Пятьдесят пять. Красивая цифра. Две «пятёрки», как в школьном дневнике, только вот жизнь за них оценки ставит не в журнал, а прямиком на лицо — морщинками у глаз, да тяжестью в ногах к вечеру.
Я стояла перед большим зеркалом в прихожей и критически осматривала свое отражение. Синее бархатное платье, купленное месяц назад в универмаге «Весна», сидело плотно. Может, даже слишком плотно. «Надо было брать на размер больше, Надя, — мелькнула предательская мысль. — Или меньше пробовать крем для торта». Я одернула подол, расправила несуществующую складку на животе и вздохнула.
Из кухни плыл густой, сытный запах запеченной курицы с чесноком и домашнего хлеба. Запах уюта. Запах, который я создавала в этой квартире тридцать лет.
— Надежда Петровна, вы там уснули? — донесся из гостиной голос соседки, Людмилы Сергеевны. — Холодец-то тает!
— Иду, Людочка, иду! — отозвалась я, натягивая на лицо улыбку. Сегодня мой день. И никто не посмеет его испортить. Даже собственные нервы.
В гостиной уже было шумно и душно. Январь за окном выдался лютый, батареи в наших пятиэтажках жарили так, словно пытались компенсировать минус тридцать на улице. Стол, раздвинутый на всю ширину комнаты, ломился от еды. Я готовила два дня. Ноги гудели, спину тянуло, но я не могла позволить себе ударить в грязь лицом. Хрустальные салатницы, которые мы с Витей покупали еще в девяностых по талонам, сверкали гранями. Салфетки сложены веером, как в ресторане. «Селедка под шубой» возвышалась фиолетовым куполом, украшенная веточками укропа.
За столом сидели самые близкие. Дочь Марина с мужем Костиком, Людмила Сергеевна из сорок пятой квартиры, да пара моих коллег из поликлиники — старшая акушерка Зиночка и регистратор Тамара.
Не было только одного человека. Главного.
— Мам, ну сколько можно ждать? — Марина недовольно постучала вилкой по тарелке. — Мы с Костей голодные, а папы всё нет.
Дочка выглядела уставшей. В декрете с младшим она совсем замоталась, вечно просила денег, вечно жаловалась на ипотеку. Я её жалела, подсовывала конверты с моей медсестринской зарплаты, а сама ходила третий год в одних сапогах.
— Сейчас придет, Мариша, — я села во главе стола, чувствуя, как внутри натягивается тонкая струна тревоги. — У него на заводе авария, наверное. Ты же знаешь отца, он пока все не проверит, смену не сдаст. Ответственный.
— Ответственный, — хмыкнул зять, наливая себе морсу. — Пятница, вечер. Какая авария? На стакане он где-нибудь, тещенька. Уж простите.
— Типун тебе на язык, Костя! — возмутилась Зиночка, поправляя очки. — Виктор Сергеевич — мужчина видный, серьезный. Не чета нынешней молодежи.
Я благодарно кивнула коллеге, но на душе скребли кошки. Витя не звонил. Абонент недоступен уже три часа. В голове крутились страшные картинки: сердце прихватило (давление-то скачет), машина заглохла на трассе, гололед...
— Давайте хоть проводим старый год моей жизни, — предложила я, поднимая бокал с домашней наливкой. Рука предательски дрогнула. — Спасибо, что пришли, родные мои.
Мы выпили. Зазвенели вилки. Гости накинулись на салаты.
— Ох, Надька, холодец у тебя — ум отъешь! — причмокивала Людмила Сергеевна. — Прозрачный, как слеза. А горчица-то — зверь! Мой покойный, царствие небесное, такую же любил. Ты Витьку-то береги, таких хозяек сейчас днем с огнем...
Я улыбалась, кивала, подкладывала зятю куриную ножку, а сама всё косилась на настенные часы. Восемь вечера. Восемь пятнадцать.
Где же ты, Витя? У нас юбилей. Тридцать лет вместе, да плюс мои пятьдесят пять. Я же подарок ему приготовила — новый набор инструментов, он давно на него в магазине смотрел, вздыхал, что дорого. Я с премии отложила.
В восемь тридцать в дверь позвонили.
Резко, требовательно. Не так, как звонят свои. Свои звонят коротко и весело. А тут — длинный, настойчивый звонок, словно почтальон с телеграммой о смерти.
— Пришел! — выдохнула я, и сердце подпрыгнуло к горлу. — Я открою! Сидите!
Я выскочила в коридор, на ходу вытирая руки о нарядный передник, который в суматохе забыла снять. Господи, хоть бы живой. Хоть бы просто задержался. Пусть пьяный, пусть с мужиками в гараже засиделся — я прощу, я разогрею, лишь бы всё было хорошо.
Я распахнула дверь.
И застыла.
На пороге стоял Виктор. Живой. Здоровый. Щеки разрумянились от мороза, седые виски припорошены снегом. Но смотрел он не на меня. Он смотрел куда-то поверх моего плеча, вглубь квартиры, словно оценивая обстановку.
На нем была новая дубленка. И новая рубашка — голубая, в мелкую клетку. Я эту рубашку не покупала. Я вообще не помнила, чтобы у него была такая вещь.
Но самое страшное было не это.
Рядом с ним, крепко держа его под руку, стояла женщина. Молодая. Лет тридцати, не больше. Яркая, как елочная игрушка, и такая же неуместная здесь, в моем пахнущем пирогами коридоре. Короткая розовая курточка, из-под которой виднелись голые коленки в капроне (в такой-то мороз!), ботфорты на шпильке.
Она жевала жвачку, громко чавкая, и с любопытством разглядывала меня, как экспонат в музее древностей.
— Витя?.. — голос сорвался на шепот. — Это кто? С работы? Что-то случилось?
От Виктора пахло. Не морозом, не заводской смазкой и даже не перегаром. От него пахло приторно-сладкими женскими духами, табаком и коньяком. Этот запах ударил мне в нос, перебивая аромат моей курицы, и меня замутило.
Виктор молча отодвинул меня плечом. Не грубо, но так, как отодвигают стул, мешающий пройти.
— Заходи, Ириша. Не стесняйся.
Он прошел в квартиру прямо в ботинках. Оставил на чистом коврике грязные, снежные следы. Девица засеменила за ним, цокая каблуками.
— Витя! — вскрикнула я, обретая дар речи. — Ты что творишь? У нас гости! Люди!
— Вот и отлично, — бросил он через плечо, даже не оборачиваясь. — Свидетелями будут.
В гостиной воцарилась тишина. Такая плотная, что было слышно, как гудит холодильник на кухне. Костя замер с рюмкой у рта. Марина выронила вилку. Людмила Сергеевна открыла рот, и кусочек холодца так и остался у нее на губе.