...на звук он обернулся
И увидал при теплом свете жизни
Пылающие прелести ее
Сквозь покрывало, сотканное ветром,
Нагие руки, кудри цвета ночи,
Сияющие очи и уста
Отверстые, трепещущие пылко.
Он мощным сердцем дрогнул в преизбытке
Любви, рванулся к ней всем телом, руки
Простер, дыханья не переводя,
К желанным персям; отшатнулась дева
И сразу же, охвачена восторгом
Неудержимым, вскрикнула, приемля
Его телесность в зыбкие объятья,
Которые при этом исчезали,
И черный мрак ему глаза подернул,
Ночь поглотила призрачную грезу,
И непроглядный сон окутал мозг.
Перси Биш Шелли
«Аластор, или Дух одиночества»
* * *
На беспокойно дремлющего молодого человека с потолка упала капля. Капля была ледяная и попала прямо в ухо. Молодой человек взвизгнул и проснулся.
Через плохо подогнанные друг к другу доски запертой двери пробивался призрачный лунный свет.
– Боги, – сказал молодой человек, встряхнув головой. – Как же горло болит. И голова... Э-э-э… Лунга? Ты где, дорогой мой?
– Я здесь, мой господин, – прозвучал в полумраке строгий и немного меланхоличный голос.
– Где мы, черт побери, находимся? И почему у меня так сильно дерёт горло? Я как будто проглотил наждачный камень. И почему так темно? И почему так воняет? И почему…
– Мы в плену, мой господин. Заперты в пещере.
– Что?!
– В плену, ваша милость.
– Это что, шутка?
Лунга промолчал.
– Да, я понял. Ты никогда не шутишь. Тем хуже для тебя. Так и помрешь черствым сухарем, никем не надкусанным, ха-ха-ха!.. Кхм, ну ладно.
Лунга, слуга ярла Грогара Хтойрдика – того самого молодого человека, – был убежденным холостяком, более того – приверженцем до занудства строгого и аскетичного образа жизни. Он и выглядел соответственно: высокий и худой до изнеможения, лет сорока; обветренное, тщательно выбритое продолговатое лицо словно высечено из камня – и категорически лишено эмоций. Он всегда ходил в диковинной широкополой, порядочно потрепанной фетровой шляпе; длинной, до пят, тунике, сильно смахивавшей на монашеское одеяние, и вот в чем штука – она всегда была идеально чиста.
Единственное, что хоть немного разбавляло это горькое вино благонравия и нравственного подвижничества, – так это большие и печальные-печальные голубые глаза.
Шутка ярла Грогара рассеялась, точно дым.
– Не сопи, раздери тебя гром, выкладывай, что вчера случилось! И дай выпить чего-нибудь, и зажги свет, и почему я лежу на каком-то колючем гнилье и мне холодно…
Лунга деликатно кашлянул.
– Ну чего ты там кряхтишь?
– Ничем не могу помочь, мой господин. Увы.
– Что, даже вина нет?
– Только немного воды. Совсем немного.
Лунга зажег лучину, осветив небольшую сырую пещеру, на полу которой кое-где была рассыпана солома. У стен – небрежно разбросанные, сгнившие от ветхости и сырости ящики, набитые, судя по всему, шерстью и кожами домашних животных. От них несло падалью.
Грогар презрительно фыркнул: он считал, он был убежден, что вода предназначена только для умывания, купания, стирки и прочих тому подобных процедур, но ни в коем случае не для приема внутрь. А стирка или, на худой конец, какая-нибудь чистка сейчас бы точно не помешала, так как его костюм – красный кафтан с фестонами и золотыми пуговицами, желтые штаны до колен и белые (когда-то) чулки – выглядел, мягко говоря, плачевно. Черные лакированные туфли с большими серебряными пряжками, казалось, тоже утратили свой лоск навсегда, что ввело Грогара в еще большее уныние. Оглядев себя, он подумал, что стал похож на обнищавшего дворянина, вопреки невзгодам все еще воображающего себя франтом и потому донашивающего безнадежно истрепанные одежды. Он сам насмешливо называл таких господ «мочалками».
«Мочалка я. М-да», – несколько обреченно подумал он.
– Что ж, – изрек ярл, приподнявшись, и тут же почувствовал сильное головокружение, – тогда рассказывай, что с нами стряслось.
– Хм. Я вас предупреждал, ваша милость. Это не наши владения.
– Не мои, ты хотел сказать.
– Простите, господин, не ваши.
– Ну и что? Это владения барона Фрейра! А он, между прочим, должен мне полторы сотни золотых! Сто пятьдесят полновесных дукатов! Шарахни меня молния! Что он там болтал? «Какая отличная партия подвернулась моей дочери, доченьке-красавице», – помнишь? Залез, старый пьяница, по уши в долги, чтобы устроить пышную – не по средствам, скажу я тебе, явно не по средствам, – свадьбу. «Зачем?..» – задавали мы вопрос и ему, и себе. Все равно его полоумная дочь сбежала с каким-то прохвостом из Олмарда, прожив всего-то пару недель с молодым мужем-рогоносцем! И этот ее молодой муж-рогоносец… как его звали?.. какое-то странное имя… Туин, Дуин? В общем, этот прыщавый идиот повесился с горя! Влезть в такие долги – и все ради чего? Ради растаявшего, как утренний туман, счастья мерзавки Алисии, у которой между ног зудело день и ночь – ведь там побывал и я, и боги знают кто еще! И ты думаешь, что после всего этого старый болван посмеет мне что-либо возразить? Я сам, как конченный дуралей, ссудил ему на свадебку и помогал ему. А ведь Миранда мне говорила: «Что же ты, братец мой ненаглядный, делаешь?» Но я, видишь ли, человеколюбец, сострадалец и все такое! Какой же я идиот! Так-то вот, Лунга, дорогой мой! Имею полное право охотиться в его владениях, ибо Фрейр, этот старый болван – и тебе это известно не хуже меня, – обнищал, вследствие чего платить, разумеется, не собирается. Нагло, я бы сказал, не собирается.
Спустя несколько часов рассвело. Похолодало, и у обоих не осталось никаких сил сыпать проклятьями – с одной стороны, и смиренно молить богов – с другой, только ёжиться и кутаться в насквозь промокшие одежды, ловя ускользающие крохи тепла.
Наконец дверь, визгливо проскрипев по полу, открылась. В пещеру вошел здоровяк в меховом жилете, надетом прямо на мускулистое голое тело. За поясом – устрашающего вида нож.
«Циклоп, – подумал Грогар, взглянув на него. – Нет, циклоп-людоед».
На скуластом отечном лице красовался единственный, навыкате, глаз. Другой был прикрыт кожаной повязкой телесного цвета, почти незаметной под рыжевато-соломенной шевелюрой. Это, а также пухлые губы и кривые зубы, и придавало здоровяку сходство со сказочным чудищем, о чем ярл не замедлил сказать:
– Ну ты и страшен, приятель! А еще говорят, циклопов не существует. Так вот же он! Много людей съел? Всегда хотел знать, какова человечина на вкус. Говорят, похожа на курятину.
Здоровяк подошел к Грогару и, пристально, с подозрением, посмотрев на него, медленно, с расстановкой, произнес:
– Ты обижаешь Бро? Бро не любит, когда его обижают. Бро не любит сиклопов и людей не ест. Людей нельзя есть.
Сказав это, Бро врезал огромной шершавой ладонью Грогару по уху – тот кубарем покатился по полу и с глухим охом врезался в стену.
– Не обижай Бро, – пророкотал здоровяк, бросив на скорчившегося от боли ярла обиженный взгляд, – и будешь цел. Пойдемте, хозяин ждет.
Алое солнце только-только выглянуло из-за острых зубцов неприступной горной гряды, полукругом охватывавшей залитую светом, чуть тронутую осенью долину сказочной красоты. На ее лесистых склонах, прижавшись к чахлому ручейку, ютилась крохотная деревня. Дома, сложенные из горного камня и покрытые соломой, свисавшей чуть ли не до самой земли, загоны для овец, лай собак, – всё это настроило Грогара на благодушный лад.
Он потянулся и зевнул, опьяненный чистотой прохладного утреннего воздуха.
– Благодать, черт подери! – выдохнул он, потирая саднящее ухо. – Пожалуй, выкуплю я у барона этот клочочек земли. Уж слишком тут красиво. А вон там, на возвышении, построю замок. – Грогар указал на стоящий поодаль, за деревней, добротный дом из дубового бруса. Дом этот расположился на холме, прямо под огромным раскидистым вязом, заботливо обнесенным низким забором. К ветвям дерева во множестве были привязаны разноцветные ленточки. – Отличное место для небольшого замка. Дерево спилю. Жаль, конечно, губить такое красивое…
Не успел он договорить, как Бро неожиданно ударил его в живот. Грогар согнулся, отчаянно хватая ртом воздух, и скатился бы по крутому откосу, если б не расторопность Лунги, вовремя придержавшего своего ярла.
Лунга посмотрел на здоровяка – на глуповатом лице того смешалась масса эмоций: удивление, ярость, подозрение.
– Святой Вяз! – собравшись наконец с мыслями, произнес Бро. – Это Святой Вяз! Нельзя его пилить. Ты, – он ткнул пальцем в Грогара, понемногу приходящего в себя, – нехороший, нехороший, очень нехороший человек. Нехороший! Я скажу хозяину о твоих плохих словах. Я всё скажу! Скажу!
– Валяй, говори, – ответил Грогар. И, посмотрев на угрожающе нахмурившегося здоровяка, поспешил добавить: – Так уж и быть, не спилю. Оставлю. Обнесу его мраморной плиткой и поставлю рядом клетки с соловьями, дабы они своим дивным пением не давали ему увянуть. Удовлетворен, приятель?
Бро стоял, сжав кулаки и размышляя, обижает ли его этот нехороший человек или нет.
– Может, хватит, ваша милость? – шепнул Лунга. – Не стоит дразнить…
– Ты прав. Не стоит. Ну, веди, любезнейший, к своему хозяину.
* * *
Одноглазый здоровяк Бро привел Грогара и Лунгу, всё время упрямо смотревшего в землю, к грубо сколоченному жилищу, служившему здесь таверной, где, кстати, ярл вволю повеселился намедни.
Внутри, в темном зале, где сильно пахло дешевым вином, пережаренным мясом и какой-то скисшей дрянью, за длинным исцарапанным столом сидело три человека – кряжистые бородатые дядьки в потертых кожаных куртках. Физиономии хмурые и упрямые, на мозолистых ручищах – почерневшие потрескавшиеся ногти.
Они важно взглянули на пришедших и кивком указали пленному ярлу на скамью.
– Э-э-э, а где пиво, эль? – спросил Грогар. – Только не наливайте, пожалуйста, то пойло, вчерашнее – от него у меня горло дерет. Простите, не помню ваших имен… э-э-э… как вас, любезнейшие? Это вы так уделали моего слугу? – Грогар насмешливо покосился на Лунгу, прижавшего ладонь к распухшей щеке. – Эх, не видит тебя Миранда! Упала бы со смеху!
Мужики молчали, невозмутимо глядя на беззаботно щебечущего гостя. Лунга с досадой думал, что большего позора им переживать еще не приходилось. «Они думают, что мой господин – полный дурак. – Грогар широко улыбался своей особенной, лучезарной улыбкой, редко покидавшей его точеное лицо, обрамленное густыми каштановыми волосами, небрежно ниспадавшими на плечи. Острые усики – по последней моде – и лукаво прищуренные, выразительные карие глаза придавали ему озорной вид, так зливший сейчас Лунгу. – Горцы лишний раз убедились, что жители равнин – мальчишки и неумехи».
Но дальше мысли Лунги потекли по более привычному богобоязненному руслу, и так мучительно захотелось поразить всех собравшихся очередной гневной отповедью – он уже предвкушал их залитые слезами просветления лица, – что Лунга открыл было рот, но вовремя одумался. Как-никак, пять лет служения «мальчишке» кое-чему его научили.