а похвальная предосторожность. Если бы вы по глупости навредили лошадям, Дом рассматривал бы это как воровство. Чего не могу сказать о вине и уж тем более об услаждении взора девицами. Что-то ещё?
И тут Робер смалодушничал и мотнул головой, не поднимая глаз. Хорошо, что это сошло за позу смирения, смотреть в глаза командору было стыдно до тошноты. Командор хмыкнул ещё раз.
— Обри де Фуа… Брат Бертран, подойдите.
Бертран, слушавший Робера с замиранием сердца, едва не сплюнул от злости — ну что за прекраснодушный идиот достался им с Эсташем! Хоть бы Эсташа не опросили, а то точно конец. Хотя… Где надо, Эсташ молчать умел, как оказалось, не то что некоторые благородные рыцари.
Бертран неспешно поднялся, лихорадочно соображая, что и как говорить, шагнул вперёд, поклонился командору и всем собравшимся.
— Дорогой брат, вы неотлучно находились с братом Робером?
— Ойль, мессер.
— Всё ли было так, как рассказал наш дорогой брат?
— Совершенно всё. Брат Робер не соблазнился ни пищей, в изобилии подававшейся к столу, ни вином. Чтобы не обижать хозяина, выпил за трапезой не больше пары глотков вина, разбавленного водой, и съел один кусок житного хлеба.
— Совершенно всë… — задумчиво повторил командор. — А что насчёт дочери графа?
— Что касается девицы, то тут брат на себя наговаривает: оная девица сидела напротив и постоянно что-то спрашивала у брата Робера, привлекала его внимание. Оделась очень ярко. Брат же вёл себя пристойно, на девицу старался не смотреть, прервал графа, когда тот в отцовских чувствах принялся превозносить красоту дочери, сразу предупредил, что ни исполнять, ни слушать любовные баллады не будет.
Командор усмехнулся.
— Так, с этим понятно. Позволю только заметить, дорогой брат, что решать, наговаривает на себя брат Робер лишнего или нет, будет капитул, а не вы.
Бертран, на примере Эсташа усвоивший, как надо принимать порицание, состряпал виноватую морду и смиренно склонил голову.
— Но меня интересует другое. Граф принял брата Робера как дорогого гостя, а гостя следует развлекать ещё и беседами. О чëм был разговор после ужина? Или… вы сразу отправились спать? — неожиданно спросил командор и цепко глянул на Бертрана.
Хе, а мессер-то, похоже, графа знает. Бертрану показалось, что от Робера шибануло волной ужаса. Лазейку ему оставили: можно сказать, что они сразу ушли спать. Лазейку… Или ловушку, если командор действительно знает графа.
— Нет, мессер, брат Робер остался с графом и беседовал о Боге, — как на духу сознался Бертран.
— Граф упоминал, что его семья вот уже больше как полста лет отреклась от катарской ереси, да простит меня Господь и братья за упоминание этой мерзости. И что принять под своим кровом воинов Христовых для него большая честь. Весь остальной вечер граф восхищался умением Ордена управлять вверенными землями.
— Да-а?!
Вот точно знает. И подсобил же бес спасти дочку именно этого пьяницы и болтуна.
Страстная неделя то тянулась, то летела. Вся чёрная братия в поте лица усердно мела, мыла, чистила, скоблила, чинила, не забывая поститься и молиться. Для совершения таинств в помощь капеллану пригласили священника из соседнего прихода, все храмовники исповедались.
Если в постоянных разъездах от Бертрана с Эсташем никто не требовал строгого соблюдения канонов, то в самом командорстве им, так же, как и рыцарям, приходилось довольствоваться одним вечерним приёмом пищи. И хотя по уставу блюсти строгий пост обязаны были только рыцари, жрать мясо и упиваться молоком за сержантским столом, когда за соседним рыцарским печально пережёвывают капусту, было бы странно. И благопожелания не морить голодом чёрную братию оставались благопожеланиями.
Эсташевым мощным телесам скудной пайки из бобов, каши или овощей, слегка сдобренных оливковым маслом, и разнообразных трав * было категорически мало, и Бертран, переносивший тяготы поста гораздо проще, иногда отдавал ему ещё и часть своей порции. А тот только светил голодными глазами, на что капеллан даже заметил как-то, что храмовнику до́лжно уметь одолевать страсти, терзающие бренное тело.
Когда же в четверг братья пекари взялись за пасхальный хлеб и аромат поплыл над командорством, Эсташу уподобилась вся братия. Пахло невыносимо прекрасно!
Наконец солнце Великого четверга покатилось на закат, и началось первое триденствие. Часовня стояла тихая, тёмная и красивая. Под молчащие колокола началась месса.
Когда рыцари омывали ноги нищим, Эсташ выглядел таким довольным, что Бертран сунул локоть ему в бок и шепнул, чтобы состряпал рожу поблагообразнее. После омовения ног Робер занял положенное место на хоре ** и запел гимн. Началась церемония перенесения Святых Даров; под гимн Pange lingua, прославляющий Евхаристию, обнажили алтарь. Голос Робера плыл над командорством, и братья замирали от душевного трепета.
— За такой голос половину смертных грехов простить можно, — зачарованно шепнул кто-то из молящихся. Бертран раздулся от гордости, словно это его похвалили.
Пятница прошла в положенной скорби, посте и молитвах. С рыцарского стола единственный раз за год исчезли скатерти — в знак скорби храмовники ели скудный пятничный ужин на голых досках. Но общее приподнятое настроение уже заставляло светлеть глаза. В груди покалывало от детского ожидания праздника и чуда. Скоро…
В Светлую субботу в командорство стали съезжаться гости: родственники и друзья некоторых братьев, какой-то чиновник из Перпиньяна с семейством. К Роберу приехал брат, к Эсташу мать. Бертран от души порадовался за друга — такое изумлëнное и обрадованное лицо было у того. Эсташ едва вспомнил, что нельзя обниматься, с тоской огляделся и ограничился поглаживанием руки. Бертрану же было ужасно грустно, потому что ему некого было ждать.
Гостей привечали, размещали в гостевых покоях сообразно статусу. Для всех нашлось место и на праздничной службе, и в отдельном гостевом доме. А гостям командора — и место за столом в трапезной храмовников. Ничего необычного в том не было, если бы гостем командора не оказался… граф де Фуа со старшим сыном. Сердечно приветствующий его командор насмешливо глянул в глаза застывшему от ужаса Бертрану.
Через час, разместив гостей и отыскав Бертрана, забившегося в дальний амбар, командор хлопнул прощающегося с плащом лгуна по плечу.
— Дыши. Тебе ли бояться. — Тут командор глянул на Бертрана так, что тому мгновенно захотелось провалиться под землю — не он один обладал умением говорить правду, ничего не сказав.
А командор продолжил:
— За наглую ложь прямо мне в глаза своё ты уже получил. Считай, я впечатлился твоим самообладанием, изворотливостью, хорошо подвешенным языком и готовностью выгораживать своего рыцаря. Но использовать эти умения надо во благо Ордена, а не для личных надобностей и прикрывания собственных грешков. Ничего с братом Робером не случилось бы, если бы выпороли его, а не тебя, умнее бы был впредь, думая, с кем и о чëм беседы ведёт. Ну ничего, я с ним ещё отдельно поговорю, всё второе триденствие у меня рта не закроет. И ещё. Другому сержанту говорить не стал бы, но так как ты далеко пойдёшь… На будущее: тебе, как простому торговцу, это неочевидно, но Орден могущественен ещё и потому, что рыцари Храма, вообще-то, не безродные простолюдины и вхожи в любые двери. Потому что за любыми дверьми у них имеются родственники, соседи и друзья детства. Граф Обри де Фуа — мой троюродный племянник.
Братья кашевары сегодня расстарались на славу: запечённые бараньи ноги, натёртые травами, фаршированная каштаном и дикими яблоками разная птица, рыба из собственного прудика и морская, копчёные угри и распространяющий умопомрачительный аромат жареный на вертеле кабан, о котором так грезил Эсташ. Заморские орехи и цукаты на сверкающих серебряных подносах, сладкий белоснежный пасхальный хлеб, искусно, с узорами, выкрашенные яйца, душистые сыры и рубиновое терпкое вино, широко льющееся в праздничные кубки.
— Не свезло, — философски заметил Эсташ, сыто и лениво обгрызая косточки и глядя на кафедру.
Командор не обманул: всё триденствие Робер пел гимны и читал псалмы и сейчас выглядел так, словно вот-вот упадёт в обморок от ароматов.
— Ничего, его сейчас сменят, — тихо хмыкнул Бертран.
— Главное, чтобы с голодухи не накинулся — будет потом животом маяться. Я ему успел перед чтениями кусок сыра сунуть — доживёт. Тебе, кстати, тоже бы помнить об умеренности. Эсташ глянул в ответ красноречивым взглядом — «это будет потом, и я лучше потом помаюсь животом, чем сейчас удержусь», — и очередные косточки жалобно затрещали под его челюстями.
Робером в пути ожидаемо не получилось. Во-первых, Бертраново место рядом с Робером плотно занял ещё один его почитатель из семейства де Фуа — старший сын графа. Он светил восхищëнными глазами на Робера ничуть не хуже сестры и без конца приставал к рыцарю со всякими расспросами что на привалах, что в дороге. А во-вторых, к самому Бертрану граф и его сын относились как и надлежало относиться благородным господам к простолюдинам: вообще не замечали. Бертран и не заметил, как они с Эсташем оказались замыкающими в кавалькаде. Оно, конечно, так и положено было по правилам передвижения, но… А Робер даже головы к ним не повернул.
Это царапнуло Бертрана ещё в прошлое посещение замка, но тогда, занятый своими горестями, он не сильно обратил внимание на нехорошее шевеление в душе. В командорстве между рыцарями и сержантами разница, разумеется, была, и субординацию по отношению к Роберу Бертран соблюдал неукоснительно. Но это было скорее подчинение старшему по званию. Общие волнения, одновременный приход в Орден и совсем небольшая разница в возрасте накладывали отпечаток на отношения. К тому же, когда и к тебе, и к дворянину обращаются одинаковым «брат», и на капитуле ты сидишь рядом с белоплащными, разве что чуть подальше, чем старшие храмовники, и наказать вас могут совершенно одинаково, — поневоле забываешь своё место в мире. Бертран с неприятным удивлением понял, что уязвлëн положением невидимки при благородном дворянине. Как будто они с Эсташем и не рубились тогда с головорезами наравне с Робером!
Бертран попереживал, повспоминал, как гордился своим ремеслом торговца и званием свободного горожанина, с удивлением понял, что за прошедшее время стал относиться к собратьям по ремеслу чуть ли не с пренебрежением, и твёрдо решил покаяться на следующем капитуле в грехе гордыни. Патрулирование дорог и частые сопровождения купеческих обозов привели к появлению этакого снисходительного дружелюбия овчарки к охраняемым овцам. Ну… полезно оказаться иногда и пустым местом.
Пока Бертран ковырялся в своих чувствах, Этьен продолжал допытываться до самых мелких подробностей жизненного пути Робера. Бертран заинтересованно вслушался.
— …Да как обычно. Сначала в одиннадцать пажом к сеньору, в тринадцать уже оруженосцем к нему же. Посопровождал его всюду лет пять, оружием владеть научился да всяким воинским премудростям. Этикету, опять же. Почему таким молодым в рыцари посвятили? Да просто повезло мне: турнир был, а граф с вечера занемог. Но не сниматься же с турнира, уже всё заявлено было, ещё стали бы говорить, что граф испугался. Ну вот. Он на коня садится, а сам едва держится. Противника-то из седла выбил, но и сам сознание потерял, упал и ногой за стремя зацепился. А жеребцы без седоков остались, решили между собой отношения выяснить — затоптали бы его или шею свернули, хоть и в доспехах. Я, если честно, не помню, как на арену выскочил, как на узде повис, с той стороны оруженосец тоже выбежал, на второго жеребца умудрился вскочить и чуть в сторону отвести. Короче, разняли, успокоили, графу помогли. Ему только ногу вывихнуло да кровь носом пошла. Нас прямо там, на арене, с тем оруженосцем обоих в рыцари и посвятили. Говорю же, повезло.
Бертран представил себе двух закованных в латы, взвивающихся на дыбы жеребцов, молотящих передними копытами, и человеческую фигурку между ними без какой-либо защиты, поëжился.
— А потом? — жадно спросил Этьен. Робер пожал плечами.
— А что потом? Праздновали уже после в замке, когда граф выздоровел. Весело было и красиво.
— Как вы стали храмовником?
Бертран с любопытством глянул на Робера. А действительно, как? Почему-то этот вопрос ему в голову не приходил. Робер вдруг поскучнел.
— Решил посвятить себя Богу, — ответил сухо и ускорил коня.
Брат Климент, назначенный главным, оказался первостатейным занудой и педантом — самое оно для проверяющего.
Бертран бы даже порадовался, если бы занудство не распространялось на все аспекты жизни и не касалось и их троицы тоже. Для начала брат Климент вытребовал отдельное помещение для сна. От предложенной уютной комнаты в самом замке отказался, настоял, чтобы храмовников поселили уединённо «для молитвы и блюдения Устава», и граф отвёл им отдельно стоящий домик садовника, а садовника временно переселил.
Бертран сердито швырнул свой соломенный тюфяк на глинобитный пол и мысленно пожелал брату Клименту радикулита — в комнате, которую предлагал им граф, стояли добротные кровати и не гуляли сквозняки. Ладно в походе на земле спать, но когда в том нет нужды? Ещё Климент стребовал на месяц свечей, так как «сказано братьям спать при свете свечи, чтобы темнота и лукавый не подбивали братьев на непотребное». И разбудил он парней — ну правильно! — как в монастыре по лету положено, в четыре утра. После молитвы Богоматери погнал на тренировку: «А кто отменял приказ командора вам по три часа упражняться с оружием?» И только пото-о-ом, позавтракав, — «брат Робер, вам следует сторониться мирского стола, ибо, во-первых, за столом присутствует дева, во-вторых, пить вина у мирян не положено, в третьих, сначала едим мы, потом сервиенты. Что вы расселись, брат Бертран? Прислужите рыцарю! Брат Эсташ, тебя тоже касается, где моя миска и почему кубок до сих пор пустой?» — они приступали у работе.
Так что всякий раз к моменту, когда надо было считать и учитывать, вся троица пребывала в таком скверном расположении духа, что не склонна была прощать ни одного неучтëнного буасо ** пшеницы, неверно посчитанного денье или пропущенной запятой в долговой расписке. Робер в пух и прах разругался с графским сенешалем из-за беспорядка в договорах. Бертран с особенным наслаждением посчитал и проследил, чтобы брат Климент внёс в отчёт, что за последние два года расходы юной Мариз увеличились в три раза по причине неумеренного приобретения дорогих тканей, и можно очень хорошо сэкономить, урезав покупку венецианского шёлка. Эсташ довёл повара до попытки мордобоя, срезав и взвесив мясо с костей, предназначавшихся собакам. Словом, графство вывернули наизнанку и пристрастно изучили внутренние швы.
На следующее утро бодрый, хорошо выспавшийся брат Климент, велев собираться и готовиться в обратную дорогу, ушёл с окончательным отчётом к графу. Бертран с Эсташем ушли седлать коней, домик садовника опустел. Робер поторапливался, ему очень хотелось успеть ещё разок пересечься с Мариз в саду — утром в часовне она шепнула, что пойдёт прогуляться в цветник, что недалеко от домика садовника. Робер торопливо скатал тюфяк, уложил в походный мешок кружку, ложку и столовый нож. Поправил меч и кинжал на поясе, накинул плащ, провёл рукой по коротко стриженными волосам и слегка пригладил поросль на щеках, прежде чем покрыть голову. Сбрить бы бороду да волосы отрастить и показаться Мариз таким, каким он был раньше, — с шапкой густых вьющихся волос до плеч, с гладкими щеками. Робер мечтательно улыбнулся и поторопился на выход.
В дверях столкнулся с Эсташем. Шагнул вправо, пытаясь обойти сержанта, но тот тоже сдвинулся вправо, Робер шагнул влево, но снова наткнулся на брата.
— Что ты? — нетерпеливо дёрнул головой Робер. — Отойди, мне идти надо.
— Нет.
— Что?
— Никуда вам не надо, и никуда вы не пойдёте.
— Ты чего? Пусти же!
— Нет. Сядьте и сидите тут до отъезда, вы никуда не выйдете из домика.
Робер аж притопнул от злости и понимания, что теряет время:
— Да что с тобой, бесноватый?!
— Не ори! — грубо рыкнул Эсташ и толкнул Робера так, что тот отшатнулся, пытаясь удержать равновесие. — Я сказал, что на свидание ты не пойдёшь. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Был уговор, что вчера ночью последняя встреча.
Робер застыл.
— Что ты несёшь? Я не собирался…
— Тц-ц-ц, а вот лгать братьям — грех. Это не с прекрасной ли Мариз де Фуа там сейчас Бертран разговаривает? К ней торопишься?
Робер покрылся холодным потом и рванулся к окну. Невдалеке от домика Бертран чёрным вороном над голубкой нависал над Мариз и что-то говорил ей. Она горячо отвечала, спорила, яростно мотала головой, но вдруг поникла, опустила голову и пошла прочь.
— Мариз, нет, стой! — Робер рванулся на улицу, забыв об Эсташе.
А тот схватил его и скрутил руки за спиной.
— Пусти! Пусти, мерзавец! Да что ты себе позволяешь!
Эсташ перехватил его под локти одной рукой, а второй зажал рот.
— Не ори, я сказал, а то не всё графство в курсе твоих любовных переживаний. Да тихо ты, любовничек! И вот ведь семейка поганая — что папаша до греха доводит, что дочка.
Робер хрипел, рвался и бился, чувствуя, как в глазах начинают плавать пятна, но медвежья сила Эсташа за год изобильной пищи и нескончаемых тренировок стала просто неимоверной — Роберу казалось, что он бьëтся в колодках. И наконец поник, лишь поднял глаза к окну, чтобы успеть в последний раз взглянуть на хрупкую фигурку, удаляющуюся прочь.
Мариз торопилась в сад. Туфельки стучали по каменному двору, словно кастаньеты, перекликаясь с поющим сердцем. Было сладко и страшно. Вот сейчас. Сейчас она увидит его ещё раз. Может, мельком. А может, он найдёт возможность поговорить подольше. Все подарки ушли командорству, а ему ничего и преподнести нельзя, только один тонкий плащик и выдали всего. Даже ни один рысак из графских конюшен не достался! Может, хоть что-то… Робер сказал, что можно одежду и оружие, только у командора разрешения испросить. Можно и съездить через неделю в командорство. Поблагодарить за спасение ещё раз, передать и коснуться пальцами его пальцев. Он улыбнётся. Чуть-чуть, самыми уголками губ. У него такие глаза… Глубокие, тёмно-карие… А ресницы — длинные, чуть загнутые. Зачем он ушёл в монахи? Если бы… Господи, прости, что же она… Нельзя так… Хотелось плакать, хотелось смеяться. Хотелось смотреть на него всегда.
Мариз так была поглощена своими мыслями, что не заметила вставшего на дороге Бертрана. Весь в чёрном, с сумрачным лицом, он словно вырос из-под земли.
— Брат Бертран, вы испугали меня, — дрожащими губами улыбнулась Мариз. — Я задумалась и не заметила.
— О чëм? — зло спросил храмовник.
— Что? — Мариз растерянно хлопала глазами.
— О чëм же вы задумались, добрая сестра, что не видите дороги?
Мариз надменно вскинула голову. Да как он смеет! Будет какой-то простолюдин, пусть даже и храмовник, отчитывать её — дочь самого графа де Фуа!
— Я не понимаю вас, брат. Что вы себе позволяете?
— Не понимаете? Правда? Куда вы опять идëте?
— К вам. Я хотела спросить, что из одежды можно ещё преподнести в дар. Может, шерстяные одеяла?
— Ваш отец уже щедро отблагодарил Храм. А вы можете пожертвовать просто деньгами. Но зачем сами утруждаетесь? Преподнесите разом крупный дар, да не своими ручками, а через слуг. У вас нет слуг?
При мысли, что можно просто распорядиться, не приходя сюда, не имея возможности хоть ещё разок взглянуть на Робера, Мариз пришла в такой ужас, что он отразился на её лице.
— Вы ведь к нему идëте, добрая сестра, — выплюнул Бертран. — Вы понимаете, что с ним будет, если он поддастся? Его изгонят из Ордена. — И, уловив проблеск безумной надежды в девичьих глазах, качнул головой. — Нет, даже не надейтесь. Лишение плаща — это либо пожизненное заключение в тюрьме, либо заточение в монастыре с самым суровым уставом до конца жизни. Да Робер недолго протянет — не переживёт позора. За что вы хотите так отблагодарить своего спасителя?
Робер пришёл в госпиталь, когда Бертран, закусив уголок покрывала, смаргивал слëзы, а Эсташ сноровисто наносил мазь ему на спину. Бертрану было дико стыдно и обидно, и поэтому он гордо хлюпал носом, отвернувшись к стене, пока Эсташ умиротворяюще бурчал что-то до боли похожее на «чтоб у них руки поотсохли». Из-за жалости друга жалеть себя хотелось ещё больше. Во-первых, было стыдно, что попался: от воспоминаний о капитуле и взглядах братьев до сих пор горели уши. Во-вторых, обидно по той же причине — можно было бы и не попадаться! В-третьих, было больно. В-четвёртых, стоило поразмышлять, как вообще из скромного, исполнительного и набожного брата он превратился в глазах окружающих в вечно попадающего в передряги сопляка, которого постоянно наказывают. И поэтому Бертран хлюпал носом, благополучно притворяясь, что ревёт от боли, а совсем не потому, что позорно захотелось поплакать. А посему ещё одному свидетелю совсем не обрадовался.
Робер молча отобрал у Эсташа склянку, присел на край ложа и осторожно, едва касаясь, продолжил наносить снадобье. Бертран оценил — чуткие пальцы Робера действовали не в пример нежнее Эсташевых лапищ.
— Я ничего не понял, — сообщил Робер, помолчав немного. — В чëм и зачем ты сознавался, и за что тебя так сурово наказали?
— Что непонятного, — тихо буркнул Бертран, продолжая рассматривать стену. — Сказано же — в грехе неуëмного любопытства и страсти к подслушиванию. Ау, жжёт!
— Терпи, на рассечённую кожу попало, сейчас пройдёт. Ещё кусочек обработать осталось. Ну, допустим, любопытством ты всегда страдал. А сознался-то зачем? Что-то я не замечал за тобой раньше излишней набожности и склонности к самобичеванию… Эсташ, подай холстину плечи укрыть.
— Зачем самому бичеваться, когда братья прекрасно справляются, — сердито огрызнулся Бертран.
— И всё же? — Почему, почему… Потому что командора подслушивал, а тот его застукал. Ну попробовал бы он не покаяться, — с головой выдал Эсташ приятеля.
Робер аж крякнул.
— Однако. Ты, Бертран, лёгких путей не ищешь. Зачем? Что там подслушивать-то? Как он брата пекаря ругает за непропечëнный хлеб?
— Это раньше… Ну… Когда гость приезжал.
Глаза у Робера блеснули.
— Ух ты. И как умудрился! А… А много услышал?
— Не знаю, много, наверное.
Робер оглянулся по сторонам, но в командорстве Сент-Коломб-де-ла-Командери хворых как обычно не было, и госпиталь пустовал.
— Перескажи, а?
Бертран устроился поудобнее и шёпотом пересказал всё, что запомнил. Робер слушал с азартом в глазах, иногда мотал головой в знак несогласия, а под конец всё больше мрачно кивал. Потом вздохнул.
— Да, я тоже слышал такие рассуждения. Хотелось бы, чтобы прав оказался командор Ноэль, но почему-то кажется, что прав его гость.
— А я вот слыхал, что Великий магистр приезжал в Европу специально, поговорить с выборщиками папы и раздать подарки. Чтобы выбрали именно Бенедикта, — неожиданно встрял Эсташ, тоже внимательно слушавший разговор.
Бертран скосил глаза — источник столь глубоких и внезапных познаний неграмотного крестьянина угадывался на раз.
— Это откуда у брата Гийома такие сведения? — взъерошился Робер, тоже сделавший верные выводы.
Эсташ оскорблëнно поджал губы — усомниться при нём в уме и дальновидности брата Гийома и его способности разбираться в политике Ордена было почти святотатством.
— Брат Гийом, вообще-то, одновременно с Магистром прибыл с Кипра. Он рыцарь! Он вхож в круг, где такое обсуждают. Можно подумать, только командор любит поговорить с приятелями за кубком вина. Они говорили, что Ордену на Папском престоле нужен человек, который поддержит идею нового крестового похода. Вот мне и интересно, почему вы считаете, что командор Ноэль ошибается?
Робер помялся, но ему, кажется, тоже очень хотелось пообсуждать услышанное.
— Потому что мне кажется, король не будет слушать, что говорят ему из Рима. Король Филипп не следует законам, постоянно поступает бесчестно. Может, для вас это не совсем понятно, но то, как он теряет лицо, не держит слово, это…
— Какое слово?
— Ну, например… Про крестовый поход я вам уже говорил, помните? Объявить, что собирается в крестовый поход, спокойно собрать пожертвования и всё пустить на свои нужды — это низко. А нынешняя война? Началось с соперничества рыбаков, а сколько уже полегло людей. И ведь Эдуард не раз пытался уладить дело миром. Но король Филипп только на словах соглашался, а сам продолжал давить на англичан. Эдуард даже предложил в знак примирения пустить французских солдат в крепости Гиени до тех пор, пока папа Римский не рассудит дело. Наш король согласился, но как только французские солдаты вошли в крепости, он объявил, что отныне территория Гиени конфискована в пользу короны. Так нельзя, понимаете? Он же рыцарь! Его слово священно!
Эсташ хрюкнул, а Бертран, забывшись, пожал плечами:
— Вы уж простите, брат Робер, но где вы видели благородных рыцарей, верных своему слову, защитников угнетённых и обиженных? Не в балладах, а в жизни? Королю нужны территории — он их захватывает, нужны деньги — он придумывает, как их забрать. Ничего нового, все так делают. Просто на сеньора, неблюдущего вассальное право, можно пожаловаться королю, а кому пожаловаться на короля? Папе Римскому? Так вы сами говорите, что вряд ли прислушается. Да и там, как оказывается, всё нехорошо.
Сидя на палубе в обнимку с деревянным ведром, Эсташ тихо стонал. Его больше не интересовало, ни куда идёт корабль, ни как натягиваются под напором ветра паруса, ни как судно устроено изнутри и снаружи. Не хотелось смотреть ни на море, ни на небо. Хотелось перестать существовать.
В трюме было ещё хуже, и Эсташ выполз на палубу, забился в уголок, чтобы никому не мешать, и страдал в обнимку с ведром. Ему было глубоко плевать, как это выглядит со стороны. Ведро было пустым — после трёх дней качки выворачиваться Эсташу было просто нечем, одна лишь мысль о еде заставляла судорожно сжиматься всем нутром, и несчастная жертва морской болезни только сплёвывала в ведро тягучую горькую слюну.
— Я умру сейчас, — безнадёжно пожаловался он подошедшему Бертрану.
Бертран мотнул головой и протянул ему какой-то небольшой толстый корешок.
— Что это? — мученически спросил Эсташ на зависть бодрого приятеля.
— На́ вот, дали для тебя. Маленький кусочек откуси и рассасывай. Он жгучий, как перец, но помогает. И вот ещё. — Бертран высыпал на колени страдальцу несколько мелких диких апельсинов. — Тоже помогает. Говорят, кислое надо рассасывать при морской болезни. Ещё край одежды натри корочкой и нюхай.
Эсташ сглотнул и осторожно надкусил кусочек странного корешка. Острый, ярко пахнущий сок брызнул на язык, неся мгновенное облегчение. Эсташ нахмурился:
— Знакомое что-то.
— Зингибер *. Только в рождественские пряники сушёный кладут, а это свежий.
Эсташ поднёс к носу волшебный корешок и вдохнул; облегчëнно, ещё не веря своему счастью, расслабил плечи.
Бертран, глядя, как приятель обессиленно растёкся по палубе, удовлетворённо кивнул:
— Во, другое дело. Терпи, брат, обычное дело в море.
Оставшееся время плавания прошло сносно, но Эсташ раз и навсегда понял, что море и корабли — не его стихия. Теснота и духота трюма, необходимость, извиваясь ужом в тесном пространстве, убирать за лошадьми, которые от вынужденной малой подвижности дурели, плохо ели и тоскливо ржали, требуя выпустить. А запах!
Белокрылые и лёгкие издали кораблики вблизи оказались неповоротливыми громадами со склизкими даже на вид боками и серой грубой холстиной парусов. И даже избавление от морской болезни не сделало нахождение на борту приятным.
— Это где это видано — оправляешься с борта чуть ни при всех, да ещё водой в зад брызгает! Мочишься и одной рукой за канат держишься — волной того и гляди смоет! Тьфу ты, пакость! А жратва? Это же невозможно есть! Каждый день сухари и солонина, солонина и сухари! А вода? Да у нас в командорстве скотину такой не напоили бы! Роберу, который был, разумеется, избавлен от необходимости убирать в трюме навоз, стирать рубашки, мыть посуду и развлекал благородную часть пассажиров и капитана исполнением баллад и восхвалением красоты заката на море и огромных близких звëзд на бархате неба, хотелось надеть на голову ведро. И постучать.
Бертран, которому Эсташ по три раза на дню изливал жалобы на тяжкую долю бедного сервиента, закатывал глаза, что-то шептал и спешил найти себе занятие. Эсташ обиженно шмыгал носом — друг, называется! Не было никакой надежды, что приятель шептал молитву Высшим силам о вспомоществовании страдальцу, скорее всего, ругал нытика последними словами.
Короче говоря, Эсташ томился и считал дни.
С жадностью смотрел он на приближающийся берег: за три недели плавания ** корабль осточертел до невозможности. Поэтому, когда вожделенная суша наконец показалась, Эсташ заранее был готов видеть в приближающемся клочке земли рай. Издалека это и правда было похоже на сказку: яркая зелень, выбеленные солнцем камни построек, терракотовые мазки черепичных крыш. Над головой носились и истерично орали чайки, и громада корабля, поскрипывая такелажем, неспешно переваливалась всё ближе и ближе к причалу. От желания снова почувствовать под сапогом твёрдую землю вместо зыбких досок палубы сосало под ложечкой. Эсташ прищурился. А вон там — на возвышении, большое и значительное — это резиденция Великого магистра? Ух. А может, это во-о-он там? Тоже что-то крупное.
Правда, сойти на берег, восторженно разинув рот, не вышло: кроме поклажи на берег надо было вывести лошадей. И если все их пожитки вынес Бертран, то сомнительная честь выводить коней досталась Эсташу — Бертран за два года так и не нашëл с животными общего языка, ездил средне, а уж уговорить застоявшихся, нервно прядающих ушами коней спокойно и ровно спуститься на берег, ему удалось бы только ценой раздробленных копытами ног. Поэтому Эсташ со вздохом отстранил приятеля и взялся за дело.
Испуганно храпящим жеребцам замотали головы тряпками и буквально сволакивали по сходням. А Эсташа ещё и попросили помочь другим — очень уж ловко он управился с их пятью животинами. Пришлось проявить чудеса христианского добросердечия и то уговорами, то руганью выводить из трюма ещё и чужих.
— Вперëд. Вперëд! Ну иди, хороший, иди, ну. Молодец. Шагом. Шагом. Не надоело в трюме-то? Застоялся, измаялся, воды свежей хочется, да? Ну иди, иди, скотина! Шагом, шагом, говорю! Так, медленнее! Тише, тише. Тише! Спокойно иди, говорю, рагу ходячее, сломаешь ногу — я первым в очередь стану похлёбку попробовать! Вперёд. Иди, тупая скотина! Вон хозяин стоит, сейчас вкусненького даст. Побегать пустит, ну! Доски скользили и раскачивались, лошади мотали головами и пытались куда-то шарахнуться, и Эсташ взмок, изматерился и смертельно устал.
Бертран ревновал. Дико, по-детски, до злых слëз и запальчивых зароков: «Ах, они так! Голову не поверну! И здороваться не буду! И вообще!»
Причина его ревности — две причины — беспечно радовались жизни. Эсташ и Робер вписались в жизнь Дома, словно родились на Кипре. Компанейский, лëгкий характером и болтливый Эсташ быстро перезнакомился с прочими молодыми сервиентами, подлизался к брату, заведующему хозяйством, и теперь его было не найти: то он гонял коней купаться в море, то его взяли с собой на базар покупать какую-то снедь — а там ой как есть на что поглазеть, то отправили собирать налоги в дальние наделы, и он вернулся с полной сумой странных орехов и сладостей, которые ему отсы́пали за редкие даже во Франции серые глаза и наглую умильную рожу. И то, что он поделился лакомствами с Бертраном, никак не утешило последнего. Потому что все эти интересные вещи проходили без его участия!
Тут, Бертран, конечно, наводил на приятеля напраслину — послушания раздавались всем сообразно надобностям командорства, и Эсташ ехал туда, куда велено, и делал то, что велено. Крепкого храмовника ставили на те работы, где он был наиболее полезен, и приятель был не виноват, что полезен он был в интересных и весëлых делах. А вот проигрывающий статями Бертран ни в купании коней, ни в сопровождении обозов незаменимым не являлся: сервиентов на Кипре было много, выбирать было из кого. Обижаться на то, что их не ставят в пару, было несправедливо, но Эсташ хотя бы для приличия мог сделать не такую довольную рожу! И не болтать так много с братом Сержио, тоже мне друга нашëл! И мерзотно воняющая специями еда Эсташу нравилась! И жара ему была нипочëм! И Сержио его даже плавать научил, и Эсташ даже научился! И ничего он не дурачок-простачок, а умело прикидывается дурнем! С дурня какой спрос? Гад двуличный!
Робер тоже был в своëм репертуаре. В прямом смысле: в каждом углу Дома был слышен в часы отдыха его мягкий бархатистый голос. «Как Боженька рукой душу трогает», — зачарованно сказал кто-то из братьев. В этот раз Бертран вместо гордости за Робера испытал только ещё бо́льшую ревность. Здесь было много молодых рыцарей, и Роберу было с кем и побеседовать о политике на досуге, и помериться искусством владения меча, и обсудить богословские темы. С ровней.
Самого же Бертрана как-то незаметно оттëрли с должности оруженосца — официально он им так и не был объявлен — и отрядили в помощь драпьеру. И вот вроде бы правильно: самая его работа. То, чем он занимался в отцовской лавке, только в огромных масштабах. Он же вроде так и хотел?! А Роберу и Эсташа в прислуге хватит. Только теперь, после двух лет совсем другой жизни, к которой он, оказывается, почувствовал вкус, заниматься только плащами, подштанниками да упряжью оказалось невыносимо тоскливо. «Ну ты же считать умеешь? И читать! С ума сойти — грамотный сервиент! Вот и работай во славу Ордена: проверяй отчëты Домов, собирай их в общий свод, переписывай. Отдельно считай, какому Дому сколько и чего надобно. Медленно читаешь? Учись по ходу дела».
Впервые в жизни Бертран пожалел, что владеет грамотой. Запертый в стенах командорства утра до ночи он вчитывался в чужие отчëты, выписывал цифры в общий свод, отдавал на проверку драпьеру. Иногда в его скучную келью забегал писарь и с радостным «ну у тебя же чудесный почерк, перепиши вот это, я не успеваю, а завтра уже корабль» подсовывал ему какие-то письма.
Бертрана тошнило от счëта, чтения и переписывания. Он тихо бесился, тоскливо глядя в окно. Только сейчас он осознал, как скучна и однообразна была его почтенная жизнь торговца тканями. Вынужденный в совсем сопливом возрасте из-за болезни отца взвалить на свои плечи звание главы семейства и хозяина лавки, он и не понимал, что юность его прошла среди тряпья, судорожного подсчëта податей и угождения покупателям. Что он сам к шестнадцати годам стал как маленький старичок — рассудительный и благообразный. И что бесшабашный Эсташ (и даже благородный, но совершенно не от мира сего Робер) буквально поделились с ним своей кипучей бурлящей молодостью. И ему понравилось. А теперь…
Короче говоря, Бертран тяжело переживал потерю их житья во Франции, тихо бесился от скучных обязанностей и всячески отлынивал от работы, зло выслушивая попрëки. Только на обязательных для всех утренних тренировках и можно было теперь отвести душу, но тут этой самой душой овладевала обида на Робера с Эсташем, которые и здесь находили себе других партнёров для учебных боëв, и Бертран тоже не особо усердствовал.
Такое пренебрежение послушаниями не могло закончиться ничем хорошим. Рано или поздно мягкое сетование драпьера должно было вылиться в получение наказания. Ну и вылилось… Да так, что от воспоминаний хотелось провалиться под землю. Оказалось, всё это время за ним внимательно наблюдали, а он… Позорище.
Бертран осторожно скосил глаза на главный стол. Великий магистр неспешно выбирал блюда и осматривал трапезную. А Бертрану после вчерашнего разговора кусок поперёк горла вставал. С самого момента их отплытия из Франции Бертран думал о Великом магистре и ужасно переживал. Он не представлял, как будет находиться рядом с ним. «С отцом…» — аккуратно, на пробу — даже не проговорил! — впервые подумал Бертран. Покатал в голове слово, примерил, скривился. Ничего. Совсем ничего он не чувствовал к этому мужчине, и, если честно, несколько удивляло то, что тот, в свою очередь, кажется, вполне свыкся с мыслью о родстве. По крайней мере, первое, что сделал он по прибытии новых членов Ордена в Дом, нашëл Бертрана глазами. Улыбнулся и поприветствовал братьев. Вроде бы всех, но Бертран чётко чувствовал, что его, конкретно его. Он даже забеспокоился, что выделение среди всех простого сервиента вызовет вопросы, но всё же Магистр был Магистром и более никаких проявлений чувств себе не позволил.
Человек привыкает ко всему, привык к Востоку и Бертран. Перестала казаться адской жара, баранина воспринималась не наказанием, а нормальным мясом, и совершенно естественно к этому мясу нужны были остро пахнущие приправы. Наладились отношения с местными храмовниками, и теперь уже не только Эсташ мог похвалиться новыми друзьями. Не повредила и выволочка: после напоминания, где он и кто он, Бертран снова стал трудолюбивым, исполнительным и любознательным. А досуг, в конце концов, можно проводить не только с Эсташем или Робером. Вон писарь тоже может много рассказать и про здешний быт, и даже сплетни из Европы. А с оруженосцем драпьера отлично получается помахать мечом, и удар у него такой, что рука со щитом гудеть начинает.
Жизнь на Кипре кипела. Сердце Храма бесспорно было здесь, а не в Париже. И при том, что Орден и здесь вёл себя как прижимистый и оборотистый хозяин: белоснежный местный сахар наилучшего качества, изумительные вина и душистое оливковое масло производились в промышленных масштабах, сбывались в Европу, а денежки — монетка к монетке — оседали в хранилище и скрупулёзно учитывались в финансовых отчётах, — всё же становилось очевидно, что главная цель создания Ордена — война.
Молодых, хорошо подготовленных храмовников на острове было большинство. Вообще, воинов-монахов на острове было много. Госпитальеров * Бертран увидел первый раз по дороге к порту. Придирчиво осмотрел одеяния, коней и выправку. Честно признался себе, что иоанниты не уступают храмовникам ни в чëм. Ну-у-у… почти: всë же белые рыцарские одеяния храмовников были, несомненно, красивее и роднее простеньких чëрных одежд иоаннитов. Гордыня, ага, как и было завещано Ричардом Львиное Сердце *.
Поразмышлял о том, что ордены действительно — близнецы и задумка Рима объединить их не кажется такой уж странной. А от воображения несметных богатств и общей военной мощи вообще захватывало дух. Глодало, правда, подозрение, что может хватить одного косого взгляда, чтобы Госпиталь с Храмом вцепились друг другу в глотки, выясняя, кто же в объединëнном ордене главный. Слишком уж колкими взглядами мерили друг друга при встрече молодые монахи.
Очередной еженедельный капитул шёл своим чередом. Пара братьев покаялись в грехе лени — им присудили пятничные епитимьи; ещё одного обвинили в несдержанности и гневливости — постановили в следующую поездку на рынок править тележкой с ослом. Бертран лениво щурился, слушал вполуха, наслаждаясь каменной прохладой комнаты советов, и прикидывал, что завтра надо отправить в Никосию новые облачения на шестерых братьев да ещё две кольчуги…
Зычный бас брата Пьетро прозвучал громом среди ясного неба:
— Я обвиняю брата Жослена и брата Сержио в содомском грехе. Позавчера брат Жослен одолжил мне точильный камень, вчера я зашёл к нему вернуть. И видел… Да простят меня братья, но иной трактовки увиденному нет.
Бертран дëрнулся и ошарашенно глянул в сторону закадычного приятеля Эсташа. Белый как мел, растерянный Сержио буквально окаменел. Установившаяся было тишина стала наполняться ропотом, медленно поднялся на ноги Жослен — смуглый высокий рыцарь лет тридцати.
— Брат Пьетро слишком много употребляет вина, ему показалось. Брат Сержио мой оруженосец, он помогал мне снять кольчугу, — медленно и презрительно процедил он.
— Для того, чтобы снять кольчугу, целоваться не обязательно.
— Ложь. Не было такого.
Новая волна ропота плеснула и опала, оставляя гнетущую тишину. Председательствующий приор откашлялся.
— Брат Жослен, Бога ради, извольте пройти в темницу добровольно. Грех, в котором вас обвиняют, слишком велик, чтобы под честное слово оставить ждать решения на свободе. Вы и вы, братья, — председатель ткнул в двух сержантов, — проводите брата до темницы. Брат Пьетро, вы осознаёте, в какой тяжести обвиняете нашего дорогого брата?
— Да. Я твёрдо уверен в правдивости обвинений.
— Брат Сержио, что скажете вы?
Сержио смог только что-то промычать и мотнуть головой.
Председательствующий кивнул:
— Проследуйте туда же и ждите решения. Это очень… О, Господи.
После ухода обвинённых в зале началась форменная свара. Рыцари, наплевав на сан и благообразность, орали друг на друга и на брата Пьетро — Жослену многие симпатизировали. Председатель хлопнул рукой по подлокотнику кресла:
— Стыдитесь, сеньоры! Разве так подобает себя вести храмовникам?! Через три дня в Дом возвращается из Фамагусты Великий магистр. Оставляем решение этого дела до следующего капитула под его председательством. Помолимся в завершение.
Ух, молодец, как с себя ответственность снял! Бертран тронул за рукав выходящего из зала Эсташа. Тот ответил совершенно потерянным взглядом, и Бертран не нашëл слов утешения.
День прошëл в маете, дела валились из рук. В конце концов Бертран испросил у драпьера дозволения и, бросив недосчитанные простыни, пошëл искать Эсташа. Вовремя. Буквально в последнее мгновение успел втиснуться между ним и двумя сервиентами, предотвращая мордобой. Гавкнул на всех троих, схватил Эсташа за плечо и утащил в церковь — посидеть на скамьях, охладиться в уединении. Ничего Эсташу, конечно, не сделали бы, Бертрана больше волновало то, что Эсташ со своей немеряной силищей сгоряча мог покалечить кого-нибудь. И вот тогда бы была действительно беда. Вышедший к ним капеллан только покачал головой, посоветовал помолиться для умирения духа и удалился.
К приезду магистра командорство напоминало нашкодивших подмастерий в ожидании мастера. По крайней мере, приор, которому выпала честь сообщить, что две паршивые овцы не только завелись в стаде, но и успешно из него удрали, вид после общения с Великим магистром имел весьма бледный.
Робер, сидевший с документами в приëмной, с интересом выслушал и в лицах пересказал Бертрану и Эсташу доклад приора и всë, что сказал приору Магистр, дословно. Магистр воздевал руки и вопрошал небеса, как можно укоротить аппетиты кипрского короля, жаждущего обложить храмовников налогами, и Госпиталя, желающего выдавить Храм с Кипра, когда, стоит ему отлучиться, и собственный монастырь пускается во все тяжкие.
Бертран с Эсташем переглядывались и нервно хихикали. Робера хватил бы удар, узнай он, что пересказывает скандал творцам скандала.
А у «творцов» в полный рост стояла другая проблема: надо было сознаваться в утере фляги. Точнее, сознаваться надо было Эсташу — Бертрану-то Сержио отдал взамен свою пустую, но всему Дому было известно, с кем ближе всех знался беглый храмовник. И от пропажи фляги и направления погони в другую сторону до пособничества побегу додуматься не составило бы больших трудов. На Эсташа и так все смотрели до того косо и задумчиво, что он регулярно багровел без причины и шёпотом ругался.
Бертран отдал ему свою флягу, а сам, выждав, пока утихнет скандал с побегом, с повинной головой поплëлся к кастеляну. С братом Сержио он находился в натянутых отношениях, с братом Жосленом, понятное дело, вообще не общался, заподозрить его в соучастии не должны были. Эсташ отговаривал как мог и предлагал флягу где-нибудь спереть.
— Нет, не будем рисковать. Да и где ты её возьмëшь? Вскроешь склад? А если попадëмся? Ты не понимаешь: врать надо так, чтобы ложь укладывалась в правду. А если кто заметил, что фляги у меня нет с того самого дня, и после моего покаяния уличит во вранье? Не надо, как-то пронесëт. Ну потерял, бывает. Не коня же.
Эсташа-то убедил, самому бы ещё быть уверенным в правильности поступка…
Кастелян разворчался и посулил, что на следующем же капитуле обязательно поднимет тему воровства. Бертран возмущённо ответил, что всё равно сам собирался каяться.
Капитула Бертран ждал с внутренним содроганием. Вышел, огляделся. Глубоко вздохнул, обратился к председательствующему:
— Прекрасный сеньор, я молю милости у Бога и Приснодевы Марии, у вас и у братии за моё прегрешение. Я нанëс ущерб Дому. — Краем глаза Бертран зацепился за совершенно каменное лицо Эсташа и встревоженное — Робера. — Я очень тяжело переношу здешний климат. Поэтому во время поисков беглецов почувствовал себя плохо, отстал. Достал флягу, отпил из неё и положил рядом. Наверное, я сомлел на несколько секунд. Когда очнулся, фляги не было. Возможно, она откатилась ниже по склону — я сел на косогоре. Я не стал сообщать, потому что необходимости во фляге у меня не возникало, а Дом был и так взбудоражен событиями. Позавчера я попросил у брата кастеляна новую флягу. Молю братьев простить меня.
Поклонился, вышел из зала советов, помаялся в коридоре, ожидая, когда позовут обратно. Вернувшись, быстро глянул на какого-то слишком бледного Робера. По спине пробежался холодок. Что?
Но ничего ужасного ему не сказали: трёхдневный пост да ещё больше молитв. Бертран выдохнул.
И только после капитула Робер нашептал, что кастелян при всех очень метко озвучил версию, не особо далеко отходящую от правды, и присовокупил, что заметил отсутствие фляги ещё неделю назад. Вот хорëк! Бертрана захлестнула волна ужаса. Так. Спокойно. Не осудили — значит, никто не поверил.
Ну как никто… На следующий день Великий магистр чуть не довëл писаря до обморока, отчего-то самолично явившись в комнату для работы с бумагами и велев ему пойти погулять. Писарь остановился под дверью, с недоумением послушал звуки пощëчин и громыхание голоса. Жаль, слов было не разобрать. Это как же надо было ошибиться в отчëте, чтобы Великий магистр самолично взялся орать на провинившегося храмовника и хлестать его по щекам, как проворовавшуюся служанку? Хотя Великий магистр последнее время часто во гневе пребывает, вот и срывается по пустякам, самому бы под руку не попасть. Писарь поëжился и удалился от греха подальше.
Бертран молча сносил побои, неотрывно глядя в пол, только слизывал капли крови с разбитой губы.
— Мальчишка! Щенок! Ты что натворил! Все отлично поняли, куда девалась фляга, твоя ложь никого не обманула! Ты понимаешь, что за такое преступление тебя до́лжно лишить плаща и отправить к цистерцианцам провести остаток жизни в цепях! Ты же пособничал дезертирам!
Бертран мотнул головой и прошептал:
— Я всего лишь поделился водой. Темницу-то не я открывал. Почему вы обвиняете меня, а настоящих пособников никто не ищет?
— За себя отвечай! Ты их обнаружил и не поднял тревогу! Нарушил приказ! Они ускользнули от правосудия Ордена из-за тебя!
— Я спас хороших людей и храбрых воинов от страшной участи.
— Они должны были понести наказание за свои грехи!
— Они никого не убили и не предали. Королю Арагона можно в шутку сказануть, что мужчине, посвятившему жизнь войне, нужен мужчина, а не женщина? И не процветает ли содомский грех в Риме и монастырях? А их, значит, в цепи и в каменный мешок — гнить пока не умрут?