Жизнь Сары измерялась не годами, а вёдрами вынесенной воды, вязанками нарубленных дров и количеством отполированных до блеска подсвечников. Тридцать восемь лет — возраст для служанки почтенный, почти старушечий. Спину ломило от постоянной сгорбленности, а руки, красные и шершавые, больше походили на рабочие инструменты, чем на часть женского тела.
Она была одной из многих в доме графа Моргемера. Ниже её были разве что кухонные мужики да подпаски. Спала она в общей девичьей, на узкой койке, застеленной жесткой дерюгой. Сквозняк гулял по чердаку, но усталость была сильнее холода.
До этого была другая жизнь. Не легкая, но иная. Сара была дочерью сельского священника — положение хоть и бедное, но дававшее некоторое образование и уважение. Отец, человек широкой души, научил её не только молитвам, но и грамоте, что было редкой привилегией для девушки из простой семьи. Эта образованность, казалось, обещала иное будущее. Но судьба распорядилась иначе. Отец умер от лихорадки, и единственной защитой для юной Сары стал брак с возвратившимся с войны солдатом, имевшим небольшое наследство. Бравый воин, герой её девичьих грез, быстро сменился жестоким пьяницей. Война оставила в его душе раны, невидимые глазу, которые он заливал алкоголем. Её попытки читать, писать, вспоминать другую жизнь, он высмеивал и пресекал кулаками. Дети — их было четверо — рождались почти каждый год. Двое умерли ещё младенцами, оставшиеся двое, девочка и мальчик, были её единственной отрадой и вечной мукой. Она таскала их на спине, пока полола грядки на огороде у трактирщика, и молилась, чтобы муж в пьяном угаре не упал на них.
Молитвы не помогли. В ту ночь её не было дома. Она ходила стирать бельё на речку. Вернулась к пепелищу. Соседи, столпившись, смотрели на тлеющие головешки. Мужа и детей вытащили обгоревшими, неузнаваемыми. Приходской священник, сменивший её отца, выдал на погребение немного из церковной казны, но хватило лишь на самые дешёвые сосновые гробы.
К графу Моргемеру она пришла не потому, что он был милостив, а потому, что у неё не было выбора. Умереть с голоду у церковной ограды или наняться в служанки. Её грамота, когда-то бывшая предметом гордости, здесь никому не была нужна. Слух о том, что граф Моргемер платит своей челяди исправно и содержит её в строгости, но без лишней жестокости, был широко известен. Его поместье, Каменный Венец, было одним из самых крупных и благоустроенных в округе. Говорили, что предки графа не жалели денег ни на крепкие стены, ни на просторные конюшни, ни на высоченные амбары, ломившиеся от зерна. Для Сары, у которой за душой не было ни гроша и ни единой возможности, эти мощные стены, казались не столько символом чужого богатства, сколько единственным спасением — последним оплотом порядка в её рухнувшем мире. Её взяли, зная, что отчаявшаяся женщина будет работать на совесть — за еду, кров и те самые честно заработанные монеты, что давали призрачную надежду на то, что однажды у неё будет хоть что-то своё.
Её день начинался в четыре утра, с растопки каминов. Потом — ношение воды, чистка котлов на кухне, помощь кухарке, мытьё полов в прихожей и служебных помещениях. После обеда — бесконечная стирка, глажка, штопка. Вечером — чистка сапог господ и уборка после ужина. Спать она падала за полночь.
Её существование было лишено прошлого и будущего. Была только бесконечная вереница одинаковых дней, наполненных болью в суставах, запахом пота и щёлока и тяжёлым, каменным грузом в груди, который она носила с собой всегда. Иногда по ночам, прижавшись лицом к жёсткой подушке, она тихо плакала, но слёзы были такими же бессмысленными, как и её жизнь.
Молодому графу Шону Моргемеру было около тридцати пяти, и он обладал той красотой, что свойственна сильным мужчинам: широкие плечи, уверенные движения, резкие, но правильные черты лица. Взгляд его серых глаз был спокоен и проницателен, а в осанке читалась привычка не только командовать, но и нести ответственность. Он унаследовал Каменный Венец в период смуты, сумев не только сохранить, но и приумножить богатства рода, за что его уважали соседи и боялись конкуренты. Он редко повышал голос, но его приказам подчинялись беспрекословно, ибо за каждым его словом стояла воля человека, знающего цену власти и долга.
Однажды утром Сара, оттирая на коленях приступку у главного входа, замерла, увидев его. Граф вышел на крыльцо, осматривая упряжку нового жеребца. Утреннее солнце золотило его волосы, он что-то говорил конюху, и в уголках его глаз легли морщинки. Он был полон той жизненной силы, которая рождается на стыке врожденной власти и неутомимой деятельности. Казалось, сама энергия процветания исходила от него.
И тогда случилось нечто немыслимое, чего Сара не чувствовала с тех пор, как была молодой девушкой. Её сердце, привыкшее биться ровно и устало, вдруг заколотилось в груди с такой силой, что перехватило дыхание. По телу разлилась странная, забытая теплота. Она не могла отвести взгляда от его сильных рук, лежавших на уздечке, от твёрдой линии подбородка.
Теперь её тяжёлые дни приобрели новую, особую пытку. Она ловила звук его шагов, узнавала его голос среди других, и каждый раз её сердце совершало глупый, болезненный кульбит. Она видела, как он любезничает с юной леди, приехавшей в гости, и её охватывало жгучее, стыдное чувство, которое она не могла назвать иначе как ревностью.
Эта бессмысленная, запретная страсть стала её тайным крестом. Она понимала всю её абсурдность: старая, толстая служанка, мечтающая о взгляде хозяина. Это было смешно и горько. Теперь по ночам она плакала уже не только по детям, но и по себе, по этой внезапно ожившей женственности.