Люди думают, что история Глубинных началась с первого вдоха водой. Они ошибаются. Она началась с Огня.
Она началась с тихого крика в пустоте — с Судного луча, что сорвался с гибнущих рукавов Ориона миллиарды лет назад. Он летел сквозь безвременье, мимо рождающихся и угасающих солнц, неся в себе семена иного миропорядка. Земля и Солнце были еще межзвездной пылью, когда он начал свой путь. И когда этот реликтовый посланник мёртвой звезды наконец пронзил нашу атмосферу, он расплавил не только небо — он переписал сами законы нашего бытия.
За Огнём пришёл Пепел. Пепел Шанхая, Пекина, Дели и Сеула, в которые испуганный Запад швырнул свои «ответы небесному возмездию», пытаясь старым огнём убить новый. За Пеплом пришёл Исход. Бесконечный поток тех, кому некуда было вернуться, потянулся на восток — в новую, суровую и голодную империю, в мою бывшую Родину, Россию, ставшую последним бастионом старого человечества.
Ами и я были среди первых, кого коснулось величие и безумие нового мира. Мы были на «Колыбели», когда магия реликта впервые шепнула нам на ухо на языке обжигающего холода и тихой силы. Мы увидели, как рушится старый порядок, и прозрели: нам нет в нём места.
Мой путь от Алексея Петрова, учёного, ставшего ненужным ещё до конца света, до Кейджи Танаки, призрака с украденным именем и выкованным телом, был долог. Это был путь через страх, боль и великий, всепоглощающий обман. Но он привел меня к ней. К Ами. К ним. К близнецам, что чувствовали мир как единое целое. К нам, первым, кто осмелился не цепляться за старое берега, а начал строить новые — из бездны.
И всё это — лишь пролог. Тень от брошенного камня перед самой вспышкой. Предыстория перед истинным началом. Ибо наша настоящая история началась не с Огня, а с первого шага в Бездну...
Воздух обжигал лёгкие, как раскалённый шлак. Каждый вдох давался с хриплым, свистящим усилием, каждый выдох вырывался коротким, прерывистым спазмом, выталкивая из горла едкую, солёную слизь. Она вытекала из носа и рта густыми, жгучими каплями, заставляя его давиться и кашлять, лёжа на прохладном, шершавом, неумолимо твёрдом дереве палубы.
Кейджи не чувствовал своего тела. Вернее, чувствовал его слишком остро, до боли, до тошноты. Кожа, привыкшая к бархатному, всеобъемлющему объятию бездны, теперь кричала от каждого прикосновения — грубого ветра, шероховатости палубы, капель воды, которые казались иглами. Слух, обострённый до немыслимых глубинных частот, оглушённо гудел от привычного скрипа снастей, плеска волн и собственного хриплого дыхания. Мир, некогда такой знакомый, обрушился на него грубым, резким, невыносимо громким и хаотичным ударом.
Он был чужой. В своём же теле. На своём же корабле.
Сильные, уверенные руки переворачивали его на бок, кто-то вытирал лицо грубым, впитывающим полотенцем. Ткань показалась наждачной бумагой.
— Дыши, — прозвучал над ухом голос Ами. Нежный, но со стальным, не допускающим возражений стержнем внутри. — Медленно. Ты здесь. Ты на поверхности. Это просто воздух. Просто ветер.
Он попытался сфокусироваться на её лице, поймать знакомые черты в расплывчатом мареве. Оно было бледным, как бумага, глаза — огромными, тёмными озёрами, полными не облегчения, а того же леденящего, животного ужаса, что видел он в своём отражении в воде всего час назад. Она видела не его возвращение. Она видела, как часть того, кого она знала и любила, осталась там, внизу, в мраке, и на палубу выбралось нечто иное, новое, пугающее.
Рин и Рэн молча стояли на коленях рядом, их обычно идеальная синхронность на мгновение была сломана. Рэн отвернулся, сжимая поручень так, что его костяшки побелели, не в силах смотреть на мучительные конвульсии капитана. Рин, наоборот, впилась в Кейджи взглядом, широко распахнутыми глазами, пытаясь понять, запомнить, проанализировать каждый его вздох, каждый спазм — как если бы она уже готовилась к собственному погружению.
Прошёл может быть час, может быть вечность, наполненная лишь хрипами, свистом ветра и далёким криком чаек, который резал слух, как стекло. Постепенно дрожь в теле сменилась ледяной, кристальной, почти машинальной ясностью. Сознание, отринув шок, начало выстраивать новые нейронные связи, принимая обновлённую, странную карту реальности. Он с трудом сел, опираясь спиной о твёрдый, надёжный борт. Руки всё ещё мелко дрожали.
— Вода... — его голос был чужим скрипом, голосом робота, только что научившегося говорить. — Она... тяжёлая. Плотная. Как жидкий металл. Давит... но не давит. Обнимает.
Он посмотрел на свои ладони, будто впервые видя их. Кожа на кончиках пальцев сморщилась, но не от воды, а от чего-то иного, от чудовищного перенапряжения, от смены режима работы каждой клетки.
— И тихо... — добавил он, и его взгляд стал отрешённым, устремлённым внутрь себя, в те самые глубины, которые он только что покинул. — Так тихо, что слышно, как растут ракушки на обшивке «Синсё-мару» за тридцать метров. Как песок оседает на дно. Как бьётся сердце у кальмара, проплывающего мимо.
Ами протянула ему кружку с пресной, прохладной водой. Он сделал небольшой глоток, и прохладная, чистая влага показалась ему самой большой, самой невероятной роскошью в мире. Она была другой. Не такой, как та вода.
— Инстинкт... — она произнесла тихо, глядя куда-то мимо него, на линию горизонта. — Ты поборол его. Мы видели... как ты борешься. Кашлял... твой организм отвергал... это было похоже на агонию.
— Он не отвергал, — резко, почти грубо перебил её Кейджи, и в его сорванном голосе впервые прозвучали нотки старого, учёного азарта, смешанного с глубинным ужасом перед открытием. — Он... перезагружался. Это как... как заставить компьютер с Windows запустить Unix. Со скрипом, с ошибками, с дикой болью и непониманием на аппаратном уровне... но система приняла новый код. Приняла!
Он поднял на них взгляд, и в его глазах, покрасневших от солёной воды, горел тот самый холодный, нечеловеческий огонь, который они видели перед самым погружением.
— Это работает. Не так, как дыхала. Иначе. Глубже. Это... настояще.
Он сделал ещё один, уже более уверенный глоток воды, и рука его почти перестала дрожать.
— Мы не просто нашли корабль. Мы нашли дверь. И мы только что в неё вошли.
Он обвёл взглядом троих — Ами, всё ещё испуганную и собранную, как тигрица, готовую к защите, и близнецов, заворожённых и готовых на всё.
— И теперь нам нужно решить, — его голос окреп, в нём зазвучали привычные командирские нотки, — что мы будем делать в новом доме.
Тишина, что воцарилась на палубе, была уже не прежней. Она была тяжёлой, как вода на глубине, плотной и такой же многообещающей. Они пережили не погружение. Они пережили рождение. И теперь им предстояло сделать свой первый настоящий вдох в новой жизни.
Тишина на «Умихару» после возвращения Кейджи была иного качества. Прежняя, отчаянная и напряжённая, сменилась натянутой, как тетива лука, и сосредоточенной, густой, как смола. Они не праздновали. Они молча, с почти ритуальной точностью, провели инвентаризацию своей добычи, которая не звенела монетами, а мерцала холодным, синим светом экранов ноутбуков, разбросанных по кают-компании.
Воздух пахл кофе, крепким и пережжённым, и солёной сыростью, въевшейся в одежду. На столе лежали забытые тарелки с засохшими остатками еды, а на полу валялось мокрое спасательное снаряжение, сброшенное впопыхах.
Кейджи откинулся от ноутбука, потирая переносицу. Глаза болели от часов кропотливой работы с видеофайлами, от ярких лучей прожекторов на тёмном фоне глубин.
— Итак, — его голос был хриплым от усталости, но твёрдым и чётким. Он посмотрел на троих своих сообщников, собравшихся вокруг стола. — Актив у нас в руках. Час сырого видео высочайшего качества. Возможно, лучшие в мире кадры затонувшего корабля на такой глубине. И единственные, абсолютно точные координаты «Синсё-мару». Теперь главный вопрос: как мы превратим это из простого видео в оружие? Не в дубину, а в скальпель. В ключ, который отопрёт нам все двери.
Воздух в конференц-зале на двадцать втором этаже небоскрёба в токийском районе Минато был другим. Не солёным, не продутым всеми ветрами, не пахнущим смолой и старым деревом. Он был стерильным, охлаждённым кондиционером до безжизненной прохлады и напоённым тонким ароматом дорогого кофе, свежей полировки на длинном столе из красного дерева и лёгким запахом бумаги из стопок идеально выровненных документов.
Кейджи в своём новом тёмно-синем костюме чувствовал себя здесь пришельцем. Его кожа, привыкшая к ласковым и яростным прикосновениям стихии, заживо сохла под крахмальной сорочкой. Каждый нерв звенел от непривычной тишины, нарушаемой лишь тихим гулом техники и сдержанным перешёптыванием юристов телекомпании NHK.
Напротив сидел главный продюсер документального отдела, господин Судзуки — человек с безупречной улыбкой и глазами-буравчиками. Он начал с развернутого, гладкого вступления, полного комплиментов кадрам и намёков на «честь сотрудничества». Затем его юрист, щёголь с седыми висками, с лёгкой снисходительностью в голосе протянул через стол стопку бумаг.
— Стандартный договор на эксклюзивные медийные права, — сказал он. — Все условия типовые. Вознаграждение, разумеется, соответствует рыночным...
Кейджи не стал листать. Он положил ладонь на договор, не давая его забрать Ами. Его движение было спокойным, но окончательным. Воздух в комнате на мгновение застыл.
— Прежде чем говорить о «стандартных» условиях, — голос Кейджи прозвучал тихо, но с такой стальной уверенностью, что дежурная улыбка на лице Судзуки дрогнула, — предлагаю ознакомиться с нашими «нестандартными» требованиями. И с причинами, которые делают их единственно возможными.
Он кивнул Ами. Та молча открыла свой портфель и вынула не одну, а три тонких, идеально оформленных папки. Она с лёгким щелчком разложила их перед изумлёнными юристами NHK.
— Папка номер один, — голос Ами был холоден и корректен, как скальпель, — исчерпывающее историческое и юридическое досье по находке. Депозиты цифровых отпечатков с привязкой ко всемирному координированному времени. Фиксация первенства. Отчёты о применении нашего патентованного глубоководного сканирующего комплекса. Всё, что исключает любые будущие споры о подлинности и авторстве.
Юрист NHK начал листать, и его снисходительность стала таять с каждой страницей, сменяясь профессиональным изумлением, а затем и откровенным уважением.
— Папка номер два, — продолжила Ами, — предварительные запросы и выражения заинтересованности от National Geographic и Discovery Channel, полученные нами после рассылки тизера. Мы ведём переговоры параллельно.
Судзуки чуть заметно подался вперёд. Упоминание прямых конкурентов било точно в цель.
— И папка номер три, — Кейджи взял слово, — наши условия. Не «рыночные». А единственно возможные для стороны, которая обладает монополией на технологию, доказательства и сам объект.
Он перечислил их чётко, без пауз:
— Первое: доля от всех доходов вещателя, включая рекламу и международные лицензии, а не фиксированный гонорар. Второе: наш полный творческий контроль над сценарием и финальным монтажом. Ваши редакторы работают с нашими правками. Третье: наш логотип и название компании в начале и в конце фильма, а также во всех анонсах. Четвёртое: мы предоставляем материалы не бесплатно. Это лицензионный платёж, указанный отдельным пунктом.
В зале повисла гробовая тишина. Юристы NHK переглядывались. Эти условия ломали все их «стандартные» схемы. Они были не просто выгодными для «Танаки и Танаки». Они были дерзкими.
— Но... это совершенно нетипично... — начал было юрист.
— Наша находка — тоже нетипична, — парировал Кейджи, не повышая голоса. — Наша технология — нетипична. Мы не просим вас платить за риск. Мы предлагаем вам инвестировать в гарантированный успех. Или мы найдём вещателя, который готов к партнёрству на современных условиях.
Он откинулся на спинку кресла, дав им понять, что ультиматум поставлен. Обсуждение окончено.
Судзуки задумался всего на минуту. Он смотрел то на безупречные досье, то на невозмутимые лица напротив. Он понимал: они пришли не просить. Они пришли диктовать условия. И их козыри были сильнее.
— Хорошо, — наконец сказал он, и его улыбка на этот раз была настоящей, деловой, уважительной. — Ваши аргументы... более чем убедительны. Мы принимаем ваши условия. Господа, — он повернулся к своим юристам, — внесите правки в договор. В соответствии с озвученными требованиями.
Работа закипела. Документы перепечатывались, перепроверялись. Через час новые экземпляры, уже на условиях «Танаки и Танаки», лежали на столе.
Только тогда Кейджи кивнул. Он достал из внутреннего кармана пиджака дорогую перьевую ручку — атрибут нового образа, который только что доказал свою силу.
Раздалось лёгкое, едва слышное шуршание бумаги. Две его подписи. Подпись Ами. Затем — подпись господина Судзуки. Ритмичные щелчки камеры фотографа, запечатлевавшего «исторический момент».
Рукопожатия. Улыбки. Поздравления.
Кейджи чувствовал, как под маской делового спокойствия по его спине ползёт холодный пот. Они только что не просто продали ложь. Они вынудили гиганта играть по своим правилам. Они не запустили медиа-машину. Они сели за её штурвал.
Он вышел из кондиционированной прохлады офиса на шумную улицу Токио. Воздух мегаполиса, густой от выхлопов и миллионов голосов, ударил в лицо. Но он был чужим. Единственным воздухом, который теперь казался ему по-настоящему своим, была тяжёлая, солёная, насыщенная безмолвием вода на стосемидесятиметровой глубине. И этот воздух свободы они только что отстояли в бою.
Следующие несколько дней «Умихару» превратился в плавучий командный пункт, откуда нити управления тянулись прямиком в сердце медиа-империи. Кают-компания, заваленная проводами, жужжащими внешними жёсткими дисками и экранами ноутбуков, стала штаб-квартирой операции. Сюда по защищённым каналам стекались первые смонтированные отрезки, отсюда же уходили жёсткие, порой безжалостные правки.
Воздух в огромной аудитории «А-102» главного корпуса Университета Осаки был густым и неподвижным, пропахшим старой пылью, древесиной лекционных парт и едва уловимым запахом нового, ещё не распакованного оборудования. Он не имел ничего общего с солёным дыханием океана, к которому привыкли их лёгкие. Здесь пахло знанием. Консервированным, разлитым по полочкам и ждущим своего часа.
Кейджи, застывший у входа, чувствовал себя пришельцем. Его новенький студенческий билет в кармане жёг кожу, как фальшивая монета. Он инстинктивно отыскал взглядом Рин и Рэн — они стояли чуть поодаль, такие же зажатые и не на своём месте. Их безупречная синхронность, столь естественная на палубе «Умихару», здесь, среди шумной, галдящей толпы первокурсников, выглядела странно, почти инопланетно. Они были островком в этом море незнакомых лиц, одетых в одинаковую, купленную в универмагах одежду, которая сидела на них не так, как привычные практичные куртки и штаны для работы на судне.
Аудитория медленно заполнялась. Не было фиксированных мест, не было учителя, который бы рассаживал и выкрикивал расписание. Каждый был сам за себя. Студенты сбивались в стайки, обменивались неуверенными улыбками, поглядывали по сторонам в поисках «своих». Кейджи ловил на себе взгляды — быстрые, оценивающие. Девочки шептались, поглядывая на Рэна, который старался сохранять невозмутимый вид, но его уши заметно краснели. Рин, наоборот, вся сжалась, стараясь стать невидимкой.
Их тихое отчуждение длилось недолго
На сцену поднялся сухощавый, подтянутый мужчина в идеально отглаженном костюме — декан факультета океанологии, профессор Таканава. Его голос, усиленный микрофоном, легко перекрыл гул голосов, заставив аудиторию замолчать.
Он говорил плавно и обтекаемо: о богатых традициях факультета, о вызовах современной науки, о безграничных возможностях, которые открываются перед новым поколением. Кейджи почти не слушал, его взгляд скользил по схемам океанических течений на проекторе, мысленно сверяя их с теми, что были у него в голове, с живой, дышащей картой, которую он чувствовал кожей.
И тогда фраза профессора прозвучала, как удар гонга в тишине.
«…И мы особенно рады видеть среди наших новых студентов тех, кто уже внёс свой — без преувеличения — весомый вклад в науку и вернул нашей стране частицу её утерянной истории, — профессор Таканава сделал театральную паузу, его взгляд, тяжёлый и оценивающий, медленно проплыл по залу, пока не остановился на них. — Пожалуйста, поприветствуйте команду «Танака и Танака» — Кейджи Танаку, Ами Танаку, Рин и Рэн Накамуру. Для нас большая честь, что вы выбрали наш факультет для продолжения образования».
На секунду воцарилась оглушительная тишина, которую тут же сменил гул — не аплодисментов, а сотен голосов, зашептавшихся одновременно. Не сотни, а тысячи глаз уставились на них. Взгляды были разными: любопытными, восхищёнными, завистливыми, скептическими. Но все они были лишены одного — простого человеческого любопытства к новому знакомому. В них читалось лишь одно: «Смотри, это Они. Те самые».
Кейджи почувствовал, как мышцы его спины непроизвольно напряглись, сработал древний инстинкт — быть на виду значит быть уязвимым для хищника. Он кивнул в сторону сцены, чисто символически, стараясь сохранить на лице маску вежливой отстранённости. Рин, покраснев, опустила глаза, изучая узор на парте. Рэн, наоборот, выпрямился и встретил взгляды окружающих с вызывающей, почти дерзкой ухмылкой, но Кейджи видел, как напряжены его пальцы, сжимающие ремень рюкзака до побеления костяшек.
«Вот и всё. Камуфляж сорван в первую же минуту», — промелькнула у него мысль с горькой иронией. Они пришли сюда, чтобы затеряться, чтобы снова стать учениками, чтобы достроить тот каркас знаний, который был так грубо сломан Судным лучом. Они хотели тишины библиотек и анонимности в аудиториях. Вместо этого они с первого же дня стали экспонатами в стеклянной витрине.
Ориентация закончилась. Толпа хлынула к выходам. Мимо них проходили, оглядываясь, тыча пальцами, перешёптываясь. Кейджи ловил обрывки фраз: «…это те, с золотом…», «…думал, они старше…», «…интересно, на чём снимали…», «…выглядит обычным…».
Он молча двинулся к выходу, и близнецы, словно два теневых телохранителя, мгновенно сомкнули строй, отсекая его от назойливых взглядов. Они вышли из прохладной аудитории на залитую апрельским солнцем улицу. Но ощущение быть выставленным напоказ не исчезло. Оно витало вокруг них незримым, давящим ореолом.
План «затеряться в толпе» провалился, не успев начаться. Их слава, как паутина, опутала их и здесь, за стенами храма науки. И теперь им предстояло учиться жить с этим, отрабатывая новую, сложнейшую роль — роль знаменитых студентов.
После формального выбора предметов, прежде чем погрузиться в академическую рутину, они нанесли визит, который положил начало их тайной миссии на предстоящий семестр. Это было важнее любой лекции.
Крошечная квартирка в одном из старых районов Осаки, в доме, которому, казалось, сама война была свидетельницей, пахла лекарствами, воском для пола и острым, несмываемым запахом одиночества. Пожилая женщина, г-жа Сато, открыла им дверь и приняла их с нервной, почти испуганной вежливостью, как будто визит официальных лиц из телевизора был для неё скорее испытанием, чем радостью. Её руки, портняжные пальцы которых помнили другую жизнь, беспокойно перебирали край поношенного фартука.
«Мы предупредили, что будем вести съёмку, для архива, чтобы не упустить ни одной детали», — тихо сказала Ами, устанавливая небольшую, но профессиональную камеру на компактный штатив в углу комнаты. Г-жа Сато лишь кивнула, сжимая и разжимая пальцы, её взгляд скользнул по объективу с суеверным страхом. «Кадры этой пленки станут нашим главным ориентиром», — подумал Кейджи, и, возможно, чем-то большим.
Она заварила им чай, руки её слегка дрожали, когда она расставляла потрескавшиеся, но чистые чашки на низком столике. Разговор давался с трудом. Воспоминания были спрятаны так глубоко, завалены грудой прожитых лет и невысказанной боли, что казалось, она сама боялась до них дотронуться, словно боялась разбередить незаживающую рану.
Тишина в саду дома родителей Ами, в пригороде Осаки, была иной. Не оглушающей, как на глубине, и не напряжённой, как в медийном улье. Она была тёплой, густой и насыщенной ароматом свежесрезанного моха, влажного камня и далёкого, солёного дыхания залива. Сюда не долетали ни щелчки затворов, ни гул голосов с форумов. Здесь время текло медленно и мудро.
Кейджи в тёмном, строгом, но не давящем костюме чувствовал себя здесь одновременно гостем и участником древнего, неспешного ритуала. Он и Ами сидели на татами в гостевой комнате, выходящей в сад, а напротив них, с безупречно прямой спиной, восседал отец Ами, господин Танака. Его лицо было спокойным и невозмутимым, но в глазах, таких же тёмных и глубоких, как у дочери, плелось неуловимое беспокойство. Он видел их по телевизору. Он видел, во что превратилась жизнь его единственного ребёнка.
Разговор тек плавно, как ручей. Они пили зелёный чай, беседовали о погоде, о состоянии сада, о новостях в Осаке, не касаясь главного. Ами говорила больше, её голос звучал мягко и почтительно, но Кейджи чувствовал, как она напряжена. Он и сам был собран, как струна, каждым движением, каждым вздохом стараясь соответствовать моменту.
И тогда наступила пауза. Та самая, звенящая, после которой должно последовать нечто важное. Ами посмотрела на отца, потом на Кейджи. Он кивнул, почти незаметно.
— Отец, — голос Ами дрогнул, но она овладела им. — Мы пришли вернуть тебе долг. За «Умихару». За всё.
Она взяла со стола небольшой, простой, но качественный конверт из плотной бумаги и, встав на колени, с глубоким, почтительным поклоном протянула его отцу. Движение было выверенным, полным достоинства, а не унижения.
Господин Танака не спеша взял конверт. Он был толстым. Он не стал его вскрывать, не стал пересчитывать содержимое. Его пальцы лишь слегка сжали бумагу, ощущая вес. Он положил конверт на низкий столик между ними, как кладут не деньги, а печать на важный документ.
— Это значительно больше, чем я давал, — произнёс он наконец. Его голос был низким и глухим.
— Это — с процентами, — тихо, но твёрдо ответила Ами. — И с благодарностью. Без тебя у нас ничего бы не вышло.
Мужчина медленно кивнул, его взгляд скользнул с дочери на Кейджи и обратно. Он видел не сумму в конверте. Он видел их обоих — повзрослевших, изменившихся, несущих на плечах груз, который ему было трудно даже представить.
— Я горжусь тобой, — сказал он, обращаясь к Ами, и эти простые слова прозвучали громче любых оваций. — Ты нашла свой путь. Ты и твой... капитан. — Он кивнул в сторону Кейджи, и в этом кивке было признание. — Вы вернули не только деньги. Вы вернули утерянную историю. То, что не смогли сберечь наши предки, — он имел в виду не только самураев с «Синсё-мару», но и всю Японию, пережившую Крах, — вы подняли со дна и показали миру. Это важнее любых сокровищ.
Он помолчал, глядя на застывший в послеобеденной лени сад.
— Но эта слава... это внимание... — он осторожно подбирал слова. — Оно не сожжёт вас? Океан... он даёт, но он же и забирает. Не потеряйте себя в этом новом море, что зовётся «известностью».
В его словах не было осуждения. Была тихая, старая, как мир, тревога отца, видящего, как его дитя уходит в бушующие воды, которые он не в силах укротить.
Кейджи молчал, позволяя Ами вести разговор. Но теперь он сделал лёгкое движение вперёд.
— Танака-сан, — его японский был безупречно вежливым, без следов акцента, стёртого прилежной практикой. — Мы не забыли, кто мы и откуда. Этот успех — не конец пути. Это только инструмент. Чтобы помогать другим найти то, что они потеряли.
Он не стал говорить о «Глубинных», о кожном дыхании, о бездне. Он говорил о том, что мог понять и принять этот мудрый, осторожный человек. О долге чести, который важнее долга денежного.
Вечером, когда они уходили, отец Ами стоял на пороге и долго смотрел им вслед. Конверт с деньгами остался лежать на столике нетронутым — символ закрытого прошлого и распахнутого, тревожного будущего.
Они шли по тихой вечерней улице к станции, и тяжёлый камень долга наконец скатился с их плеч. Но его место заняла другая тяжесть — тяжесть ответственности перед тем, кто поверил в них, и перед теми, кто ждал их помощи. Они вернули один долг. Но это означало, что теперь они были должны самим себе быть теми, кем их считали — не просто искателями сокровищ, но теми, кто возвращает утерянное.
Вечерний бриз с залива овевал палубу «Умихару», пахнув солёной свежестью и тоской предстоящей разлуки. Корабль, бывший их домом, крепостью и лабораторией, тихо поскрипывал у причала, словно чувствуя скорое расставание. Аренда заканчивалась с мартом. Два дня — и апрель, а с ним новые обязанности, новые маски.
Они сидели вчетвером на сложенных ящиках, попивая тёплый чай из термоса. Между ними лежал распечатанный email от «Мицубиси Хэви Индастриз» с предложением о сотрудничестве, которое могло разом решить все финансовые вопросы на годы вперёд. И тут же, на экране планшета Ами, светился скромный, набранный неровным шрифтом список всего, что помнила о «Сёё-мару» старая Сато-сан: дата, предположительный район, имя капитана...
— Контейнеровоз — это деньги, — нарушил молчание Рэн, тыча пальцем в ноутбук. — Серьёзные деньги. Страховщики до сих пор кусают локти. Найдём его — и мы сможем купить свой «Умихару». Не арендовать, а купить.
— «Сёё-мару» — это не деньги, — тихо, но чётко парировал Кейджи. Он смотрел не на экран, а в тёмную воду, где отражались огни города. — Это — история. Людская память. Мы только что стали теми, кто возвращает утерянное. Весь мир это увидел. Если наше следующее дело будет про холодный металл и страховые выплаты, нас быстро перестанут видеть романтиками и начнут видеть наёмниками. А если мы поможем ей... — он кивнул на планшет, — эффект будет сильнее любой рекламы. Люди сентиментальны. Им нужны не только золотые слитки, но и... правда. Даже горькая.
Ами поддержала его, её взгляд был устремлён в будущее, как карта с проложенным курсом.