— Ты не достойна моего сына! Говорила ему, что не родишь ему наследника, — швыряет меня на ступени двора свекровь.
Острая боль пронзает колени, когда они встречаются с холодным камнем. Ладони скребут по шершавой поверхности ступеней, и я чувствую, как кожа лопается, оставляя красные следы. Металлический привкус крови во рту от того, что прикусила язык при падении.
— Проваливай отсюда и выводок свой прихвати!
В ушах стоит оглушительный шум, словно водопад обрушился на голову. Сердце колотится так бешено, что кажется — вот-вот разорвется.
Что происходит? Почему сейчас? Что я сделала не так? Мысли мечутся в голове, как испуганные птицы в клетке.
Я лежу, распластавшись на ступенях особняка, и не могу поверить в реальность происходящего. Ведь только пару часов назад мы мирно ужинали, обсуждали школьные дела девочек. Свекровь даже похвалила Мадину за хорошие оценки. Что могло так кардинально измениться?
Может, это кошмар? Сейчас проснусь в своей постели, и все будет как прежде...
— Где эти негодницы? — голос свекрови разрывает воздух, как удар кнута по натянутой струне.
Ее лицо искажено такой яростью, что я с трудом узнаю в этой женщине ту, которая еще недавно читала Сабине сказки на ночь. Глаза горят холодным огнем презрения, а губы сжаты в тонкую линию, отчего лицо кажется каменной маской.
С огромным усилием поднимаюсь со ступеней. Ноги дрожат мелкой дрожью, колени подгибаются. Теплые капли крови стекают по ладоням, оставляя соленый вкус, когда я инстинктивно подношу руку ко рту.
— Мама, я не понимаю... — голос звучит хрипло, словно я кричала целый день. — Что происходит? За что вы...
— Не смей называть меня мама! — она спускается ко мне на ступеньку ниже, и от ее присутствия я чувствую себя крошечной, незначительной.
Экономка Фатима замирает у массивной входной двери, ее руки нервно теребят белый фартук. По ее лицу читается внутренняя борьба, желание броситься мне на помощь и страх перед гневом хозяйки дома.
— Но почему вдруг? — я делаю шаг назад, инстинктивно уходя от исходящей от нее агрессии. — Мы же... я же... пятнадцать лет в этой семье...
— Пятнадцать лет ошибки! — свекровь ниже меня по росту, но такое ощущение, что возвышается надо мной, как грозная тень. — Пятнадцать лет я терпела твое присутствие в моем доме, надеялась, что ты хоть раз, хоть раз порадуешь моего сына!
Порадую? А разве девочки не радость? Разве счастливый смех дочерей не делает Адилхана счастливым?
— Но ведь дочери... они же ваши внучки... — пытаюсь возразить, но голос срывается.
— Внучки? — горький смех вырывается из ее горла, как карканье вороны. — Три девчонки! Три никому не нужные девчонки! А где наследник? Где продолжатель рода?
Каждое слово ударяет по сердцу, как молот по наковальне. Пульс в висках бьется так сильно, что кажется — вены вот-вот лопнут. Перед глазами плывут черные круги.
— Ты обрекла моего единственного сына на безродность! — продолжает она, размахивая руками. — Он последний мужчина в нашем роду, а ты... ты дала ему только этих... девчонок!
Как она может так говорить о собственных внучках? О детях, которых целовала на ночь, для которых покупала подарки?*
— Адилхан любит дочерей, — шепчу, пытаясь найти опору в этой мысли. — Он никогда не говорил, что недоволен...
— Конечно, не говорил! — она всплескивает руками. — Адилхан слишком мягкосердечный! Он жалеет тебя, как жалеют калек на дороге!
Эти слова бьют больнее физической боли.
Жалость... значит, не любовь, а жалость? Неужели все эти годы он просто терпел меня?
— Это неправда, — качаю головой, не желая верить. — Мы счастливы...
— Счастливы? — голос свекрови повышается до крика. — Какое счастье в доме без наследника? Какая радость от женщины, которая не может дать сыну то, что ему нужно?
Фатима тихо всхлипывает у двери, прижимая ладонь ко рту. Ее глаза полны сочувствия, но она не смеет вмешаться.
— Фатима! — рявкает свекровь, резко поворачиваясь к экономке. — Ты что стоишь? Неси их вещи! Быстро!
— Гульжан-ханым, — голос Фатимы дрожит, — может быть, стоит дождаться хозяина? Он ведь скоро...
— Хозяин уехал по срочным делам и вернется нескоро! — жестко перебивает ее свекровь. — А я хозяйка в этом доме! И я больше не потерплю здесь этих... паразитов!
Паразитов... Она называет нас паразитами. Меня и детей.
— И вызывай такси! — добавляет она, жестоко улыбаясь. — Чтобы через полчаса этих... — взгляд скользит по мне с отвращением, — здесь не было!
Фатима всхлипывает громче и, не смея возражать, скрывается в глубине дома. Звук ее быстрых шагов по мраморному полу эхом отдается в моей груди.
Свекровь подходит ко мне вплотную. Дорогие французские духи смешиваются с запахом ее ярости — едким, удушливым. Ее пальцы с безупречным маникюром впиваются в мой локоть, сжимают так, что я невольно вскрикиваю.
— Больно? — шипит она, наклоняясь к самому моему лицу. — А моему сыну не больно? Ему не больно жить с женщиной, которая опозорила его перед всем родом?
Боль в руке острая, пульсирующая. Ногти впиваются в кожу, и я чувствую, как под ними остаются полумесяцы кровоточащих царапин.
— Опозорила? — не понимаю я. — Но как...
— Слушай меня внимательно, — дыхание обжигает мою щеку. — Если ты хоть раз попытаешься просить моего сына вернуть тебя...
Вернуть... Значит, это навсегда. Это не временная ссора, не гнев, который пройдет к утру.
— Если хоть словом заикнешься о возвращении, — продолжает она, все сильнее сжимая мою руку, — клянусь могилами предков, ты больше никогда не увидишь своих драгоценных дочурок!
Слезы сами текут по щекам, от боли в руке, от ужаса ее слов, от понимания полной беспомощности.
— Вы не можете... — хрипло шепчу, — это мои дети... они мне дороже жизни...
— Могу! — глаза сверкают торжеством. — У меня достаточно связей с нужными людьми, чтобы доказать, что ты неблагонадежная мать!
— Что... что вы имеете в виду?
— Что пьешь! — каждое слово, как пощечина. — Что изменяешь мужу! Что бьешь детей! Что бездумно растрачиваешь деньги!
— Это чудовищная ложь! — пытаюсь вырваться, но ее хватка только крепнет.
— А кто поверит? — зло и с торжеством усмехается она. — Тебе нищенке без связей и денег? Или мне уважаемой женщине из влиятельной семьи Макашевых?
Макашевы... Да, этой фамилии действительно достаточно, чтобы любые двери открывались.
Мир начинает кружиться. В желудке поднимается тошнота, а ноги становятся ватными. Кажется, что земля уходит из-под ног.
В этот момент из дома доносится знакомый топот детских ножек. Легкий и стремительный. Входная дверь с резным орнаментом распахивается, и на пороге появляются мои девочки.
Мадина, моя серьезная девятилетняя дочь, первой замечает, что происходит что-то неладное. Ее большие карие глаза широко распахиваются от испуга.
— Мама? — голос дрожит от тревоги. — Мама, что случилось? — и бросается ко мне.
Семилетняя Милана с светлыми кудряшками цепляется за дверной косяк, не решаясь выйти на улицу. Ее обычно веселое личико омрачено беспокойством.
— Мамочка, почему ты плачешь? — спрашивает она тоненьким голоском.
А моя малышка Сабина уже несется ко мне, не замечая никого вокруг.
— Мама, — слезы уже застилают ее глаза и она тянет свои ручки ко мне.
— Опять разнылись твои дочери, — едко вставляет свекровь...
— Опять разнылись твои дочери, — едко вставляет свекровь, которую я все время брака почтительно называла мамой.
Как она может быть такой жесткой?
Сабине всего шесть лет, сразу начинает хныкать. Она всегда чувствует мое настроение, как маленький барометр эмоций.
— Ничего страшного, доченьки, — стараюсь улыбнуться, но губы дрожат так сильно, что улыбка получается кривой, жалкой. — Все хорошо... мамочка просто... просто устала немного.
Как объяснить им? Как сказать, что их выгоняют из дома? Что бабушка, которая еще недавно проявила сказочную мягкость, теперь смотрит на них как на врагов?
Свекровь отпускает мой локоть, на коже остаются красные отметины от ее пальцев. Она отступает на шаг, но лицо остается каменным, безжалостным.
— Вот они, — говорит она, окидывая девочек таким взглядом, словно видит перед собой не внучек, а незваных гостей. — Плоды твоего позора. Три бесполезные девчонки вместо одного наследника.
— Как вы можете... — выходит слишком сипло, хотя я хочу закричать и защитить своих детей, — они ваши внучки. Ваша кровь…
— Женская кровь! — презрительно фыркает она. — Что толку от женской крови? Кто продолжит род? Кто понесет фамилию дальше?
Мадина нахмуривается, пытаясь понять, почему то, что она девочка, вдруг стало чем-то плохим. Милана прячется за старшую сестру, а Сабина начинает плакать громче.
— Прекратите, пожалуйста, — выдавливаю из себя, чувствуя как паника накрывает с головой.
— А что ты мне сделаешь? — усмехается свекровь, и эта улыбка напоминает оскал хищника. — Ты здесь никто! Пустое место! Я терпела тебя только ради сына, но больше не намерена жертвовать его счастьем!
Его счастьем... А мы что — его несчастье? Неужели Адилхан действительно так думает?
В этот момент из глубины дома выходит Фатима, волоча за собой два больших кожаных чемодана. Слезы текут по ее щекам, оставляя мокрые дорожки на загорелой коже.
— Простите меня, Латифа-ханым, — шепчет она, останавливаясь около меня и не поднимая глаз. — Велели... я не могу ослушаться... простите...
Ее голос срывается от рыданий. Фатима работает в этом доме уже десять лет, она видела, как росли мои девочки, помогала мне ухаживать за ними в болезнях.
Девочки замирают, увидев чемоданы. Детские глаза широко распахиваются от недоумения и страха.
— Мама, — голос Мадины становится совсем тихим, — это... это наши вещи?
— А мой розовый рюкзак там есть? — спрашивает Милана, и в ее голосе уже слышится паника.
Сабина начинает плакать еще громче, протягивая ко мне тоненькие ручки. Я беру ее на руки, и она сразу прижимается ко мне всем маленьким тельцем, ища защиты. Она прижимается ко мне, всхлипывая в плечо, а я глажу ее по темным кудряшкам.
— Все будет хорошо, моя малышка, — шепчу я, хотя сама едва сдерживаю слезы. — Все будет хорошо.
Но как может быть хорошо? Как объяснить детям, что их выгоняют из единственного дома, который они знают? Что их бабушка, которую они любили, теперь смотрит на них как на врагов?
— А папа? — спрашивает Мадина. — Где папа?
— Папа... папа в отъезде, — я чувствую, как комок в горле становится больше. — Но мы... мы увидимся с ним позже.
Свекровь фыркает:
— Не обманывай детей. Адилхан в отъезде по срочным делам, и когда вернется, он будет только рад, что я наконец очистила наш дом от балласта.