Всегда считала, что у прошлого особый запах. Не пыльный и затхлый, как можно подумать, а сложный, многослойный аромат старого дерева, лавандовой пропитки и уходящей в вечность краски. Мой личный наркотик. Он пьянил меня и сейчас, в полумраке реставрационной мастерской Эрмитажа, где ночь сгущалась за высокими окнами, а под кистью медленно оживала история.
Передо мной на мольберте стояла она — графиня Ольга Дмитриевна Бельская. Неизвестный художник середины XIX века. Мне ее прислали на профилактику: кракелюрный узор на лаковом слое стал слишком активным, угрожая красочному слою. Работа была рутинной, почти медитативной. Удаление старого лака, укрепление грунта. Но с этой графиней что-то было не так.
Она смотрела на меня с холста темными, почти бездонными глазами. В них не было ни кротости, ни жеманства, присущих портретам того времени. Взгляд был усталым, знающим и до боли знакомым. Я ловила себя на том, что веду с ней беззвучные диалоги.
«О чем ты думала, сидя в этом платье цвета увядшей розы? О том, за кого тебя отдадут? О балах, которые наскучат до слез?»
Ответа, разумеется, не было. Лишь легкий треск под кистью, да завывание ветра в вентиляционной шахте. Я закончила работу с лицевой стороной и с помощью коллеги аккуратно перевернула массивный подрамник. Пора было проверить оборот — холст, кромки, надписи. Часто именно там скрывались самые интересные тайны.
Я вооружилась лупой и фонариком с холодным лучом. Старинный холст, пожелтевшая клеенка, следы от гвоздей… И тут мой луч выхватил из темноты едва заметную неровность на стыке холста и планки подрамника. Что-то было подклеено. Осторожно, пинцетом, я подцепила край тончайшей бумаги. Это был крошечный, пожелтевший, как осенний лист, клочок, испещренный выцветшими чернилами.
Почерк был торопливым, угловатым, почти паническим. Я приблизила лупу, всматриваясь в замысловатые буквы старого алфавита.
*«Силы оставляют. Он знает. Ищет путь… через нас. Кто бы ты ни была, найди начало. Ключ в двойнике. Не доверяй никому, даже…»
Далее надпись обрывалась, будто автору помешали или чернила внезапно кончились.
Сердце заколотилось с бешеной частотой. Не доверяй никому? Ключ в двойнике? Что за бред? Это было похоже на чью-то старую шутку, бред сумасшедшего или… Или на отчаянное предупреждение, брошенное через века.
Я потянулась к чашке с остывшим кофе, чтобы взять паузу и перевести дух, но рука дрогнула. Чашка с грохотом покатилась по столу, и темная жидкость рекой разлилась прямо по рабочей поверхности. Испуганно вскрикнув, я бросилась спасать портрет, инстинктивно прижавшись ладонями к его краю, чтобы отодвинуть от потопа.
И в тот самый миг, когда кожа коснулась шершавой, холодной ткани холста с обратной стороны, мир взорвался.
Не боль, нет. Это было похоже на мощный разряд тока, который прошел сквозь все тело, не причиняя вреда, но выбивая дыхание. Голова закружилась с такой силой, что меня буквально вырвало из реальности. Пол ушел из-под ног, свет ламп поплыл и распался на миллионы искр. Звук завывания ветра превратился в оглушительный гул, в котором тонули мои собственные крики.
Перед глазами пронеслись обрывки образов: чьи-то испуганные лица в кружевных чепцах, отсветы свечей в хрустальных люстрах, запах воска и духов, от которых щекотало в носу. Я падала в черную, бездонную яму, и это падение длилось вечность.
А потом — тишина. Глубокая, бархатная, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев где-то рядом.
Я лежала на чем-то мягком, невероятно мягком. Веки были тяжелыми, как свинцовые ставни. С невероятным усилием я заставила себя их приоткрыть.
И замерла.
Надо мной был не знакомый потолок реставрационной с трещинами по углам, а высокий, кессонный, из темного дуба. С него свисала массивная хрустальная люстра, в которой отражался живой, теплый свет огня. Я медленно перевела взгляд.
Я лежала на огромной кровати с балдахином из струящегося бордового бархата. Стены были обиты шелком с нежным цветочным узором, в углу томился резной туалетный столик с огромным зеркалом в позолоченной раме. В камине, справа от меня, весело потрескивал огонь, отбрасывая на стены пляшущие тени.
Это была не моя квартира. Это был не Эрмитаж. Это было не мое время.
Паническая мысль пронзила мозг, как раскаленная игла. Я резко села, и одеяло из тончайшей шерсти сползло с меня. На мне была не привычная футболка и джинсы, а длинная ночная рубашка из батиста, отороченная кружевами. Я сжала ее ткань в кулаке. Она была реальной.
«Сон. Бред. Отравление парами лака», — лихорадочно пыталась я убедить себя, оглядываясь по сторонам. Но все было слишком осязаемо, слишком реалистично. Я чувствовала шелковистость простынь, тепло огня на коже, слышала каждое потрескивание полена.
Меня охватила такая первобытная, всепоглощающая паника, что перехватило дыхание. Я сжалась в комок, пытаясь стать меньше, незаметнее, надеясь проснуться. Но ничего не менялось.
С трудом поднявшись с кровати, я босиком, по холодному паркету, подошла к туалетному столику. В зеркале меня ждало второе потрясение.
Из отполированной поверхности на меня смотрела незнакомка. Юная, лет восемнадцати, с бледным, как фарфор, лицом, обрамленными темными, вьющимися волосами. Большие карие глаза, широко раскрытые от ужаса, были моими. Но все остальное… Изящный нос, пухлые губы, тонкая шея — все это принадлежало кому-то другому.
Сознание цеплялось за призрачные обрывки реальности, как утопающий за соломинку. Эрмитаж. Пахнущий химикатами и стариной воздух мастерской. Холодный подрамник под пальцами. Все это таяло, расползалось, как дым, уступая место тяжелым, густым ароматам лаванды и пчелиного воска. А вместо гула вентиляции — навязчивое тиканье маятниковых часов где-то за стеной.
Женщина в чепце, назвавшаяся Матреной, нянькой, и ее помощница, румяная Марфа, оказались неумолимыми ангелами моего нового ада. Они усадили меня в кресло у камина, закутав в мягкий плед, и начали свое дело — превращение дикарки из будущего в благовоспитанную барышню.
— Барышня Ольга Дмитриевна, — не уставала повторять Матрена, расчесывая мои — нет, ее — непослушные кудри. — Вы наш свет в окошке, как же вы нас напугали-то вчера!
Я молчала, пытаясь хоть как-то унять дрожь в руках. Мои пальцы, привыкшие к тонкой работе с кистями и скальпелями, беспомощно сжимали складки пледa. Я наблюдала за своими отражениями в полированном дереве комода, в лаковой поверхности шкатулки — везде меня преследовало это незнакомое, бледное, красивое лицо. Лицо графини Бельской. Моя новая тюрьма.
Нянька, барышня совсем ни словечка не молвит с утра, — тревожно заметила Марфа, застегивая на мне сзади длинное, невероятно сложное платье цвета морской волны. — Не отшибла ли память?
— Господи помилуй! Не накаркай! — отрезала Матрена, и я почувствовала, как она туже затягивает шнуровку корсета. Меня на мгновение перехватило, мир поплыл. Это было физическое напоминание — здесь все по-настоящему. Очень тесное и очень настоящее.
— К завтраку вас родители ожидают, Ольга Дмитриевна, — сказала Матрена, законив свою работу. — После вчерашнего обморока в гостиной они беспокоятся. Постарайтесь их не огорчать. Особенно матушка.
Ее тон стал нарочито легким, но в последних словах я уловила едва заметное предостережение. Сердце ушло в пятки. Родители. Мне предстояло встретиться с людьми, которые должны были быть мне самыми близкими, но для которых я была полной чужачкой, затаившейся в теле их дочери.
Меня повели по бесконечному лабиринту коридоров. Ковры поглощали шаги, по стенам смотрели суровые лица предков в золоченых рамах. Я цеплялась за детали, пытаясь удержаться в реальности. Вот трещинка в лепнине. Вот потертость на паркете. Вот запах жареного кофе, становившийся все сильнее. Мой желудок предательски заурчал.
Двери в столовую распахнулись. Комната, залитая утренним светом из высоких окон, показалась мне площадью для казни. За длинным столом из красного дерева сидели двое.
Мужчина лет пятидесяти, с седеющими баками и усталым, умным лицом, погруженный в чтение газеты. Это должен был быть мой отец, граф Дмитрий Васильевич Бельский. Рядом с ним — женщина, чья осанка и холодная красота могли бы посоперничать с мраморными кариатидами Эрмитажа. Матушка. Анна Аркадьевна. Ее взгляд, острый и оценивающий, скользнул по мне с головы до ног, выискивая малейший изъян.
— Ольга. Наконец-то, — ее голос был мелодичным, но лишенным тепла. — Садись. Доктор сказал, ты отделалась лишь испугом. Хотя, падая в обморок при объявлении такой радостной новости, ты проявила крайнюю нервность.
Я молча подошла к указанному месту, пытаясь вспомнить, как надо садиться в этом монстре платья, не запутавшись в складках. Движения вышли скованными, неуклюжими. Граф на секунду оторвался от газеты, кивнул мне с рассеянной вежливостью и снова углубился в чтение.
Слуга поставил передом меня тарелку с чем-то, отдаленно напоминающим омлет, и налил кофе из дымящегося серебряного кофейника. Запах был божественным. Мои пальцы инстинктивно потянулись к кружке, чтобы обхватить ее двумя ладонями, согреться, как я делала это всегда в своей мастерской.
В воздухе повисла напряженная тишина. Я почувствовала на себе леденящий взгляд матери.
— Ольга Дмитриевна, — произнесла она, и кажое слово было обледеневшим. — С каких это пор ты взяла дурную привычку крестьянок держать чашку обеими руками? И где твоя осанка?
Я застыла, сжимая в пальцах тонкий фарфор. Кровь ударила в лицо. Глупая, бессмысленная ошибка! Я резко выпрямила спину, отодвинула одну руку и изящно, как мне казалось, взяла чашку тремя пальцами. Но сделала это слишком резко, и кофе расплескался на снежную скатерть.
Анна Аркадьевна закрыла глаза, словно молясь о терпении.
— Видимо, твое недомогание еще не прошло, дочь, — сказала она, ледяным тоном. — Надеюсь, к вечеру ты придешь в себя. Князь Голицын выразил желание нанести нам визит.
Имя прозвучало, как приговор. Князь Голицын. То самое светило, с которым меня собирались обручить. В голове пронеслось обрывки знаний из прошлой жизни. Князь Сергей Петрович Голицын. Известный меценат, коллекционер, состояние которого пошло на убыль после отмены крепостного права. Человек, старше моего нынешнего отца лет на десять.
— Я не могу, — сорвалось у меня с губ, прежде чем я успела подумать.
— Не можешь что? — голос Анны Аркадьевны стал тише и оттого еще опаснее.
— Я не могу выйти замуж за князя. Он… он мне совсем не знаком.
Граф Дмитрий Васильевич отложил газету и посмотрел на меня поверх очков. В его взгляде я прочла не столько гнев, сколько усталую необходимость.
— Брак — это не роман в духе Диккенса, Оленька, — произнес он, и в его голосе на миг мелькнуло что-то похожее на отеческую нежность. — Это союз, основанный на взаимном уважении и выгоде. Князь Голицын — человек с безупречной репутацией и одним из крупнейших состояний в империи. Он проявил интерес к нашей семье. Это честь для нас.