Данная книга содержит контент, предназначенный для читателей старше 18 лет.
Все персонажи и события, описанные в этой книге, являются вымышленными. Любые совпадения с реальными лицами, а также с реальными событиями являются случайными и непреднамеренными.
*******************************************************
Если вы думаете, что Новый год — это радость, смех, бой курантов и уютные посиделки с семьей, то вы… наверное, правы. Для вас. Для нормальных людей.
А для таких, как я еще несколько часов назад, это был повод забиться в угол, лить слезы в остывший кофе и чувствовать себя брошенной игрушкой под елкой. Хандра. Серость. Безликая масса, которую жизнь пнула сапогом под занавес года.
Знаете что? Долой!
Именно это мы и решили сделать — я и тот самый парень с пустыми глазами из кафе. Мы решили перевернуть наш вывернутый наизнанку мир с ног на голову. Еще раз. И посмотреть, что из этого получится.
Потому что сегодня — НОВЫЙ ГОД! И именно сегодня все возможно. Все случается. Даже то, о чем ты и подумать не смел.
Поэтому я сейчас не плачу в подушку. Я бегу. Я бегу с ним за руку по заснеженному асфальту, и ветер свистит в ушах, срывая с меня дурацкие оленьи рога. Мы ныряем в темную, пахнущую снегом и тайной подворотню, прижимаемся спинами к холодной шершавой стене и замираем, пытаясь заглушить смех и отдышаться.
Наши сердца стучат в унисон — не от страха, а от восторга. Потому что мы только что кидались в полицейских снежками. Потому что мы кричали им, что у них нет никакого чувства праздника! А они… они были так ошарашены, что даже не сразу побежали за нами.
Я чувствую, как его пальцы сжимают мою руку, и понимаю — я не знаю, куда мы бежим. Я не знаю, что будет завтра. Но я знаю, что впервые за этот долгий, предательский вечер я не просто существую. Я — ЖИВУ! И это только начало нашего безумия, потому что у нас есть пять минут до….
Мир снаружи ревел огнями, гамом и натужным, липким весельем. А я зашла в кафе, как в аквариум — отгороженный от всеобщего безумия стеклянный пузырь, где пахло корицей и горьким миндалем.
— Капучино, двойной, — выдавила я, глядя куда-то в район груди бариста. Голос прозвучал хрипло и чуждо.
— С праздником! — бодро и бездушно улыбнулась она, всовывая мне в руку пластикового оленя с номером заказа. Ее собственные рожки, поблескивавшие мишурой, выглядели насмешкой.
Я протолкнулась сквозь толпу к единственному свободному столику у огромной витрины. Кафе было забито под завязку. В углу хохотала компания, обмениваясь подарками. Рядом влюбленная пара пила из одного стакана, переплетая пальцы. Их счастье было таким громким, таким навязчивым, что хотелось закричать. Я сжала свои «оленьи рога» — дурацкий аксессуар, который я надела утром, еще веря в чудо. Теперь он жег мне голову, как терновый венец.
Пристроив чашку с дымящимся кофе, я уткнулась в холодное стекло. За окном метались в предпраздничной лихорадке чужие, озабоченные и счастливые люди. А я сидела и чувствовала, как по щеке ползет предательски горячая капля. Потом вторая. Я не всхлипывала, не рыдала. Слезы просто текли сами, тихо и беспрерывно, как дождь по стеклу. Они капали в чашку, на серую шерсть моей туники, оставляя темные, безразличные пятна.
Я видела свое отражение в стекле — заплаканное лицо, ярко-рыжие кудри, сбившиеся в беспорядке, и эти дурацкие рога. Символ веселья, ставший клеймом моего одиночества.
И тут его тень упала на мой столик.
— Простите, — прозвучал надломленный, усталый мужской голос. — Места свободного больше нет. Можно я присяду?
Я подняла глаза. Передо мной стоял он. Не «принц», не «судьба». Просто мужчина. Лицо бледное, глаза пустые, в руке — такой же одинокий стаканчик с кофе, как у меня. Он выглядел так, будто его только что вывернули наизнанку.
Я кивнула, не в силах вымолвить слово, и снова уставилась в окно. Он молча отодвинул стул и опустился напротив. Двое разбитых сердец за одним столиком. Два островка тишины в грохочущем океане праздника.
Мы молча пили свой кофе. Не смотря друг на друга. Просто делили это пространство всеобщего отчуждения. И в этой тишине было больше понимания, чем в любых словах. А потом он взорвался. Словно сорвало ту самую пробку, которая сдерживала в нем вселенскую боль. Он не закричал. Он сказал это тихо, сдавленно, глядя в свою чашку.
— Она ушла. Собрала вещи и ушла к другому. Сказала, что устала, что любит его.
Он замолчал, сглотнув ком в горле. Его пальцы сжали стаканчик так, что пластик затрещал.
— А я… а я елку купил. Живая, пахнет так здорово. Думал, сегодня отметим вместе, шампанское откроем, а потом к друзьям поедем… А она ушла.
В его голосе была такая бездонная пустота, что мне показалось, я падаю в нее. Я молчала. Что я могла сказать? Все слова утешения казались плоской фальшью.
Прошла целая вечность. Компания за окном прошла мимо, распевая песни. Я подняла на него свои заплаканные глаза, и слова вырвались сами, тихо и безнадежно.
— Я увидела их вдвоем. Примчалась к нему домой, хотела до праздника успеть, сюрприз сделать… А он… с другой. На нашей кровати.
Я выдохнула и добавила, почти шепотом.
— Я не знаю, куда идти. Просто не знаю.
Мы сидели в гулкой, звенящей тишине, погруженные каждый в свой стакан с кофе. Я видела в темной жидкости лишь осколки собственного отражения — заплаканные глаза, растрепанные рыжие волосы. Он, мой случайный молчаливый спутник по горю, смотрел в свой, будто надеялся разглядеть там ответы на все вопросы. Мир вокруг бушевал, смеялся, звенел бокалами, а мы были в вакууме, где не было ничего, кроме жгучей обиды и пустоты.
И тут воздух вокруг изменился. Стал гуще, звонче, в нем заиграли невидимые искорки инея. Мимо нашего столика бесшумно проплыла Снегурочка — в короне, и в сияющем одеянии, сотканном словно из лунного света и хрустального звона. А за ней...
Он появился без предупреждения. Не ковылял, а словно возник из самой морозной дымки за окном. Высокий, величавый, в роскошной шубе, отороченной настоящим серебром, что переливался в свете огней. Его длинная, пушистая борода была белее чистого снега, а глаза... его глаза светились тихой, всепонимающей мудростью. В руке он держал резной, мореный посох, увенчанный хрустальным набалдашником, в котором пульсировал холодный свет.
Он не прошел мимо. Он остановился напротив нашего стола, и его взгляд, мягкий и пронзительный одновременно, обнял нас обоих. В его присутствии суета кафе замерла, звуки стали приглушенными, отдаленными.
— Дети мои, — раздался его голос. Он был глубоким и бархатным, как густой зимний лес. В нем не было ни капли хрипоты или усталости. — Почему в ваших сердцах живет такая грусть, когда в мире царит ночь чудес?
Мы не смогли бы ответить, даже если бы захотели. Его присутствие лишало дара речи.
— Ну-ка, поднимите на меня свои глазки, — сказал он не приказом, а ласковым предложением.
Мы послушно подняли головы. И под его теплым, всевидящим взглядом что-то во мне дрогнуло. Уголки моих губ сами собой, против моей воли, дрогнули в слабой, несмелой улыбке. Рядом мои спутник тоже смотрел на него не отрываясь, и на его лице застыл не оскал, а скорее, изумление.
Дед Мороз внимательно посмотрел на нас, и в его глазах плеснулась бездонная, вселенская доброта.
— То, что ранило вас, осталось в старом году, — произнес он тихо, но так, что каждое слово отпечатывалось в самой душе. — Эта ночь — словно чистый лист. Первая страница новой книги. И написать на ней можно всё, что пожелаете. Любую историю. Любое чудо. Было бы желание сердцем истинным, а не от ума. Сердцем, что помнит, как верить.
Он сделал едва заметный шаг, и от него пахнуло морозной свежестью, хвоей и чем-то неуловимо сладким, словно запах далеких звезд.
— Не печальтесь. Всё у вас будет. Обязательно будет. Просто позвольте этому случиться.
Тишина, оставшаяся после Деда Мороза, была уже не гулкой и пустой, а плотной, насыщенной, словно воздух после грозы. Волшебство не испарилось вместе с ним; оно витало между нами, трепеща невидимыми крыльями. Мы молчали, и в этом молчании теперь было не отчаяние, а недоуменное, настороженное ожидание.
И вдруг он, мой спутник по несчастью, медленно, почти нерешительно, протянул ко мне через стол руку. Не для рукопожатия делового, а скорее, как знак перемирия, как мост между двумя одинокими островами.
— Олег, — просто сказал он.
Его ладонь была теплой, сильной, и это тепло странным образом успокаивающе подействовало на мою вечно холодную руку.
— Ирина, — ответила я, и впервые за этот вечер мое имя не прозвучало как стон.
Мы разжали пальцы, и он откинулся на спинку стула, разглядывая меня уже с новым, живым интересом.
— А может, этот Дед... и прав? — вдруг произнес Олег, и в его глазах плескалась не детская вера, а взрослое, отчаянное решение. — Может, и впрямь можно всё переиначить? Прямо с этой секунды.
— Как? — выдохнула я, всем существом цепляясь за эту мысль. — С чего начать?
— Ну не знаю, — он усмехнулся, и в уголках его глаз обозначились лучики смешинок. — Например, заказать не этот горький кофе, а что-то покрепче. Глинтвейн, что ли.
Идея показалась мне внезапно и ослепительно верной.
— Глинтвейн — это для тех, кто мерзнет, — парировала я, чувствуя, как на губы пробивается самая настоящая, не вымученная улыбка. — А мы... мы должны согреться изнутри. Лучше шампанское. Чтобы пузырьки щекотали нос и мешали грустить.
— Официант! — не раздумывая, крикнул Олег, поймав взгляд проходящего официанта. И уже через мгновение на нашем столе, вытесняя половинки кофейных чашек, стояло ледяное серебряное ведерко, из которого торчало горлышко бутылки, а в высоких фужерах танцевали крошечные пузырьки.
Первый бокал мы выпили почти молча, подняв друг другу глазами тост за «новый счет». Второй — за то, «чтобы старый год унес с собой все свои проблемы». А после третьего бокала лед растаял окончательно.
— Знаешь, я работаю... начальником охраны в одной конторе, — признался Олег, крутя бокал за тонкую ножку. — Сижу целыми днями перед мониторами, смотрю, как люди ходят по коридорам. Работа скучная, серая, как мое пальто. Иногда кажется, что я сам превращаюсь в камеру наблюдения.
Я фыркнула, мне стало его искренне жаль.
— Поздравляю, — сказала я. — Но моя работа, пожалуй, еще нуднее. Я учитель младших классов. Представляешь? Двадцать пять пар глаз, двадцать пять вопросов «почему?», вечные жалобы родителей и тонны проверки тетрадей. Иногда мне снится, что я бегу по бесконечному коридору, а меня догоняет стопка диктантов.
Мы смеялись уже вместе, и это было так неожиданно и так приятно — смеяться. Мы болтали о глупостях, о том, как ненавидим новогодние корпоративы, о самых нелепых подарках, которые нам дарили.
И тут мой взгляд упал на улицу. Прямо на площади, залитая огнями, сияла огромная елка, а рядом с ней — длинная, залитая льдом горка, с которой с визгом скатывались дети и взрослые.
Идея ударила в голову, как искристый ток того самого шампанского.
— Олег, а давай... — я ткнула пальцем в окно. — Давай пойдем кататься с горки!
Я ждала сомнений, вопросов «а не рано ли?», «мы же взрослые люди». Но его глаза вспыхнули с тем самым озорным огоньком, что я заметила после ухода Деда Мороза.
— А что, — он отодвинул стул и встал, достав с вешалки свое серое пальто. — Мы что, кому-то что-то должны? Пошли, Ира. Надо же опробовать этот «новый счет» на практике.
— Стой, стой! — засмеялась я, хватая со стола почти полную бутылку шампанского. — Пригодится! Увековечим наш побег!
Олег лишь одобрительно подмигнул, распахнул передо мной дверь, и нас поглотил морозный, хрустальный воздух. Площадь сияла, как гигантская елочная игрушка. Дети визжали, взрослые смеялись, и мы, двое сумасшедших в серых пальто, были теперь частью этого хаоса.
— По очереди скучно! — крикнул Олег, и мы, разбежавшись, плюхнулись на одни санки, я прижалась к его спине, и мы понеслись вниз с такой скоростью, что ветер вырывал из груди смех, а не воздух. Потом мы увидели в толпе того самого Деда Мороза — того, настоящего, и помчались за ним, крича: «Погоди, подарок забыл!» Он обернулся, и мне показалось, что под белоснежной бородой снова мелькнула та самая мудрая улыбка, прежде чем он растворился в толпе.
Запыхавшиеся, румяные, мы повалились под пушистые лапы огромной елки, прямо на сугроб. Я откупорила шампанское большим хлопком, и пена хлынула нам на руки. Мы пили прямо из горлышка, передавая бутылку по кругу, и запели во всё горло какую-то дурацкую детскую песенку, путая слова.
Именно тогда к нам подошли они. Двое полицейских, серьезных и немного уставших.
— Граждане, тише, пожалуйста. Здесь не положено распивать и мешать окружающим, — сказал один, старший.
Мы проигнорировали. Олег тряхнул головой и затянул громче. Я ему подпевала.
— Граждане! Второе предупреждение! Прекратите, либо мы будем вынуждены вас задержать!
Что-то во мне щелкнуло. Вся накопившаяся за год, за вечер злость и обида вырвалась наружу в одном крике. Я вскочила на ноги, потрясая бутылкой.
— Да у вас вообще нет праздничного настроения! — проорала я, и голос мой звенел от нахлынувшей свободы. — В такой вечер, а вы со своими предупреждениями!
И тут Олег, не говоря ни слова, наклонился, слепил идеальный, тугой снежок и метнул его в того, что был старше. Тот чисто психологически отпрянул, и снежок размазался по его нагрудному знаку.
Воцарилась секунда ошеломленной тишины. А потом что-то сорвалось и во мне. С диким смехом я запустила своим снежком во второго. Мы стояли под елкой, как два мятежных школьника, и закидывали снежками двух обалдевших стражей порядка. Они отнекивались, отмахивались, и на их лицах сначала читалась чистая ярость, а потом… потом что-то вроде растерянной обиды.