— Я вызвала тебя из другого мира, чтобы ты решала мои проблемы!!!
Я дернулась, как будто мне в ухо крикнули мегафоном. Передо мной стояла женщина лет тридцати — симпатичная, если смотреть на лицо. Блондинистые локоны, старинное платье непривычного покроя, стройная фигура… Только всё это было испорчено черными кругами под глазами и дикой стервозностью во взгляде.
Я моргнула. Ещё раз. Нелепое видение не исчезло.
Ничего не понимаю. Я же летела в самолете. Бизнес-класс, теплый плед, заказала апельсиновый сок и отключилась под гул турбин… И вот. Стою в каком-то помещении, воняет травами, стены — как в музее, и какая-то ненормальная орёт мне в лицо.
— Чего молчишь? Воду в рот набрала??? — завизжала незнакомка, дёрнув меня за руку. — Повторяю: я вызвала тебя — свою копию из другого мира — чтобы ты решала мои проблемы, потому что у меня уже нет сил! У меня всего две руки, а не восемь, как у богини Шатти!!! Ты должна всё сделать вместо меня!!!
Я медленно отняла руку. Голова слегка кружилась, но я точно помнила, что приземлиться самолет не успел.
— Простите, — я изобразила вежливую улыбку, — а с чего это вдруг я должна решать ваши проблемы? Я вам что — служанка по вызову?
Женщина оторопела. Настолько, что глаза округлились. Но тут же нахмурилась и стала еще более раздраженной.
— Ты… ещё и огрызаешься?! — взвизгнула она. — Я — Пелагея Шапошникова, дочь барона Шапошникова, великого мастера торговли всего Яковинского княжества!!!! А ты, судя по внешнему виду, просто челядь! Так что не смей пререкаться! И делай, что тебе велят!
Я уронила челюсть от возмущения.
— Слушай, Пелагея, дочь хоть кого, — отрезала я, переплетая руки на груди. — Мне пофиг на твоё баронство. Я свободный человек и к тебе никем не нанималась, поэтому по чужим указкам бегать не собираюсь. Так что завязывай с криками и прикрой варежку, пока я тебе её не закрыла насовсем!
Не люблю грубить, но она реально вывела…
Незнакомка замерла. Аж на целых несколько мгновений.
И тут я кое-что заметила.
Мы реально похожи.
Прям до странного. Та же форма носа. Те же скулы. Только у меня — каре, ухоженная кожа и спортивная фигура, ради которой я месяцами пропадала в зале. А она — бледная, истощённая, в общем, страшная...
Она заметила мой презрительно-оценивающий взгляд, вскинулась, и — о чудо! — покраснела. Не от стыда, конечно. От бешенства.
— Ну уж нет! — воскликнула незнакомка, и голос у неё стал скрипучим, как двери в ужастике. — Ты всё равно сделаешь то, что я тебе скажу! И чтобы не вздумала перечить мне — часть моей души отправится с тобой!
— Что ещё за…
Но договорить я не успела. Потому что сверху, будто из ниоткуда, хлынуло чёрное облако. Оно не просто упало на меня — оно влетело в рот, нос, глаза. Как будто мне пихнули дымовую шашку в лицо.
Я захрипела, пытаясь отмахнуться, но руки словно налились свинцом. Всё тело сдавило, а сознание будто кто-то выключил. Никакого плавного перехода. Просто щелк — и всё.
***
Мне снился сон. Один из тех, после которых хочется отмыться или помолиться.
— Мама, не оставляй нас! Мамочка! — всхлипывали две девочки лет восьми и двенадцати. Тонкие, взъерошенные, с огромными глазами, полными паники. Они тянулись ко мне, будто я могла их спасти. — Мы больше не будем шуметь, обещаем! Только верни нас домой! Мы будем хорошими! Мы будем работать в доме, и тебе не нужна будет служанка! Только не бросай нас здесь! Тут страшно… тут дети злые… Мама!.. Мамочка-а-а…
Их голоса перешли в отчаянный плач, такой пронзительный, что будто резал душу по живому.
А потом — тьма.
Я проснулась и с резким вскриком села в кровати. Сердце колотилось и металось, как раненая птица. Тело дрожало, горло жгло. Казалось, я задыхаюсь. Господи… что за мрак я только что пережила? Сон? Нет… скорее, кошмар. Сущий кошмар! Кто были эти дети? Почему они звали меня мамой?!
Заморгала, собираясь с мыслями. И в ту же секунду окончательно потеряла дар речи.
Я находилась… не дома. Точно не в своей уютной спальне с розетками, зарядками и модным постельным бельём. Меня окружала полутёмная комната, словно сошедшая с репродукции в учебнике истории: грубые деревянные стены, тяжёлые шторы, тусклый свет от масляной лампы, деревянный комод с облупленными ручками, на полу — ковер с вытертыми узорами, а потолок — низкий, с чёрными балками, как в старинных усадьбах.
Я сидела на кровати с высокими боковинами и жестким матрасом. Простыни — льняные, колючие. На мне — кружевная ночная рубашка. С оборками. И рюшами.
— Что за… — выдохнула я, уставившись на себя. Я никогда не носила подобную чушь. Всю жизнь спала в футболке и шортах.
В этот момент дверь распахнулась — без стука, без предупреждения — и в комнату ввалилась пожилая женщина. Грузная, с обвисшим лицом. На ней было серое платье, фартук и какой-то нелепый чепец с рюшами, делающий ее отчаянно похоже на черепаху Тортиллу.
— Госпожа Пелагея, — хрипло протянула она. — Извольте вставать. Девятый час уж.
Я вздрогнула. Зовут-то меня Пелагея. Пелагея Анисимова. Но эта даму я вижу впервые…
На груди внезапно потеплело. А потом начало жечь, будто мне приложили паяльник к коже. Я вскрикнула и инстинктивно схватилась за ворот ночной рубашки. Под пальцами нащупала металл. Холодный, тяжёлый.
Медальон.
Старинный, овальный, золотистый, на длинной цепочке. Такие в старину носили, пряча внутри портреты любимых. Я приподняла его — и жжение прекратилось, и я осторожно открыла медальон.
Внутри действительно портрет.
Но не простой, а оживший. На меня смотрела она – та самая сумасшедшая бабенка, которую тоже звали Пелагеей и которая была моей поломанной копией. Её губы беззвучно двигались, но не доносилось ни звука.
Я вытаращила глаза. Что за чёртово волшебное реалити-шоу мне тут устроили?
— Э-э… уважаемая… — пробормотала я, поднимая глаза на старушку в чепце. — А вы не могли бы, ну… объяснить, где я вообще?
Одеться оказалось настоящей пыткой.
Корсет, юбки, нижние юбки, шнуровки, завязки, какие-то дурацкие пуговки, которых штук сто было только на одном рукаве… Кто вообще придумал такую конструкцию? Я всерьёз подозреваю, что женщины прошлого либо были сверхгибкими, либо просто не доживали до тридцати от переутомления после утренних переодеваний.
Во-вторых, нормального зеркала в комнате не было — только мутное пятно в раме, где я видела себя примерно, как рыба через аквариумное стекло.
— Великолепно, — пробормотала я, втыкая булавку себе в палец в попытке закрепить волосы. — Пелагея, ты, может быть, и дочь барона, но вкуса у тебя с гулькин нос. И что это за платье — коричневое?! Я в нём выгляжу, как грустный гриб.
Но так или иначе, я собралась. Вся эта конструкция на мне сидела туго, неудобно и шуршала, как полиэтилен. В носу щекотал запах нафталина и вековой пыли. Я открыла дверь и шагнула в коридор.
Первая мысль — я будто в заброшенном музее. Стены потрескавшиеся, кое-где облупилась штукатурка. Потолок низкий, тёмный, давящий. Дощатый пол поскрипывает под ногами. В воздухе висит сырость. Где-то далеко — кап-кап-кап — мерно капает вода. От холода по коже табуном бегут мурашки….
Я медленно шла по коридору. Кажется, слева обнаружилась лестница. Да, вот она — узкая, скрипучая, деревянная. Я спустилась, держась за перила с облезшей краской.
Где-то вдалеке послышались уже знакомые шаркающие шаги. Значит, старуха — там.
Внизу был холл. Или что-то, что когда-то считалось холлом. В воздухе клубилась пыль. Редкая мебель — хромая, обитая потрёпанной тканью — ютилась по углам. Картины на стенах… точнее, их остатки: с пожелтевшими краями и половиной перекошенных рам - скорее уродовали помещение, чем украшали.
— Прямо усадьба мечты, — пробормотала я с отвращением. — Баронесса-бомжиха.
Я пошла на шаркающий звук. В нос вдруг ударил запах жареного лука и печёного хлеба. Голодный желудок тут же напомнил о себе. Я ускорилась и, наконец, открыла дверь в кухню.
Тут было тепло. И слава Богу!
Кухня, в отличие от остального дома, казалась более обжитой. Большая русская печь стояла в углу. На лавке вдоль стены ютились банки, мешки и кувшины. На верёвке висела сушёная рыба. Стол посреди комнаты был весь исцарапан.
Старуха в чепце стояла у плиты, помешивая что-то в большом котле.
— Эм… — я прокашлялась. — Простите, а почему здесь больше никого нет?
Старуха обернулась медленно, неторопливо, посмотрела на меня пристально, будто пытаясь понять, прикалываюсь я или с Луны свалилась. Никакого удивления — только усталая тяжесть век.
— Дык! Вы всех уволили! — протянула она со странным выговором. — Когда последнее дело прогорело, сами сказали: кормить прислугу теперь нечем. Ну и разошлись люди.
Я моргнула. Раз. Другой.
— Последнее дело?.. Что за последнее дело?
Старуха пожала плечами.
— Вы с барином из Горбатовки торговали. Он вам шелка заказал на пошив. А партия сгнила в пути. Деньги не вернули, и дело с концом, — выдохнула она. Долго, печально, как будто этот выдох копился ещё с осени. — С тех пор тут и пусто. Сперва жили вчетвером: вы, я да девочки ваши…
Женщина осеклась и посмотрела на меня с лёгким испугом — невероятная для неё яркая эмоция.
— Какие девочки? — нахмурилась я.
— Ну так… ваши, — отозвалась она. — Ваши дочери.
Я обомлела.
— И где они сейчас?
Женщина неожиданно смутилась.
— Ну, вы же это… — она понизила голос, — отправили их.
— Куда отправила?! — спросила резко, начиная нервничать.
Старуха начала мямлить. Это было почти трогательно — видеть, как её каменное лицо вдруг ожило, задвигалось и перестало казаться бесстрастным.
— В приют, — наконец произнесла она. — Сами велели. Говорили: и кормить нечем, и мешают они. Мол, если бы вы ими не занимались, то и дело бы пошло на лад…
Меня откровенно перекосило. Я почувствовала себя так, будто меня ударили чем-то тяжёлым по затылку.
— Что?.. — выдохнула неверяще.
Вспомнился ужасный сон. Про двух маленьких худеньких девочек, цепляющихся за подол моего платья и умоляющих не бросать их: «Мамочка, мы будем работать в доме, только не оставляй…»
Сердце упало куда-то в пятки. Я не могла поверить в то, что услышала. Вышла из кухни как в прострации и застыла в холодном коридоре. Не знала, куда идти и что делать.
— Ах ты мразь шёлковая… — прошипела я, сцепившись пальцами в медальон на груди. — Ты отдала собственных детей в приют? Решила, что так проще, да?
Что за…
Я дёрнула за цепочку. Хотела сорвать её, швырнуть, раздавить — что угодно. Но она не двигалась. Будто вросла в меня. Я дёрнула сильнее. Больно.
— Да чтоб тебя! — выдохнула я и, не выдержав, просто открыла медальон.
Внутри — она.
Местная Пелагея. Живая. Противная. С отвратительно знакомым выражением раздражения и презрения на физиономии.
— Как ты посмела прерывать меня, когда я с тобой разговаривала?! — взвизгнула она так, что у меня чуть барабанные перепонки не лопнули. — За каждый свой шаг ты будешь теперь отчитываться у меня! Я тебя предупреждаю!
Я вытаращилась на неё.
— Ты что, дура… или только прикидываешься? — бросила гневно.
Изображение в медальоне чуть не зашипело от злобы. А я, глядя в это безумное лицо, медленно, с жёсткой уверенностью произнесла:
— Думала, тебе достанется покладистая дурочка из другого мира? Только вот незадача — ты вытащила меня. И ты у меня ещё попляшешь!
Пелагея заморгала, пытаясь осмыслить сказанное мной, но я не дала ей такой возможности.
— Слушай, ты, — выплюнула я, прерывая ее тяжелую мыслительную деятельность. — Скажи мне, где находится приют? Сейчас же!
Лицо Пелагеи в медальоне исказилось. Она явно не ожидала, что я решусь что-то требовать.
— Зачем тебе?! — взвизгнула она. — Что ты удумала?! Не смей делать то, чего тебя не просят!
Я натянула первый попавшийся на вешалке плащ. Тяжёлый, шерстяной, с потертыми пуговицами. Он отчаянно вонял старым сундуком. На крючке висел платок — шерстяной, в какой-то выцветшей клетке. Набросила его на голову, а концы завязала на шее, хоть он и дико кололся. На комоде — муфта, замызганная, но теплая. Занырнула в неё руками, потому что пальцы уже начали подмерзать. Под кроватью обнаружились сапоги — мужские, великоваты, но черт с ними. Я кое-как впихнула туда ноги и, не оглядываясь, выскочила в холл.
Да уж, обнищала эта грымза знатно. Неужели все приличные вещи распродала?
Адреса приюта я не знала. Но старуха хоть и ворчала, всё же объяснила — он где-то на другом конце столицы. А наше "дворянское гнездо" располагалось, конечно же, на самой окраине. Прекрасно. На вопрос, есть ли хоть какая-нибудь телега, она вздохнула: мол, был когда-то кучер с экипажем, да теперь его уж и след простыл. В прямом смысле — продали с концами…
Что ж. Ноги есть — дотопаю. А там, может, и найду кого, кто подбросит. Или «такси» это местное поймаю… в смысле, карету какую-нибудь.
Перед самым выходом заглянула в комнату ещё раз. В глаза бросилась шкатулка на туалетном столике, которая приоткрылась довольно легко. Внутри звякнули монеты — по виду серебряные. Я сгребла их в мешочек и заткнула за пояс.
Только когда вышла за ворота, вспомнила: я ведь даже не спросила, сколько стоит карету нанять. Не хотелось бы оказаться обманутой, ведь я в местных расценках ничего не смыслю.
Но возвращаться не стала. Язык есть, всегда можно им воспользоваться при желании…
Первый решительный порыв лететь со скоростью ветра прошёл быстро. Минут через двадцать я уже едва тащила ноги. Сапоги натирали, плащ тянул плечи, муфта стала неудобной, и я её сняла, сунув в подмышку. Но останавливаться не хотелось. Потому что в голове до сих пор звучали тонкие голоса: «Мамочка, не бросай нас… мы будем хорошими…»
Господи…
Как?
Как мать могла такое сотворить? Отдать детей в приют и закрыть от них свое сердце. В таких заведениях, особенно в подобную эпоху, дети частенько умирали от холода, голода и болезней. Примеров подобного в истории – масса.
Это же уму непостижимо! Чудовище какое-то, а не мать. И ради чего? Ради какой-то наживы? Чтобы держать ручки в чистоте, а платьица в порядке?
И в итоге — ничего у неё не осталось. Ни детей, ни дома, ни денег. Только я — вытащенная из другого мира, чтобы разгребать её руины. А она потом вернётся и, значит, царствовать будет. Угу. Размечталась…
Я кипела. Не просто от возмущения. От какого-то омерзительного чувства, что я ношу на себе чужое, оскверненное мерзкими поступками тело. Хоть оно и похоже на мое собственное.
Пока шла, город начал оживать. Мыслей в голове роилось слишком много, но всё равно я не могла не оглядываться по сторонам.
Улицы столицы были довольно-таки широкими, но сплошь из грязи. Местами брусчатка, местами земля, разбитая тележными колёсами и лошадиными копытами. Снег лежал клочками, больше в канавках и на крышах. Дома теснились плечом к плечу — двухэтажные, с облупившейся краской, с облезающими ставнями. Некоторые с мезонинами, другие — вовсе без отделки. Дым из труб, стайки ворон, сидящих на бельевых веревках....
Прохожие попадались самые разные.
Купчихи в меховых накидках и тяжёлых шляпах с перьями. Торговки с корзинами, подвязанными на локтях. Мальчишки с грязными лицами, гоняющие палкой обруч. Старики в поношенных шинелях и в валенках, идущие куда-то, словно по привычке.
У лавок и магазинов — вывески: «Галантерея Васильева», «Аптекарская лавка», «Мясная лавка Погорельского», «Фотографъ». На одной вывеске нарисован утюг — очевидно, прачечная. Запахи в воздухе — от дыма и навоза до тёплой сдобы и варёных щей.
Интересно? Безумно. Словно гуляю внутри живой картины. Но наслаждаться этим не хотелось. Потому что я шла сейчас не туристом. Я шла матерью. Или, по крайней мере, той, кто заменит мать, раз уж родная решила «выйти из чата»…
Ноги гудели. Платок развязался и трепался на ветру. Кто-то неподалеку насвистывал старинную мелодию, а я шла, глядя прямо перед собой. Потому что внутри уже не просто кипело — выливалось через край!
Пелагея… Как же ты умудрилась просадить свою жизнь? И как вообще у тебя хватило наглости вытащить меня, чтобы я всё тебе подчистила?
Нет, милая. Теперь я здесь. Я — в твоём теле. И если уж ты думала, что получишь из меня послушную подмену — то обломайся.
Пока я дышу — я и решаю. И первым делом — я верну твоих дочерей.
А дальше… посмотрим, кто из нас в итоге станет у руля…
***
Я шла, устало перебирая ногами, когда вдруг прямо передо мной скрипнула и остановилась карета. Я аж подпрыгнула от неожиданности. Подумаешь, совпадение — кто-то высаживается, едет по делам. Я сделала вид, что это меня не касается, и поспешила пройти мимо.
Но не тут-то было.
Дверца с грохотом распахнулась, и изнутри выскочил незнакомый мужчина в тёплом плаще, натянутом на коротенькое туловище. На голове — нелепая широкополая шляпа, словно с чужого плеча. Он был невысокий, плотный, лет сорока пяти, с густыми чёрными бровями, которые гневно сдвинулись в одну сплошную линию.
— Пелагея! — заорал он на всю улицу так, что голуби вспорхнули с ближайшей крыши. — А ну, стойте!
Я остановилась. Вся улица моментально уставилась на нас. Кто-то замер, иные зашептались. Ну вот, только этого не хватало! Как раз «мечтала» — поиграть в звезду бульварных драм…
Решила подождать его приближения чисто из вежливости. И из инстинкта самосохранения. Кто знает, может, это здешняя налоговая?
— Вы что, бегаете теперь от меня? — возмутился незнакомец, подходя ближе. Лицо распаренное, глаза сверкают, руки жестикулируют и будто живут своей собственной жизнью… — Когда вы, наконец, вернёте долг?! Вы брали всего на месяц, прошло уже три! Вы вообще понимаете, что я готов подать в суд?!
Здание, возвышающееся на пригорке, напоминало скорее психиатрическую больницу из старого кошмара, чем место, где живут дети. Оно будто вросло в землю корнями. Мрачное, серое, с потрескавшимися стенами, слепыми окнами и старой крышей, которая казалась поросшей мхом.
Высокие заборы — сплошной массив камня, оббитый железной арматурой. Всё это выглядело крайне отталкивающе. А ворота… Боже, эти ворота! Кованые, с железными прутьями, которые заканчивались пиками — острыми, словно шпили часовен — заставляли ёжиться от одного только их вида.
Это чтобы дети не сбежали? — мелькнуло в голове дикое.
Я дёрнула за колокольчик, привязанный с внешней стороны ворот. Вдалеке что-то загрохотало — глухо и тяжело, как будто в утробе здания проснулся старый, заржавевший механизм. Пауза. Потом щелчок — и калитка медленно открылась.
Появился хмурый старик. Маленький, сухой. Пальто потёртое. На воротнике небрежно болтается нитка. Глаза — щели, брови — целый лес. Он смотрел на меня так, будто я явилась за его душой.
— Чего изволите? — проворчал он.
— Я пришла за своими детьми, — произнесла твердо.
Голос прозвучал уверенно, хотя в груди всё застыло ледяным комком.
Старик не ответил, только уставился ещё внимательнее. Взгляд скользнул по мне с головы до пят. Задержался на муфте, потом на сапогах. Будто пытался понять, правда ли я та, за кого себя выдаю.
— Вы — госпожа Шапошникова? — наконец уточнил он.
— Да, — я кивнула, радуясь, что эту мадаму здесь хотя бы знали. — Я мать двух дочерей и прибыла забрать их домой.
Ещё несколько секунд он молча изучал меня. Потом нехотя открыл ворота шире.
— Проходите. По аллее прямо. Там всё и увидите.
Я шагнула вовнутрь. Ворота за спиной захлопнулись с таким звуком, будто это был тюремный засов.
Шла медленно, стараясь не ступать слишком громко по каменной аллее. Ветер щекотал лицо. Вдалеке я увидела движение. Сперва решила, что это садовники — согнутые в три погибели и работающие молча.
Но по мере приближения стало ясно — это дети. Человек тридцать, не меньше. Они вспушивали землю мотыгами. Влажную, промёрзшую, пустую. Ещё ни травинки. Была только грязь, которую они месили с безнадёжной покорностью.
Между ними сновала женщина — как пятно на старом холсте — одетая в добротный меховой плащ. Она разительно отличалась от дурно одетых детей. На голове — шапка с вуалью, игриво покачивающаяся на ветру. А ещё она покрикивала. Громко, чётко, с раздражением.
Один мальчишка споткнулся, едва удержался на ногах — и получил по уху щелчок. Тонкая рука в перчатке метнулась к нему молнией, и всё, что он смог — это всхлипнуть, а потом снова нагнуться к пустой и влажной земле.
Всё внутри меня сжалось в комок, но на сей раз — ярости.
Это что за концлагерь? Она вообще в своём уме?
Земля ещё промёрзшая. Тут убирать-то нечего. Только топтаться и бесполезно месить грязь. Но детей заставили мерзнуть на ветру. Скорее всего, это какое-то наказание — для порядка и подчинения.
Я стояла на месте, будто приросшая к земле, и не могла пошевелиться. Хотелось рвануть вперёд, подбежать к этой холодной и глянцевой фигуре, сорвать с неё меха и толкнуть в ту самую землю, которую она топтала. Заставить её саму поработать — в тряпье, с замёрзшими пальцами, в ботинках с дырой на подошве.
Пусть узнает, каково это — быть бесполезным винтиком в системе, которая тебя же и ломает.
Но я не сдвинулась с места.
И только когда одна из девочек подняла голову, всё изменилось.
Она была тоненькой. Лицо — как у фарфоровой куклы. Светлые волосы — выгоревшие, тусклые. Глаза — огромные, грустные, которые, правда, тут же изменились, когда она увидела меня.
Вдруг девчонка бросила мотыгу и, пронзительно вскрикнув, рванула ко мне. Маленькие ножки, одетые в короткие сапоги, едва не путались между собой, пока она бежала.
— Мама! — закричала она. — Мама! Мама пришла!
И в этот момент всё стало неважным.
Холод. Грязь. Оцепенение.
Да даже этот дурацкий мир, в который меня выдернули — всё ушло в фон, померкло.
Осталась только она.
Я не знаю, как можно было объяснить подобное состояние, но я так остро почувствовала эту девочку своей… Будто она — моя дочь. Будто я всё это время тосковала по ней.
Странно. Как это можно объяснить? Ничего не понимаю. Но в то же время — зачем объяснять?
Я просто хочу обнять её и прижать к себе.
И почему у меня на щеках слёзы?
Воспоминания нырнули в далёкое прошлое.
Я всегда мечтала о детях.
Была беременна. Три раза.
Все три раза — выкидыши.
А потом мне сказали, что детей у меня не может быть.
Крик девочки пронзил душу. Сердце сжалось, будто его зажали в ладонях. В груди закололо, дыхание сбилось, ноги предательски подкосились. Я не знала её имени, но дико тосковала. В глазах защипало.
Но я охотно раскрыла объятия. Когда она подбежала вплотную, то резко остановилась, испуганно заглядывая в мое лицо. Будто пыталась удостовериться, что я пришла действительно за ней. За ними.
— Я пришла за тобой, милая, — подтвердила я.
Голос дрогнул, но я и не скрывала этого.
В тот же миг она бросилась ко мне. Обняла так крепко, что я не смогла дышать. Тонкие ручонки, замёрзшие, липкие от грязи, прижались к моей талии, и я обняла её в ответ. Наклонилась, прижала щёку к её волосам. Волосы пахли землёй, холодом и пылью, но это был самый настоящий запах жизни.
Вокруг воцарилась тишина. Потом послышались перешёптывания. Вскоре та женщина, надсмотрщица с ледяными глазами, что-то выкрикнула, пытаясь вернуть детей к порядку.
Наконец мы расцепили объятия. Девочка резко развернулась, ища кого-то глазами.
— Где же Валя? — прошептала она вдруг испуганно. Потом посмотрела на меня:
— Мама, Валя куда-то делась. Кажется, она так и не пришла. Она тоже должна тебя увидеть!
Я поняла, что Валя — это её сестра.
Мы бежали по коридору, пока не оказались перед скрипучей дверью. Господи, как же всё здесь нелепо и страшно! Этот мир пугает меня всё больше.
Я толкнула дверь, и мы шагнули вовнутрь.
Комната была не просто убогой. Назвать её так — это ничего не сказать. Маленькая, сырая, холодная, как склеп. Каменный пол выдраен до блеска, но от этого не становилось легче. По углам ни паутинки — идеально чисто, но всё равно вид такой, словно здесь не живут, а отбывают срок.
Две низкие кровати стояли у стен. Деревянные, щербатые, перекошенные. Они были застелены рваными, обтрёпанными одеялами, сшитыми буквально из клочков. Один из матрасов и вовсе прогнулся, словно на нём спала не девочка, а целая каменная плита.
— Валя! — выкрикнула младшая дочь, тут же бросилась ко второй койке, и я рванула за ней.
Там лежала другая девочка — та, которую мы искали. Очень худая. Щёки ввалившиеся, губы сухие, волосы спутанные, грязные, раскинутые по подушке. Лицо бледное, почти синее.
А сама подушка?.. Я даже не сразу поняла, что это такое. Какой-то выцветший кусок ткани с разводами, из которого торчали соломинки. Подумать только: подушка, набитая соломой! Да они с ума сошли! Это же не XVIII век! Хотя, может, именно он и есть…
Я присела на край кровати, потянулась ко лбу Вали и коснулась его. Горячая. Просто обжигающая. Похоже, девочка бредила. Что-то шептала — бессвязное, рваное.
— Что с ней могло произойти? — выдохнула я растерянно.
Первая дочь посмотрела на меня снизу вверх.
— Она вчера упала в пруд, — пробормотала она, опуская глаза. — А ночью было очень холодно.
— Как упала? — удивилась я.
— Её толкнули.
Я похолодела.
— Кто? — голос стал хриплым.
— Да есть тут один. Ванькой зовут. Он обозлённый. Всё время нас дразнит. Говорит, что мы аристократишки. Еду у нас крал много раз. И даже бить пытался.
Говорила она быстро, сбивчиво, жалобно, и каждая фраза — будто ножом по сердцу.
— Ладно, — прошептала я, выдыхая, — всё. Я здесь. Теперь вас никто не обидит.
Девочка расплылась в улыбке, её глаза загорелись счастьем.
— Да, мама, я верила, что ты вернёшься!!!
Но от этих слов стало стыдно. Не за себя, а за ту, что называла себя их матерью. Тьфу на неё…
Ладно, нужно что-то сделать. Нужен доктор. Компрессы. Лекарства. Хоть что-нибудь. Я лихорадочно оглядывалась по комнате и понимала — здесь лечить невозможно. Здесь даже трудно дышать.
Мой взгляд упал на пояс. Мешочек. Деньги. Я потянулась к нему, ладонь сжалась на завязке.
Есть только один выход, — подумала я, с трудом справляясь с дрожью.
Повернулась к младшей.
— Скажи, милая, ты не знаешь, случайно, сколько сейчас стоит проезд в карете до нашего дома?
***
Теперь я знала, как зовут младшую дочь — Лера, Валерия. Ей всего семь, Вале — десять.
Когда я повторила эти имена вслух, они прозвучали особенным образом — как что-то тёплое, родное, как что-то такое, что хочется сохранить в сердце и больше никогда не отпускать.
Как такое может быть? Я удивлена своей собственной реакцией. И почему-то уверена, что это не чувства этой мерзкой Пелагеи, а мои собственные.
Леру я держала за руку, когда мы шли по двору приюта. А вот Валю пришлось тащить буквально на себе. Её голова лежала у меня на плече, а рукой я поддерживала её за талию. Девочка фактически очнулась, но была настолько бессильной, что едва плелась. Дыхание сбивчивое. Всё тело горит.
Прежде, чем мы подошли к воротам, успела повстречаться надсмотрщица. Лера сказала, что это директриса.
Разодетая мымра отпускала нас неохотно. Кривилась, сжимала губы в нитку и конечно же не могла упустить шанса вставить колкость.
— Держу пари, вы скоро вернётесь, госпожа Шапошникова, — проговорила она насмешливо, глядя на меня с таким видом, будто я — грязь у неё под ногтями. — А я, представьте себе, вас не приму!
— Я не вернусь, — отрезала я. — Можете и не надеяться.
Женщина фыркнула.
— Примчитесь, как миленькая, и приведёте детишек обратно. Как только вам в очередной раз надоест изображать из себя мамашу. Знаю я вас, как облупленную…
Я хотела уйти поскорее, чтобы не видеть эту самодовольную физиономию, но потом всё-таки обернулась и сдержанно бросила:
— Можете начинать кусать локти прямо сейчас. Потому что вы больше никогда нас не увидите!
— Подумаешь, — фыркнула она. — Нашли, чем напугать. Больно вы нужны тут, троглодиты…
Я больше не отвечала. Только крепче прижала к себе Валю и пошла к воротам.
Нас встретил тот же угрюмый сторож. К счастью, он молча распахнул створку и пропустил нас на улицу.
Карета стояла метрах в десяти — пыльная, с облупленными краями. На облучке — седой долговязый кучер с таким лицом, будто его вытесали из древесной коры. Смотрел на нас, прищурившись.
Лера первая подошла к нему и чётко назвала адрес. Я удивилась. А потом — ещё больше, когда она шепнула мне на ухо:
— До дома нужна одна серебряная монетка. Та, которая маленькая.
Я изумилась сообразительности этого ребёнка. Она столько всего знает и умеет в свои семь лет… Наверное, пришлось учиться самостоятельности раньше обычного из-за дурной матери…
Мы устроились внутри. Валю я прижала к своему боку и укрыла плащом, как крылом. Лера устроилась с другой стороны.
Мы ехали молча. Я смотрела в окно и чувствовала, как всё напряжение мира наваливается на плечи. Карета стучала колёсами по камням и подпрыгивала на каждой кочке.
Я пыталась просчитать, что же мне делать дальше. Найти врача. Но где? Я не знаю ни улиц, ни аптек, ни нормальных соседей. Где взять лекарства, чем лечить?
Хотя… пусть. Неужели я не справлюсь? Не буду же я в самом деле ныть, как эта мерзкая Пелагея! Всё можно найти. Обо всём расспросить. Побегать. Посуетиться.
Справлюсь. Всё у меня получится…
Решимость заполнила душу.
Лера прижалась ко мне ещё крепче. Кажется, ей так не хватало матери.
Вызов лекаря — десять монет.
Десять, Карл!
У нас тогда ничего не останется. Я посмотрела на мешочек с деньгами, потом на Валю, которая всё ещё горела в лихорадке, и выдохнула.
Лера суетилась вокруг сестры, как маленькая медсестра. Смачивала тряпочку в миске с водой, капнув туда уксуса, и протирала лоб, виски и запястья. Такая крохотная и такая сосредоточенная. Молодчина!
Я лихорадочно думала. Мне нужно в аптеку. В город. Быстро.
— Присмотри за ней, Лерочка. Я скоро вернусь.
Тяжело встала со стула.
Девочка кивнула, не задавая лишних вопросов. Вот бы все дети были такими послушными…
Я накинула плащ, затянула потуже пояс и почти бегом выскочила на улицу. Пора включать режим электровеника.
Ноги гудели. Честно, у меня сложилось чёткое ощущение, что мадам Пелагея вообще передвигалась только на каретах. И то, если её туда клали. Потому что как иначе объяснить тот факт, что тело её буквально скрипело на ходу? Всё болело — бёдра, спина, плечи. Кто вообще за неё решал все вопросы?
Аптеку я искала долго. Наверное, шла минут сорок. К моменту, как добралась, уже буквально падала с ног. В животе урчало. Я же ничего не ела с самого утра. Но ничего. Сейчас не время унывать. То ли ещё будет.
Аптека оказалась диким местом. Грязная, вонючая лавка. Под потолком — пучки трав, свисающие, как паучьи лапы. Всё пыльное, тусклое. На полках какие-то коробки, пузырьки без подписей, мешки с непонятным содержимым.
За прилавком — сгорбленный старик. Щуплый, с маленькими прищуренными глазками. Глядел на меня неприязненным взглядом. Аж до дрожи.
Он начал предлагать мне какую-то чушь: сушёных лягушек, растолчённых ужей, порошок из мха.
Я слушала, моргала и чувствовала, как терпение капля за каплей покидает меня.
— Мне нужно средство, чтобы избавиться от лихорадки. Для ребёнка, — бросила я раздражённо.
Старик долго рылся в какой-то коробке, потом протянул непонятную бурду в треснутом стеклянном пузырьке. Я взяла, понюхала — и чуть не вырубилась. Напоминало смесь керосина и тухлой редьки.
Хватит.
В итоге, я сама залезла в его запасы. Нашла сушёную липу, малину, немного мяты, мелиссы. Всё, что ещё с детства помнила из рецептов бабушки. Она всегда заваривала травяной бальзам, который укреплял организм и помогал справляться с болезнью.
Отдала за всё три пригоршни монет. Медных. Разменяла тут же, за углом, у полусонного торговца свечками.
— Блин, ну что за дела? — бормотала я себе под нос, выскакивая на улицу. — Почему все здесь какие-то ушлые, обозлённые, с замашками шарлатанов? В этом мире вообще бывают нормальные люди?
И тут, конечно же, началась вторая серия этого чудесного — в кавычках — приключения. Я заблудилась. Повернула не туда, потом ещё раз не туда, потом снова.
Подняла глаза — а улица передо мной незнакомая. Пыльная, неровная. С какой-то страшной вывеской: «Мясо и огурцы». Отличная ориентация в пространстве, чёрт возьми…
Чуть не расплакалась от отчаяния. Почти бегом кинулась вперёд, надеясь выйти хоть куда-нибудь, и вдруг оказалась на площади.
Она была небольшой, но очень оживлённой. По обеим сторонам — палатки, между ними снующие люди. В воздухе — крики. Оказалось, это рынок. Торговали саженцами, луковицами, корзинами, семенами, садовыми инструментами. Воздух пах землёй, чесноком и чем-то жареным.
Я решила обойти этот бедлам стороной. Мало ли — снова попаду впросак.
И как назло — на кого-то налетела.
Отшатнулась, ойкнула, рефлекторно схватилась за грудь и выпалила:
— Извините!
И тут услышала раздражённый голос:
— Это вы? Что вы тут забыли?
Я замерла. Медленно подняла взгляд.
Передо мной стоял мужчина. Лет двадцати восьми, может быть, чуть больше. Длинные тёмные волосы, смазливое лицо с аристократическими чертами и холодными глазами. Фигура — крепкая, притягательная, величественная осанка…
Я оцепенела.
Он великолепен. Настоящий красавчик. Таких не встретишь просто так. Но он смотрел на меня с подозрением и раздражением.
Похоже, бывшая хозяйка тела хорошо с ним знакома…
А я ведь даже имени не знаю.
Сейчас начнётся…
— Простите, — пробормотала я.
— Госпожа Шапошникова, — произнёс мужчина, — вы до сих пор не передвинули забор обратно. А я ведь предупреждал.
Забор? Какой, к чёрту, забор?
— Эм… что?
Я буквально почувствовала, как мой мозг зависает.
— Земля, — он сделал шаг ко мне. — Участок! Вы несколько месяцев назад самовольно сдвинули границу и захватили мои восемь пядей земли!
Он сказал это жёстко, отчётливо. Не кричал, не ругался, но голос был таким стальным и полный угрозы, что стало не по себе.
— Я требую, чтобы забор был возвращён на прежнее место в ближайшее время. В противном случае я обращусь в суд! – заявил незнакомец, обжигая меня холодом.
И я стояла, разинув рот. И этот туда же. Это шутка? Пелагея умудрилась напортачить ещё и с ним?
Нет, серьёзно, у неё вообще были хоть какие-то нормальные отношения с людьми? Или она из принципа со всеми ссорилась?
— Я... — начала и осеклась. Что говорить? Что это была не я? Увы, не выйдет.
— Я очень сожалею, — выдохнула наконец. — Простите, пожалуйста. Я не знаю, почему так вышло, но я всё исправлю. Клянусь. Передвину забор обратно, как только смогу.
Мужчина немного подвис от неожиданности. Похоже, такой покорности он от меня не ожидал.
— Ладно, — произнёс он, несколько растерявшись. — То есть вы обещаете? Клянётесь?
— Я сказала, что всё исправлю.
— Правда?
Он смотрел на меня несколько секунд. Долго, пристально. Потом прищурился:
— Это, конечно, впервые, — сказал он наконец, — когда вы не ругаетесь и не пытаетесь убедить меня, что я всё придумал. Однако… есть ли у меня основания вам верить?
Ага. Значит, раньше Пелагея устраивала сцены, кричала, обвиняла, может, даже угрожала. А я тут вся такая — прижавшая хвост — извиняюсь. А у него и шок.
В поместье вернулась почти ползком. Ноги гудели, в висках стучало, спину ломило так, будто меня таскали на ней по мостовой. Внутри я была как выжатая тряпка — без сил, без эмоций, без мыслей. Только одна единственная мыслишка оставалась живой и цепкой: Валя. Нужно срочно к ребёнку.
Едва не споткнулась о порог, ввалившись вовнутрь. Поднялась наверх, цепляясь за перила, как старуха. Каждая ступенька показалась Эверестом.
В комнате было душно, сыро и холодно одновременно. Как это возможно — не знаю. Но воздух был застоявшимся, будто здесь его никто не шевелил годами.
Валя лежала в той же позе, что и раньше: глаза закрыты, губы сухие, дышала тяжело. Уставшая Лера клевала носом на стуле.
— Молодчинка, — прошептала я ей и погладила младшую, по голове. — Иди, я дальше сама.
Девочка лишь кивнула, не в силах даже вымолвить и слова. И мгновенно уснула прямо здесь. Немного растерявшись, я подняла её на руки и отнесла на койку, которая находилась в соседней комнате. Укрыла шалью и вернулась к Вале.
Так, мне нужна горячая вода.
Пришлось бежать за ней на кухню. Там я засыпала в кружку липу, сушёную малину, мяту и мелиссу, залила кипятком. Запахло детством. Бабушка одобрила бы.
Пока лекарство настаивалось, я развела немного воды с уксусом, смочила тряпицу и вернулась к Вале. Начала осторожно растирать лоб, виски, шею, подмышки, запястья, ступни. Её тело по-прежнему горело, хотя, как мне кажется, температура начала понемногу падать.
Брови девочки дёрнулись, дыхание участилось.
Я присела на край кровати, попыталась заглянуть ей в горло, раздвинув пальцами губы. Кажется, покрасневшие миндалины. Ангина? Или всё же тонзиллит? Господи, чем лечить? Ах да, помню — хороший рецепт: горячее молоко с чесноком для полоскания. Надо будет найти.
Валя зашевелилась и открыла глаза. Уставилась на меня с недоумением и испугом. Я даже удивилась. Лера встретила мать с невероятной радостью, а Валя смотрела настороженно. С тревогой. С ожиданием подвоха.
В этот момент меня осенило. Валя боялась Пелагею. Наверное, потому что она старше и гораздо больше понимает. Потому что прекрасно видела, что из себя представляет эта женщина. В её жизни мать была не утешением, а настоящей проблемой. Ну да, старшие дети всегда знают больше, чем должны.
— Всё хорошо, — прошептала я осторожно. — Ты поправишься. Всё будет в порядке.
Она продолжала смотреть, настороженно изучая, а потом едва заметно кивнула. Я напоила её несколькими глотками настоя, укрыла, села рядом и находилась до тех пор, пока она снова не уснула.
В комнате похолодало, потому что дело шло к ночи. Заглянула в камин — он давно был не топлен. В доме стояла влага, сырость, остатки прежней зимней промозглости. Хорошо, что хоть сейчас весна. Если бы был январь — было бы невыносимо.
Спустилась на кухню, почти волоча ноги. Там сидела экономка. Как только я плюхнулась на стул, она поставила передо мной тарелку.
— Что это? — удивлённо спросила я, разглядывая густое и серое нечто.
— Овсяный суп с овощами, — пожала плечами старуха. — Картофель почти закончился, мяса нет. Я использовала остатки бульона с прошлого раза.
Суп выглядел уныло. Но я силой начала есть. Медленно, неторопливо, подперев тяжёлую голову рукой.
Вот так выглядит жизнь, в которую ввергла меня эта мымра. Вся в хлам. Проблем — не оберёшься. И это только то, что всплыло. А если есть ещё что-то?
Ложка за ложкой — и тепло растеклось по пустому желудку. Ему, в сущности, всё равно, что туда засунуть, лишь бы нутро было набито.
Наконец доела и медленно поднялась на ноги.
Пойду-ка я спать. О проблемах подумаю завтра. Сегодня я спасла этих детей. Пока что этого достаточно.
Нашла ту самую комнату, в которой очнулась. Здесь всё было по-прежнему — прохладно, пыльно, неприятно.
Не раздеваясь, плюхнулась в кровать. Одеяло показалось таким сырым и неприятным, что я вздрогнула. Но на самом деле мне было всё равно.
Закрыла глаза и мгновенно провалилась в сон.
Но это было только начало. Покой нам только снится.
Потому что во сне меня ждала она — невыносимая, неугомонная и непробиваемая Пелагея…
***
Как я уже сказала, уснула я крепко, но, увы, ненадолго. Как только провалилась в тёплую дремоту, словно кто-то дёрнул за цепочку медальона — и я оказалась в какой-то кромешной тьме.
Мир вокруг был расплывчатым, тусклым, без красок, а вот Пелагея выглядела чёткой и резкой, как само воплощение тьмы. Она стояла посреди пустоты, сверкая глазами, как бешеная кошка. Волосы растрёпаны, губы перекошены, бретельки платья спущены с плеч. От неё буквально веяло злобой.
— Что ты себе позволяешь?! — заорала она в своей обычной манере. — Что ты творишь, мразь?! Я тебя вызвала, чтобы ты делала то, что велено, а ты что вытворяешь? Носишься с детьми, как курица! С мужиками сюсюкаешься! Забор собралась двигать! Ты совсем спятила?!
От такого напора я невольно отшатнулась. Понимала, что это всего лишь сон, но всё же было такое ощущение, будто я стою перед самим демоном.
— Ты вызвала меня, — начала я максимально спокойно, — чтобы я разрешила твои проблемы. Вот я их и решаю. Так что нечего здесь командовать.
— Тихо! — взвизгнула она. — Ты не имеешь права разговаривать со мной таким тоном!
— А ты не имеешь права угрожать, — ощетинилась я, сжав кулаки. — Я тебе не рабыня, ясно?
Её голос перешёл в фальцет:
— Это моё тело. Я ещё вернусь в него! А ты… а ты не вернёшься никуда!
Я презрительно фыркнула. Такие угрозы мы уже слышали. Однако Пелагея тут же выпрямилась, и на лице её появилась нахальная улыбка.
— Нет, я сделаю кое-что получше, — проговорила она тихо, с леденящей ясностью. — Я сделаю так, что твои родители в твоём мире умрут. Медленно, мучительно и очень страшно.
Я замерла.
— Откуда ты знаешь о моих родителях?
Пелагея ухмыльнулась ещё гаже. Произнесла не спеша и с большим удовольствием:
Я, конечно, потом снова уснула, уже на рассвете, но, к счастью, мне ничего больше не снилось. А вот при наступлении утра я вскочила с кровати так, будто меня подбросило. Срочно проверить, как там Валя! Что-то я залежалась.
Поспешно оделась, кое-как причесала волосы и побежала наверх. Сердце стучало в груди тревожно. Только бы девочке не стало хуже.
Открыла дверь в её комнату — и замерла. Валя уже была на ногах.
Увидев меня, она вздрогнула, будто получила разряд тока, вытянулась по стойке смирно, как солдат перед генералом, а потом резко, почти в панике, метнулась к стулу, на котором висело её старое застиранное платье. Дрожащими руками она начала одеваться, путаясь в пуговках и норовя сунуть голову в рукав.
Я стояла столбом, рассматривая всё это с ужасом. В горле встал ком.
Когда платье хоть и криво, но всё-таки оказалось на ней, я наконец отмерла, бросилась к Вале и перехватила её за плечи.
— Что ты делаешь?
Тут же машинально потрогала пальцами её лоб. Жара нет. Замечательно. Но кожа бледная, аж серая, щёки впалые, и её по-прежнему знобит.
— А ну, марш в кровать! — сказала резко. — Ты почему встала?
Девочка подняла на меня изумлённо-ошарашенные глаза, синие, как небо, и шепнула едва слышно:
— Я подумала, вы будете сердиться, что я не работаю… А я уже выздоровела. Я могу идти на кухню, могу вымыть пол или убрать во дворе. Уже могу, правда!
Меня словно обухом по голове стукнуло. Стало до отвращения противно. Боже, ребёнок десяти лет боится, что мать будет злиться на его безделье! Волосы зашевелились на голове от ужаса, от понимания того, в каком кошмаре жило это дитя.
Во-первых, обращение на «вы». Нет, я понимаю, воспитание, уважение и всё прочее — это хорошо, но в данном случае, в контексте подобной ситуации — это ненормально. Это «вы» не из-за любви, а из страха.
Во-вторых, она действительно думала, что мать накажет её за то, что она слишком долго болеет.
Я сглотнула и с трудом взяла себя в руки. Отпустила плечи ребёнка, расслабила собственное лицо и начать ровнее дышать.
— Давай так, — сказала я как можно мягче. — Сейчас ты разденешься и ляжешь обратно в кровать. Болезнь — это не на один день. Нужно отоспаться, отъесться, окрепнуть. А потом мы с тобой обо всём поговорим, хорошо?
У Вали рот распахнулся от ошеломления. Она смотрела на меня, как на ожившее чудо, и вдруг едва слышно выдохнула:
— Кто вы?
Я застыла. Внутри всё оборвалось.
Господи, неужели между мной и этой мразью Пелагеей такая огромная разница, что даже ребёнку это столь очевидно?
Я сделала вдох — медленно, глубоко — и всё же смогла аккуратно выдавить из себя:
— Я твоя мама. Всё в порядке.
Улыбка вышла крайне натянутой.
— Давай мы с тобой договоримся, что ты будешь послушной девочкой и не станешь больше вскакивать с кровати, пока не выздоровеешь, ладно?
Она наконец кивнула. Медленно, всё ещё с каким-то диким ошеломлением, но очень покорно.
Я помогла ей снять платье, аккуратно повесила его на спинку стула и уложила Валю обратно в постель. Заправила одеяло и снова приложила ладонь к её лбу. Всё это время она не сводила с меня глаз.
— Я сейчас попрошу кухарку, чтобы она принесла тебе каши, ладно?
— Хорошо, — покорно кивнула девочка. — Я всё съем… мама…
Она словно споткнулась на последнем слове. Неуверенность дрогнула в голосе очень отчётливо. Я же улыбнулась от всего сердца, не смогла удержаться. Если называет мамой, значит, всё не так уж плохо…
— Да, милая. Мы так и поступим. Ты молодец!
Она покраснела, отвернулась и уткнулась в подушку лицом.
Я же выдохнула, чувствуя, что наладить отношения с этой девчушкой будет крайне сложно. Она слишком многое пережила и слишком многого натерпелась от хозяйки этого тела.
С этой минуты я безумно хочу стать нормальной мамой для этих детей. Хотя источник этого желания до сих пор для меня загадка. Я ощущала себя так, будто наконец-то нашла собственное предназначение…
Но ведь это чужая жизнь. Почему я так себя ощущаю?
Когда Валя поела перловой каши и наконец уснула, я тихонько выскользнула из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Пусть поспит…
***
На кухне пахло дымом и жареными корками хлеба. Лера была вся в муке и в каплях теста и хлопотала около стола вместе с экономкой. Честно говоря, я подзабыла, как звали эту странную женщину с вечно суровым лицом. Надо бы выяснить как-то, хотя бы из вежливости.
— Доброе утро! — тихо сказала я, стараясь не разрушить некую идиллию, воцарившуюся здесь.
— Уже обед, госпожа, — буркнула старуха. Кажется, это был её вариант приветствия.
— Как там Валя? — тут же подскочила Лера, глядя на меня восторженными сияющими глазами.
У меня в груди сразу потеплело. Какое милое дитя! Кажется, она совершенно не умеет обижаться и таить обиды. Наверняка, эта мерзкая Пелагея и с ней вела себя плохо. Просто для такого ребёнка все вокруг хорошие и замечательные. Редкостное качество.
— Вале значительно лучше. И спасибо тебе, ты очень хорошо за ней присматривала, — я тронула девочку за плечо и поцеловала в макушку.
Лера аж замерла от неожиданности. Игнорируя её реакцию и решив для себя, что дети должны привыкать к нормальному отношению, я повернулась к экономке.
— Скажите, а что у нас там с припасами?
Старуха скосила на меня равнодушный взгляд.
— Почти всё съели. Мука на донышке, крупы — только горсть. Картофеля с пяток. И то плохой. Мяса нет, молоко закончилось. Из дров для печи тоже осталась мелочь. Дня на три, может.
— Ясно, — я почесала затылок и старалась не выглядеть так, как я себя чувствую. А чувствовала я себя человеком, которому предстояло сигануть в пропасть…
Вспомнила грядки, которые видела мельком со второго этажа. Целое поле, чуть ли не до горизонта. И что-то там точно росло. Да, понимаю, сейчас не осень, а весна, но ведь в другом мире может быть всё, что угодно, не так ли? В любом случае я должна быть в курсе абсолютно всего…
Я выровнялась и посмотрела на молодого человека настороженно. Потом начала рассматривать участок и увидела кое-что. Действительно, как же я не заметила этого раньше! Сухая ботва от картофеля находилась на одном участке, неухоженном и запущенном, а я сейчас стояла на чистой земле, где ничего не росло. Кажется, здесь проходит межа между его огородом и моим.
Я сделала несколько шагов назад и зашла на свою территорию.
— Ну вот, теперь я уже на своём месте, — произнесла с достоинством, которого не чувствовала.
Мужчина переплёл руки на груди, сверля меня презрительным взглядом.
— Я думал, вы взялись за ум, но сейчас вижу, что это не так. Вы что, забыли, что именно здесь вы оттяпали у меня приличный кусок земли? Это по-прежнему моя территория. Ваша начинается вот от тех кустарников.
Я обернулась туда, куда он показывал. До кустарников было шагов десять не меньше. Это значит, здесь должен проходить забор?
Последнюю фразу я произнесла вслух.
— Нет, — процедил молодой человек напряжённо. — Забора здесь отродясь не было. Забор нужен там, дальше, — он показал куда-то за горизонт, но я ничего не рассмотрела. — А здесь у нас межа. В прошлом году, осенью, вы нарушили эту межу и засадили часть моей земли. Я намереваюсь в ближайшее время перекопать собственный участок, начинающийся от этих кустов.
Он разговаривал со мной как с дурочкой, но оскорбляться я не собиралась. Это ведь не я во всём виновата, а настоящая дура — Пелагея.
— Ладно, — покорно кивнула я, — но разрешите хотя бы выкопать всё, что здесь выросло. Оно ведь вам не нужно…
Моя очередная покорность снова завела молодого человека в тупик, поэтому он ошалело кивнул, а я принялась выкапывать то, что лежало в земле.
Когда мне удалось подковырнуть и выбросить наружу приличный куст картофеля — крупного, красивого, хоть и немного подвявшего за зиму, — я радостно воскликнула:
— Какая удача! Замечательно просто!
Молодой человек фыркнул.
— Конечно, я ведь, в отличие от вас, свою землю ежегодно удобряю. На этом куске будет хороший урожай, и я искренне не понимаю, почему вы оставили его портиться в земле на всю зиму.
Я отмахнулась от его слов. Сейчас меня больше интересовало, сколько можно собрать отсюда урожая, пока он не передумал. Начала рыться в земле и доставать картофель, бросая его в корзину. В ямке тоже пощупала рукой, но в этот момент мужской голос раздался гораздо ближе:
— Нет, ну кто же так делает? Сразу видно, что вы совершенно не приспособлены к работе.
Я выпрямилась и посмотрела на него несколько раздражённо.
— Я умею работать. Не надо на меня наговаривать.
— А вот и нет, — он резко подошёл ближе, выхватил лопату и под определённым углом сковырнул ямку ещё глубже.
Появилось ещё приличное количество картофелин.
— Вот видите, вы посадили картошку слишком глубоко. Её сажать надо ближе к поверхности, поэтому выкапывать теперь придётся несколько раз. Вообще, вам следует позвать кого-то из слуг, чтобы они занялись этой работой вместо вас…
Ладно бы он сказал это с сочувствием, но он говорил это так, будто я была совсем безрукой.
Раздражившись, я забрала у него лопату.
— Думаю, вас не должно волновать, каким образом я выну отсюда урожай, - процедила ледяным тоном. - Спасибо, что разрешили воспользоваться вашей землёй, но дальше я как-нибудь сама.
И начала выкапывать всё так, как получалось. Вскоре корзина была наполнена, а я на этом участке не выкопала и половины посаженного. Просто отличный урожай!
А Пелагея слепая гордячка…
Когда выпрямилась и выгнула назад уставшую спину, вдруг поняла, что сосед до сих пор стоит позади, хотя я искренне считала, что он давно ушёл. Посмотрела на него с лёгким раздражением.
Нет, ну чего уставился-то? Неловко же работать под таким взглядом.
— Извините, как вас там? Вам заняться больше нечем?
— Есть чем, — парировал молодой человек. — Однако вы по-прежнему топчете мой участок, и пока вы не уйдёте с него, я буду за вами наблюдать.
Я скривилась. Всё понятно. Человек с ума сходит из-за какого-то клочка земли. Ну да ладно, пусть смотрит. Мне главное — картошку свою получить.
В итоге, корзину я поднять не смогла. Пришлось тащить её через весь огород на глазах у этого чурбана. Ладно бы он просто стоял, так он посмеивался! Потом даже крикнул мне в спину пожелание не навернуться на ближайшей кочке.
Но и экземпляр! Лицом, конечно, хорош, но характер отвратительный, слов нету. Я УЖЕ его терпеть не могу.
Надо поскорее закончить дело и забыть о нём.
Естественно, когда я с горем пополам дотащила корзину до кухни, нашла вторую и вернулась обратно, сосед никуда не делся. Осталось только поставить шезлонг, дать ему стакан с апельсиновым соком в руку, надеть очки и позволить дальше комфортно наблюдать за моей работой.
Хоть бы помог тогда уже, что ли. Мужик называется…
Я бормотала что-то раздражённое себе под нос, продолжая выкапывать. Земля налипала на лопату, цеплялась за ботинки, увязала комьями на подошвах, мешая передвигаться. Но я бы не обращала внимания на эти мелочи, если бы кое-кто не начал комментировать мои действия.
— Лопату держите ровнее.
— Нажимайте сильнее.
— Вы что, не видите, что копать нужно с другой стороны?
— Вы сейчас разрежете картофель.
Я стиснула зубы. Лопата со скрипом вонзилась в землю, и я, не выдержав, развернулась к нему.
— Слушайте, может, хватит? Почему вы не можете оставить меня в покое? Да уйду я скоро отсюда, уйду! Вы можете идти заниматься своими делами!
— А мне и здесь хорошо, — ухмыльнулся он, переплетя руки на груди и с явным удовольствием наблюдая за моей злостью.
Как же он меня раздражал! Просто до бешенства. Но я напомнила себе: нельзя поддаваться эмоциям. Сейчас важнее дети, их здоровье, их будущее. Всё остальное — потом.
Держись, Пелагея!!! Ради Леры и Вали держись…
Когда я наконец затащила последнюю корзину с картошкой на кухню, у меня руки тряслись от усталости, а спина подвывала в унисон... Я едва держалась на ногах. И всё же, увидев лица моих домочадцев, поняла — оно того стоило.
Лера захлопала в ладоши, как на представлении:
— Мамочка, это всё наша картошка?!
Старуха-экономка — звали её Фрося — даже рот приоткрыла. Глядела на мои корзины, как на диковину. А уж из этой женщины вытянуть удивление — дело нешуточное.
Я стояла, тяжело дыша, вся перепачканная землёй и по́том, и, несмотря на ломоту во всём теле, чувствовала такую гордость, какую давно не ощущала. Вот она — победа. Мелкая, бытовая, но настоящая. Даже о противном соседе думать забыла…
Уже к обеду Фрося с Лерой начистили гору картошки, и кухня наполнилась ароматом варёных клубней, масла и домашнего уюта. Мы расселись за старым деревянным столом, который, кажется, был ровесником этого дома.
В центре стола дымилась большая глиняная миска с отварной картошкой. Заправили её щедро душистым маслом и сушеной зеленью. Фрося нашла где-то сушёную рыбёшку, аккуратно разложила по тарелкам, а потом вытащила из подвала банку маринованных грибов. Запах стоял такой, будто лес вошёл в дом. А рядом на тарелке разложили чёрный свежий хлеб. Настоящий пир!
Мы ели молча, увлечённо. Даже Валя, несмотря на слабость, старательно разжёвывала каждый кусочек. У Леры разрумянились щеки, она глядела на меня так, будто я сотворила чудо. И, может, в каком-то смысле — да.
— Мамочка, спасибо! — вдруг воскликнула она, вскочила с табурета, подбежала ко мне, поцеловала в щёку и тут же убежала за добавкой.
Я даже не успела ответить, только рассмеялась от неожиданности. Сердце затрепетало. Перевела взгляд на Валю. Та смотрела осторожно, словно ожидала подвоха, но в её глазах мелькнуло что-то новое. Тепло. Надежда. Губы дрогнули, и она шепнула:
— Спасибо большое…
— На здоровье, милая, — ответила я, чувствуя, как разливается тепло в душе. Кажется, у меня действительно начинает получаться.
После еды я отправила девочек отдыхать, а сама осталась на кухне, присела на лавку и впервые за всё это время позволила себе немного тишины.
Что же дальше?
Как будто лучик света – первый и безумно приятный – осветил загубленную жизнь Пелагеи. Но этого мало. Проблем невпроворот, так что придется работать, не покладая рук.
Дом. Он был мрачным и казался заброшенным. Если я взялась вытаскивать это место с того света — придётся лезть в каждый угол.
Начала с кладовки — открыла тяжелую скрипучую дверь. В лицо пахнуло затхлостью и пылью. Там была целая гора старых тряпок, деревянных коробок, какие-то вёдра без дна, посуда с отбитым краем. Всё свалено, как попало, будто Пелагея просто сгребала сюда всё, что мешало ей смотреть на жизнь.
Нашла какой-то железный подсвечник, один валенок, молью изгрызенный фрак и пару странных коробок с лентами. Пока разглядывала, вспомнила бабушкину фразу: «Если вещь есть в доме, она должна работать на дом». Почему бы и нет?
Потом чердак. С трудом втащила себя по лестнице. Пыль, паутина, скрипучие половицы. Свет пробивался сквозь щели в крыше. И там… ух, там я нашла настоящий музей хлама. Сундуки. Ящики. Один из них оказался набит странными вещами: деревянные катушки, педали, ремни. Рядом лежал старенький ткацкий станочек. Маленький, ручной. Кто-то когда-то умел на нём делать чудеса.
Я провела пальцем по пыльной поверхности и вздохнула.
— Ну что, малыш, будем дружить?
Ещё нашлись мешки с остатками муки и круп. В железной коробке с ячейками распознала сушёную ромашку, зверобой, мяту, какие-то сушеные ягоды.
Да, хозяйка тела была идиоткой и в упор не видела того, что у неё под носом.
Когда я вернулась вниз, в голове уже роились наполеоновские планы, которые я пока не собиралась кому-либо объявлять.
Посмотрела в окно. Солнце уже клонилось к закату, но мне было всё равно. Впереди — огромная работа, но впервые с момента попадания в этот мир я чувствовала настоящий азарт.
Да, чёрт возьми. Я подниму этот дом. Я дам этим детям нормальное будущее.
И пусть эта Пелагея хоть треснет в своём медальоне…
***
Солнце к полудню следующего дня уже вовсю лилось в окна, заливая комнату ленивыми золотыми лучами. Я стояла посреди кухни и рассматривала царящий вокруг бардак. Пыль, затхлый воздух, паутина в углах, пятна на полу, серый налёт на посуде — всё это вызывало такое мощное желание закатать рукава и устроить глобальную чистку, что я чуть ли не подпрыгивала на месте от нетерпения.
Но была одна важная мысль: мне нужно не просто очистить дом. Мне нужно, чтобы дети почувствовали себя здесь дома. А значит — звать их к делу.
Но в игровой форме, чтобы они не почувствовали себя использованными, как в прошлом.
— Девочки! — позвала я весело, приоткрыв дверь в комнату, где они возились. — У меня для вас есть тайное задание!
Лера тут же вынырнула из-за косяка с растрёпанной челкой и сияющими глазами.
— Задание? Какое?
— Будем искать сокровища. Но перед этим — нужно расчистить путь в пещеру великого хлама.
Она хихикнула, а потом появилась Валя. Сдержанная, осторожная. Всё ещё насторожённая, но... уже без страха в глазах.
— Валя, я назначаю тебя... — я наклонилась ближе, как будто шептала важную государственную тайну, — инспектором по хламу. Ты будешь решать, что — в сундук полезного, а что — в кучу на вынос.
— А если я не знаю? — спросила она смущенно.
— Тогда будем вместе разбираться. Ладно?
Она кивнула. Медленно. Но это был кивок согласия. Мелочь — а внутри у меня расправились крылья.
Мы разделились. Лера радостно понеслась к окнам, вооружившись ведром воды и тряпкой. Она скакала по кухне, напевая какую-то несуразную песенку про капельки солнца и весёлую пыль. Иногда останавливалась, чтобы вытереть нос рукавом, но, в целом, трудилась с воодушевлением. Я подбадривала:
С утра в доме пахло мокрыми полами, мылом и чем-то новым — ощущением порядка. Мы с девочками продолжили разгребать кладовки и, смеясь, строили смешные горы из пустых коробок. Но я всё с интересом поглядывала наверх, на люк чердака. Он меня манил. Там явно хранилось что-то ещё, может быть, даже важное.
— Я наверх, - бросила девочкам. — Проверю, что у нас на чердаке.
Лера махнула тряпкой, измазанная в пыльной пене. Валя просто кивнула, уже сосредоточенная на пересмотре инструментов.
Лестница заскрипела подо мной, будто о чём-то предупреждая. Но я упрямо шла вперёд, с веником в одной руке и с фонарём в другой. Чердак встретил меня облаками пыли, сухим воздухом и полумраком, сквозь который пробивался слабый свет из круглого окна.
Я прошла мимо старых сундуков, покрытых тряпками, когда заметила в дальнем углу дверь. Интересно, что там?
Она оказалась массивной, деревянной, будто выдолбленной из цельного ствола. Бронзовая ручка поблёскивала. Я толкнула дверь, и она поддалась. Сделала шаг вперёд — и замерла.
Комната оказалась крошечной. Скошенный потолок, пыльное зеркало в стене. В углу — странное кресло, затянутое то ли бархатом, то ли чем-то подобным. Воздух показался каким-то густым и тяжёлым… и вдруг задрожал.
— Что за... — начала я, но не договорила.
Меня будто током ударило. В висках застучало, тело обмякло, колени подкосились. Я упала на пол. Всё перед глазами поплыло. Дикий, обжигающий жар, изошедший из медальона, расползся по груди. Он раскалился, будто в нём вспыхнул адский огонь. Я зашипела от боли, дёрнула воротник, но снять это адское украшение не смогла. Он будто прикипел к коже.
И тогда воздух передо мной завертелся, закружился воронкой. Из клубов пыли и мрака возникло лицо. Моё лицо. Нет, всё-таки не моё… а её.
Пелагея. Другая. Злая. Одержимая.
Её глаза пылали. Внутри зрачков сияло что-то красное. Волосы метались, как змеи. Губы были искривлены в жестокой улыбке.
— Ты полезла туда, куда не следовало, — прошипела она.
Я попыталась подняться, но не смогла. Меня всю трясло.
— Что это за место? - выдавила из себя, отчаянно желая это понять.
— Это отличное место, — рассмеялась Пелагея. — Здесь я призывала тех, кто дал мне силу. Моих могущественных покровителей. А ты… ты всего лишь моя жалкая тень. Ничтожная подделка. Но подделка, которая смеет не слушаться меня!
Её ухмылка превратилась в оскал.
— Я предупреждала, что при непослушании будут последствия. Итак… твоя мать в том мире умерла в муках. Ты слышишь? Умерла потому, что ты не подчинилась! Не сделала так, как я требовала.
Я замерла. По спине толпой мурашей пробежался ледяной ужас.
— Что? — прошептала я.
— Ты сама во всём виновата. Ты плюнула на мать, на её судьбу, и стала делать то, что тебе вздумалось. А я… я видела её боль своими глазами, — Пелагея подошла ближе. — Эта боль была невыносимой. В каждом крике твоей матери была виновна только ты!!!
Она протянула руку, пытаясь коснуться моего лба. А я взвыла от ужаса. В глазах выступили слёзы, мысли начали путаться. Однако какое-то странное чувство – интуиция, что ли – заставило меня взять себя в руки.
— Что ты с ней делала? — прошипела я, изображая усилившееся отчаяние. — Как именно она умерла?
Пелагея хохотнула.
— О, это было незабываемое зрелище! Я... я наслала на неё горячку, и она сожгла её заживо. Даже ваши ничтожные лекари не помогли.
— Этого не может быть! — закричала я, изображая дикую ненависть, но намереваясь обмануть её. — Они должны были пустить ей кровь, и она бы выздоровела. Лекари в моём мире очень хорошо умеют исцелять!!!
— Ха-ха-ха! — рассмеялась Пелагея. — Они пускали ей кровь тысячу раз, но это не помогло. Только усугубило ситуацию. Я видела, как она пылает, как она умирает от жажды. Я видела, как она зовёт тебя и проклинает, потому что поняла, что во всём виновата ты!!!
Я мгновенно успокоилась. Она тупо лжёт. В наше время никто уже не лечит кровопусканием. Но она об этом точно не знает.
Посмотрела на её хищный, самодовольный оскал и тут же почувствовала глубокое спокойствие. Удивительным образом физическая скованность тоже начала отступать, и я отметила про себя: значит, ключом к свободе является моя эмоциональная стабильность. Повсюду задействованы эмоции. Это имеет прямое отношение к происходящему.
— Ты врёшь, — выдохнула я и усмехнулась.
— Что? — взвыла Пелагея.
— Ты врёшь, нагло врёшь, — бросила я ей в лицо. — Ты понятия не имеешь о том, что происходит в моём мире. Ты там никогда не была, а говоришь лживые слова, чтобы меня напугать.
Я чувствовала торжество, приходящее ко мне с каждым словом.
Пелагея взревела. Зеркало затряслось, стены завибрировали. И ниоткуда взявшийся ветер закружился в воронку. Но всё, что сжималось в моей груди, уже полностью разжалось. Пришла сила — спокойная, уверенная.
— Хочешь знать, что я на самом деле чувствую? — проговорила я и приподнялась на локтях. — Жалость. К тебе. Потому что ты на самом деле потеряла всё, что могла иметь. Ты потеряла детей, потеряла нормальную жизнь, уважение в обществе. Ты перестала быть человеком. Осталось какое-то отвратительное подобие.
Она замерла.
— А сейчас ты вообще живёшь в медальоне, как в клетке. И тратишь все свои силы на то, чтобы просто меня мучить. Ну ты и дура, Пелагея!!!
Я встала. Медленно, на дрожащих ногах, но встала. Слёзы давно высохли. Я начала пятиться к двери.
— Ты не выйдешь! — завизжала Пелагея. — Я не позволю!
— А ты попробуй, — жестко ответила я.
И шагнула за порог комнаты. Тут же миг — всё исчезло. Комната стала пустой. Ветер успокоился. Медальон мгновенно остыл. Я стояла в чердачной тьме, дрожащая, с растрёпанными волосами, вся в пыли — но живая и свободная. Победившая. А Пелагея, как джин из бутылки, вернулась в место своего заточения.
Становилось всё более понятно: власть этой дуры не безгранична. Но она по-прежнему очень опасна. И с этим нужно что-то делать…
Изба у Евгены стояла на окраине посёлка — крепкая, с перекошенным крыльцом, затенённая ветвями раскидистой ивы. Внутри пахло сушёными травами, дымом и сыростью. Маленькие окна едва пропускали свет.
Деревня сама по себе была крупной, ухоженной, с покатыми крышами, выкрашенными ставнями и аккуратными дворами. Я даже удивилась — такого богатства от здешних мест я не ожидала.
Евгена сидела у очага, перемешивая что-то в глиняной посудине. Лицо её было изрезано морщинами, как старая древесная кора. Глаза — такие, будто она прожила не одну, а три жизни.
— Заходи уж, коль пришла, — проскрипела она, едва обернувшись.
Я вздрогнула — ни шагов моих, ни скрипа двери слышно не было. Но вошла, прикрыла за собой дверь и остановилась посреди комнатки.
— Добрый день, бабушка...
— День уже давно недобрый, — проворчала она. — Ну а ты показывай, что принесла.
Я начала освобождать сумку. Там были пара кур, немного сушёной земляники и мыло, которое Фрося варила на кухне. Также достала серебряную монетку и положила на стол.
— За советом пришла, — тихо добавила я. — Тут такое…
— Тут, дитя, у всех «такое», — оборвала она, наконец подняв на меня глаза. — Только у каждого — своё. У тебя, смотрю, под кожей свербит, спать не даёт…
Я замерла. Неужели она знает?
— Да… Это медальон. Заколдованный. Он не снимается. Говорит со мной — голосом чужим.
— Знамо дело, — протянула старуха. — Пелагея наколдовала. Чёрная девка, жадная была до власти, до запретов. И на многое пошла. Хотя я её предупреждала…
— Как мне её остановить? — взволнованно начала я.
— Не остановишь, пока не поймёшь, откуда она берёт силу. Не ищи снаружи. Она тебя держит не руками, а мыслями твоими. И чувствами. Страхом, сомнением, твоими слабостями.
Я вздрогнула.
— Как от неё защититься?
— Стань собой, — отрезала старуха. — А не тем зеркалом, что её отражает. Понимаешь, нет?
— Не совсем...
— Не бойся, — уже мягче добавила она. — У страха есть свой корень. Ищи его. Ищи там, где он тебе пророс. А как найдёшь — выдерни. Медальон не тюрьма. Он — якорь. Удерживает то, что должно уйти. Но цепь всегда можно переточить. Не силой, а волей. А уж коль сила нужна — вот…. - Она достала из-за пазухи засушенный пучок какой-то пахучей травы. — Сожги, когда станет совсем худо. Он дымит ядовито, но ведьму на время прогонит.
Я приняла пучок с благодарностью, хотя половину слов едва понимала. Она смотрела на меня всё так же пристально.
— Спасибо. Я постараюсь.
— Постараться мало. Сделай больше возможного. Иди. Тебе пора.
Я кивнула и вышла на улицу. В голове крутились слова: «якорь, не тюрьма». Это была загадка, которую мне придётся разгадывать. Но где-то глубоко внутри появилось странное чувство — надежда. Или, может, решимость.
Шла по деревне медленно, серьёзно задумываясь о происходящем. Пахло кострами, хмелем и какой-то медовой выпечкой. Селяне спешили по делам, дети носились с палками, изображая рыцарей. Жизнь у них текла — тёплая, искрящаяся. Такая, какой она и должна быть у свободных людей.
Однако на выходе из деревни, когда я свернула за угол очередного забора, в кого-то врезалась, отшатнулась — и изумлённо посмотрела на… своего соседа.
Он стоял посреди дороги, скрестив руки на груди. Его глаза странно пылали. Кажется, такую ненависть он источал только при нашей первой встрече. Потом, вроде бы, стало попроще. Что опять произошло?
— Вы! — процедил он. — Что, к знахарке ходили? Снадобья ядовитые закончились, да?
Я вспыхнула и подсознательно прижала к себе сумку, перекинутую через плечо.
— Не ваше дело, — процедила сквозь зубы. Его наглость начинала меня доставать.
— Не моё? — переспросил он, прищурившись и шагнув ближе. — Вы хоть понимаете, сколько зла натворили? Полдеревни шепчутся, что вы ведьма. А теперь и сюда припёрлись, внаглую, днём. Что ещё задумали? Мало вам преступлений на душу?
— Я пытаюсь навести порядок, — резко ответила я, — в своей жизни. Вы-то тут при чём?
— Причем я??? — переспросил он и ещё больше разгневался. — А ничего, что сегодня ночью подохли все мои куры с вашей подачи?
Я замерла.
— Простите, что?
— Да, все до единой! Больше двух сотен! — его речь перешла на крик. — Я не сомневаюсь, что это ваших рук дело!
— Да что вы себе позволяете? — я вскинула подбородок. — Я ничего не делала.
— Правда?
Он схватил меня за запястье с такой силой, что я вскрикнула.
— Тогда вы не будете возражать, если мы пойдём и внимательно посмотрим. Мне интересно будет, как вы собираетесь оправдываться, глядя на плоды своего преступления…
— Отпустите! — я попыталась вырваться, но его хватка была железной. — Вы не имеете права меня куда-то тащить!
— Имею, — рявкнул он. — И собираюсь предъявить вам официальное обвинение.
У меня в животе от страха всё скрутилось. А вдруг? Вдруг это и правда она сделала? Пелагея! Я ведь знаю, что она способна на всё, что угодно, хотя чисто теоретически на нынешний физический мир она не может влиять. Но это же не точно…
Я замолчала и просто пошла вслед за ним, чувствуя, как с каждой минутой становится всё тяжелее идти.
Вскоре за деревней показалась усадьба — большая, ухоженная, с мощёной дорожкой и аккуратными палисадниками. Это и есть поместье соседа, и, судя по всему, весьма небедное.
Он втащил меня на задний двор, и я ошеломленно замерла. По земле были раскиданы тушки. Куры. Очень много птичьих трупов.
Зрелище было тошнотворным. Некоторые уже начали разлагаться. Стоял неприятный запах.
— И вы решили, что это я?! — закричала я, не в силах сдержаться, и рывком выдернула руку. — Да я всё это время была у себя дома!
— А вам и не нужно было делать это лично, — рявкнул сосед. — Я поймал вашего прихвостня!!!
— Моего кого?
— Не притворяйтесь. Есть у вас парень, которым вы помыкаете. Знаю, что по разным грязным поручениям его посылаете. Околачивался возле моего поместья уже два дня. Я ещё жалел его. Думал — пацан глупый, любопытный, может, банально голодный… Надо было из арбалета сразу стрелять. И теперь вот...
Когда я влетела домой, Фрося, находившаяся на кухне, аж подпрыгнула на месте.
— Господи, да что с вами? Вас кто гнал? Вы красная, как помидор! Что случилось?
— Пирог! — выдохнула я, хватаясь за край стола. — Срочно нужен пирог!
— Пирог?.. — Старуха вытаращилась. — Да вы точно не в себе. Какой пирог?
— Для соседа, — пояснила я, пытаясь отдышаться. — Надо… ну, загладить. Уладить. Задобрить. Всё плохо, Фрося. Очень плохо.
— Так, ясно. — Она тут же подскочила, задвигалась. — У нас осталось немного лука. Могу сделать луковый, он у меня всегда удаётся. Только муки не очень много...
— Делайте луковый, — кивнула я. — Пеките его как на свадьбу.
И, не дожидаясь уточнений, рванула наверх.
Уже в дверях собственной комнаты меня вдруг как током ударило. А в чём я, простите, собираюсь идти? Платье пропиталось потом. Наверное, от меня просто разит…
Не то чтобы я собиралась блистать, но… внезапно возникла мысль: чтобы вписаться в нужный образ, мне необходимо выглядеть чистой и опрятной, но крайне простой.
Я остановилась в проходе, прислушалась к внутреннему голосу и резко развернулась. Ни к чему эти бархатные платья и нелепые кружева.
Я нашла в шкафу что-то древнее, чуть ли не холщовое, с поношенными рукавами и вытертыми швами. Натянула на себя. Волосы расплела, заплела заново в простую, небрежную косу.
На туалетном столике нашла какую-то старую баночку с остатками белёсой пудры. Припудрила лицо, чтобы казаться бледнее. В зеркале отразилось лицо бедной, замученной женщины, которую жизнь потрепала во всех смыслах.
То, что нужно.
Спустившись вниз, я зашла в комнату к девочкам. Обе были заняты: Лера рисовала углём по старому клочку бумаги, Валя перебирала какие-то пуговицы.
— Девочки! — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал бодро. — У нас с вами важная миссия. Мы идём в гости. К соседу.
— Ух ты! — Лера аж подпрыгнула. — Я люблю ходить в гости! А он даст нам сладкого? Может, у него есть варенье?
— Варенье — это не главное, — пробормотала я.
Валя, напротив, посмотрела на меня с холодной подозрительностью.
— К какому соседу, матушка? — спросила она осторожно. — Ни к тому ли, которого ты ненавидела? Его зовут, кажется… Андрей Власович Томилин.
Я застыла. Кажется, в точку!
— А… ты что-то знаешь о нём?
— Ну… — Валя пожала плечами. — Ты всё время говорила, что он жулик. Что забрал себе участок земли, хотя он был наш. Большой такой, у леса. Там, где почва хорошая. Ты говорила, что он нас обманул. И ещё — что ты всё равно возьмёшь своё назад.
Я тихо выдохнула. Ну вот и всё. Обычная жадность. Мстительность. Территория, ресурсы… корысть. Видимо, Пелагея действительно была уверена, что сосед её "ограбил", и решила действовать по-своему. До кур добралась. Отравила их, чтобы сделать гадость? Запросто.
— Ладно, девочки, идём. Нам надо быть добрыми и вежливыми. Это важно.
***
Через час мы вышли на улицу. В руках у меня был горячий луковый пирог, источающий божественный аромат. Фрося превзошла саму себя: тонкое тесто, золотистая корочка, даже краешки загнула, как венок. Я поблагодарила её всем сердцем, она пробормотала что-то вроде: «Лишь бы помогло».
Дети выглядели не менее скромно, чем я. На самом деле — у них просто не было нормальной одежды. С такой мамашей это было неудивительно.
Пусть сосед посмотрит — мы не злостные противники, а бедное и несчастное семейство, которому просто нужно спокойно жить. Скорее всего придется просить прощения…
Дорога к соседскому дому казалась длиннее обычного. Кажется, даже камни на дороге смотрели на меня укоризненно. Сердце колотилось.
Девочки шли рядом, Лера болтала без умолку: "Интересно, а у него большой дом? А есть ли у соседа пруд? А может, он разводит ещё и гусей?" Валя молчала. Её глаза изучали дорогу, взгляд был сосредоточенный и тревожный, как всегда.
Я крепче прижала к себе тарелку с пирогом и выпрямилась.
Надеюсь, Андрей… как там его… Власович любит лук?
***
У ворот позвонили в колокольчик, и звук отозвался внутри поместья гулким отголоском. Меня немного трясло — от напряжения. Мы стояли у ворот, как бедные родственники в рождественском романе, с тарелкой, от которой струился аромат лука и тёплого теста. Пирог был горячим и безумно аппетитным — спасибо Фросе, сделала на совесть.
Наконец створка ворот скрипнула, и появился мужчина в сером камзоле. Лицо — недовольное, как будто мы пришли просить милостыню. Он смерил нас взглядом, хотел было что-то сказать, но вдруг заметил детей. Глаза у него чуть округлились, и лицо смягчилось. Он молча распахнул ворота шире и сделал шаг назад, пропуская нас.
В холле усадьбы было прохладно, пахло деревом и табаком. Пол оказался выстлан тёмными коврами, на стенах — картины в тяжёлых рамах. Лера с восторгом зашептала: «Мамочка, смотри!» — и начала вертеть головой во все стороны, будто на ярмарке. Валя напротив — застыла, вжала голову в плечи и глядела вокруг исподлобья, настороженно.
Я чувствовала, как внутри всё сжимается. Не хватало, чтобы дети сейчас получили стресс. Может, не стоило их брать? Но без них, я думаю, у меня не было бы и шанса…
Слуга куда-то скрылся, и буквально через минуту из дверей кабинета вылетел он. Сосед. Глаза буравили меня злостью, челюсти были крепко сжаты…
Но, увидев девочек, Андрей Власович проглотил проклятия и замер, как человек, который споткнулся на ровном месте. Я тут же воспользовалась этим:
— Позвольте… — произнесла как можно мягче, — …угостить вас. Это просто пирог. Домашний. Я… я хотела бы поговорить, - повернулась к девочкам. — Это мои дочери — Валерия и Валентина...
Мужчина молчал. Челюсти по-прежнему были сжаты, но взгляд всё чаще метался к девочкам, особенно к младшей, которая стояла с сияющими глазами и крепко держала меня за руку. Он вздрагивал от какого-то внутреннего конфликта, очевидно, не зная, как поступить.
Андрей Власович не мог усидеть на месте. Сначала только пальцы сжимались на подлокотниках кресла, потом он резко поднялся и начал ходить туда-сюда, как разъярённый волк, запертый в клетке. Глаза его вспыхивали каждый раз, когда он поворачивался ко мне — и я поспешно опускала взгляд в пол, сжимая руки на коленях. Казалось, что воздух в комнате натянут, как струна, и треснет от одного только слова.
Я намеренно не продолжала разговор дальше, давая ему возможность, так сказать, дойти до кондиции.
— Боже, - прошептала я про себя, - пожалуйста… ну пусть он смилостивится. Пусть это всё как-нибудь забудется. Сотвори чудо!
Лера притихла и прижалась к моему боку. Валя сидела ровно, как солдатик, но я чувствовала, что она сильно напряжена.
— Вы! — наконец рявкнул сосед, остановившись. — Что вы удумали??? Думаете, что, если посидите тут с поникшей головой и создадите видимость смирения, то я вдруг всё прощу? Тут же, как по мановению волшебной палочки, забуду все ваши злодеяния, пакости и бесстыжие выходки?
Я вздрогнула, но промолчала. Пусть выговорится. Это полезно для настроения…
Он снова начал ходить по кабинету, вызывая сквозняк…
— Я вам не верю! — голос Андрея Власовича стал надрывным, почти истеричным. — Хотелось бы даже поверить, но не получается. Прошлый опыт говорит иное. Выйдете за порог, и всё начнётся сначала. Потому что я вас знаю. Знаю хорошо! Пусть и живу здесь чуть больше года — вы не оставили мне ни единого шанса забыть о вашем существовании. Постоянные склоки. Налёты. Доносы. И теперь... — он ткнул пальцем в сторону окна, — Мои куры!
Я сжалась. Сердце прыгало где-то в горле. Девочки вжались в меня. Я почувствовала, что дышать стало труднее.
— Какую игру вы затеяли, Пелагея? — бросил мужчина, сверля меня разгневанным взглядом. — Чего хотите добиться? Испугались наказания, я так понимаю?
Я подняла голову. Прямо посмотрела на него. Постаралась посмотреть как можно более честно и открыто…
— Простите, Андрей Власович, я понимаю, что виновата. Но, как видите, я решила измениться, потому что мне нужно позаботиться о дочерях. Раньше я не имела такой возможности, жила отдельно. Но нынче ради них я хочу построить жизнь заново. Помните, я вам об этом уже говорила?
Он вздрогнул. Видимо, вспомнил, да.
— Ну, допустим, - буркнул он недовольно и переплел сильные руки на груди. Я отметила, как под рубашкой очертились мышцы, и удивилась. Мне казалось, что он слишком худощав для такой мускулатуры. Интересно, конечно. Впрочем… о чем я думаю вообще?
— Клянусь, — продолжила я, — что больше не стану ссориться. Нет, не подумайте, я не набиваюсь в друзья. Это было бы глупо. Но я должна сделать хоть что-то, чтобы мы с дочками не остались под открытым небом. Я прошу вас, проявите милость! Может, я отработаю? Или принесу вам что-то ценное? Или хотя бы вы позволите отдать долг позже…
Я говорила это всё с опущенной головой, стараясь, чтобы голос звучал смиренно, ровно, спокойно. Как ни странно — отчасти так себя и чувствовала.
Опустилась тишина. Гулкая, звенящая. В углу гулко тикали часы, будто напоминая, что время коротко и жизнь конечна…
— Ладно, — наконец выдохнул Андрей Власович. — Я пойду вам навстречу, но в последний раз, слышите? Это будет последний раз, когда я позволю себе хоть толику милости к вашей зловредной особе!
Я вскинула засиявший взгляд.
— Спасибо. Это… это отлично! — И даже позволила себе слабую, скорее нервную, чем искреннюю, улыбку.
— Можете не выплачивать ущерб за кур, — сказал он, — но взамен вы будете приходить сюда каждый день в течении двух недель. Станете… работать в моём доме, если, конечно, способны по-настоящему проглотить свою гордость.
Я поспешно кивнула. Главное — согласился. Главное — чтобы не передумал, а остальное – лирика…
Мы с девочками встали. Я поклонилась, как велит здешний обычай, взяла их за руки.
— До свидания. И… спасибо.
— А вы не хотите узнать, чем именно будете заниматься? — крикнул он мне вслед, когда я уже почти вышла за дверь.
Я остановилась, обернулась. Он смотрел прищурившись. Похоже, ждал капризов, торга, а их не случилось.
Я выпрямилась, улыбнулась чуть смелее.
— Рассчитываю на вашу милость и благоразумие, Андрей Власович. Думаю, вы подберёте мне работу по силам.
Он замер. Кажется, не ожидал. А я развернулась и ушла.
На улице я уже не улыбалась. Кто знает, какую пакость он теперь мне придумает. Но выбора у меня не было.
— Мама, а этот сосед красивый, — захихикала Лера, прикрыв рот ладошкой.
— Прекрати, — зашипела на неё Валя и ущипнула в бок. — Он нам не друг. Он — противник.
Я удивлённо посмотрела на Валю.
— Ты так думаешь?
— Я не слепая, матушка, — тихо сказала она. И я вдруг поняла: эта девочка защищает меня.
Это уже была победа. Маленькая, но настоящая.
***
Когда мы вернулись домой, небо за окном окрасилось в сиреневые и дымчатые тона. Двор был пуст, в доме тихо. На кухне, как и ожидалось, сидела Фрося, что-то перешивая при свете тусклой лампы. Она тут же подняла голову, увидев меня на пороге, и вопрос в глазах у неё загорелся раньше, чем она успела его задать.
— Ну?.. — осторожно начала она допрос.
— Всё в порядке, — я натянуто улыбнулась и присела на табурет. — Сосед оказался... благороден. Всего лишь потребовал, чтобы я отработала у него пару недель.
Фрося странно выдохнула, как-то даже с облегчением, но взгляд её остался прищуренным и изучающим.
— И как же вы это сделаете, госпожа? — произнесла она с почти детской искренностью. — Вы ведь, извините, работать терпеть не могли.
Я чуть усмехнулась, подняв бровь.
— Считайте, что я была больна. А теперь... выздоровела.
С этими словами я поднялась, развернулась и почти бегом ушла в свою комнату. Внутри всё клокотало. Мысли скакали, как бешеные кони в запертом загоне. Мне нужен был план. Срочно.
Я обыскала половину усадьбы. Почти каждый шкаф, комод, сундук, ящик — и даже заплесневелые уголки чуланов. Ключа не было. Ни намёка. Ни единого металлического звона. Только пыль, тряпки и ворох разочарования.
Таинственная комната за запертой дверью маячила в голове всё время, пока я рылась в старых ящиках, поднимала коврики и шевелила напольные доски. Будто кто-то положил мне на плечо холодную руку и тихо нашёптывал, побуждая: «Ты уже рядом… ещё немного…»
Когда за окнами потемнело, а Фрося дважды поднималась звать на ужин, я наконец сдалась. В горле стоял ком разочарования и даже какой-то неуместной обиды на дуру-Пелагею, на эту чужую, но теперь мою жизнь, на все странности, тайны и проклятия, которые сыпались, как из рваного мешка…
Легла поздно. И лежала в темноте, как в глухом омуте. Сон не приходил. На потолке плясали отблески от догорающей свечи, я считала их, пытаясь уснуть. Мысли вертелись, как потревоженные осы. Что делать дальше? Где взять еду? Как платить долги? Как не сойти с ума от последствий преступлений Пелагеи?
Всё равно придётся идти к соседу. Работать. Завтра… У нас еды максимум дня на три. Если повезёт.
Я злилась на навалившееся чувство беспомощности, но, в конце концов, уснула, будто канув в бездну.
***
Утром встала с тяжестью в груди — той, что бывает, когда тебе уже заранее плохо от наступающего дня. Фрося возилась на кухне, и я подошла к ней с неприятным распоряжением.
— Фрося… — начала я, стараясь говорить спокойно. — Мы переходим на строгий экономный режим питания. Без паники, просто на всякий случай.
Старуха приподняла одну бровь, но ничего не сказала.
— Лучше варить супы, - продолжила я. - Воды больше, еды тратится меньше. Крупу дели на дни. Картошку используй с умом. Хватит ещё на месяц, если будем беречь…
— Ага, — только и ответила она. — Значит, всё так плохо?
Я не стала ничего говорить. Просто кивнула и пошла дальше.
***
Девочки сидели в общей комнате. Лера лепила что-то из теста, Валя перебирала старые платки.
Я присела рядом и выдохнула:
— Дорогие мои, сегодня я ухожу на работу. К соседу. Буду там каждый день до вечера.
Лера тяжело выдохнула.
— Ты же вернёшься?.. — шёпотом спросила она, и мое сердце екнуло. Смотря в эти испуганные детские глаза, я увидела, что она… боится меня потерять… Как уже теряла не раз. Сердце растаяло. Стало безумно жаль этих девочек, живших в прошлом с отвратительной матерью, но, похоже, все равно любящих ее…
— Конечно. Я буду возвращаться по вечерам, — обняла её крепко, как могла. — Просто сейчас такое время, нужно поднапрячься.
Валя подняла на меня серьёзный взгляд:
— Я тоже буду работать. Здесь. Обещаю присмотреть за домом…
Такая взрослая, такая решительная. Кто ты, девочка? Ребёнок или уже взрослая женщина в теле ребёнка?
Я протянула к ней руку, позвала к себе. Обняла обеих сразу. Держала в объятьях долго. Словно мне это было нужно сильнее, чем им.
— Вы умнички. Вы справитесь. А я обязательно приду. И всё наладится.
Постаралась улыбнуться — изо всех сил. Чтобы не дрогнул голос. Чтобы не сорвалась слеза: так сильно они меня растрогали.
— Вы только слушайтесь Фросю, хорошо?
— Хорошо, мамочка, — печально улыбнулась Лера.
Валя просто кивнула. Молча.
***
Я вышла из дома, стараясь не оглядываться. Нужно держать спину прямо. Всё-таки иду на "работу", не на казнь. Хотя чувствовалось это примерно одинаково. Воздух был прохладным, свежим. Солнце поднималось над деревьями, окрашивая горизонт в розовый и золотой. Где-то вдали уже шумели куры, пахло дымом и печёным хлебом.
Вот бы этот день прошёл спокойно. Вот бы мне дали хоть немного времени, чтобы собрать всё, что у меня ещё осталось.
Пусть я ещё не знаю, как всё исправить, но, по крайней мере, я иду. Шаг за шагом. А значит — не сдаюсь.
***
Когда переступила порог поместья соседа, сердце забилось быстрее. Каменные стены, аккуратно выложенные дорожки, чистые окна с кружевными занавесками — всё здесь кричало о порядке и достатке. Меня встретила молодая женщина — лет двадцати пяти, не больше. Красивая, высокая, с толстой русой косой, перекинутой через плечо. Черты лица — резкие, чёткие, будто выточенные, а во взгляде… во взгляде плескалось ледяное презрение. Она смерила меня с ног до головы таким взглядом, каким смотрят на грязь под башмаками.
— Ну надо же, — усмехнулась она криво. — Даже пришла! Не могу поверить!
Я прищурилась. Значит, с Пелагеей они знакомы. Очень знакомы.
— Хозяина нет, — добавила она, хмуро. — Он уехал в город и вернётся только вечером. Но он поручил мне отвести своб должницу... туда. Туда, где она будете отрабатывать свои грехи! — Последние слова она произнесла с таким сладким ядом, что меня передёрнуло.
Я напряглась. Эта девица явно не горит желанием быть приветливой. Но выбора у меня нет. Если не вытерплю — сосед точно откажется от милости, и тогда нам конец. А вот если постараться… вдруг Андрей Власович позволит поработать всего несколько дней вместо двух недель?
Эта мысль мне понравилась, поэтому я покорно кивнула.
— Веди.
Она резко развернулась резко и зашагала по коридору. Шла быстро, каблуки цокали. Я старалась не отставать, чувствуя, как с каждой ступенью внутри расползается нехорошее предчувствие.
Наконец, мы спустились в какой-то боковой флигель. Запахло затхлостью и сыростью. Она открыла дверь, и я чуть не попятилась. Передо мной была тёмная, низкая каморка, и в углу… в углу громоздилась целая гора испачканных, затвердевших, смердящих кухонных тряпок, половиков и мешков. Рядом стояло ведро воды, чёрной, как ночь. И таз. Один. Маленький. А ещё кусок старого мыла.
— Вот, — с торжеством сказала она. — Это всё нужно выстирать. Достойная работёнка… как для аристократки!
Служанка рассмеялась, а я сжала зубы.
Я застыла.
— Ты серьёзно? — прошептала, сперва не поверив.
Увидев Андрея Власовича, Розалия изменилась в лице и метнулась к нему с такой скоростью, будто собралась протаранить, но остановилась вплотную и заголосила:
— Господин! Она… она ударила меня по лицу! Я всего лишь сказала, что ей следует выполнить поручение, которое вы дали. Но эта женщина меня оскорбила, унизила и ударила!
Слёзы — клянусь, самые настоящие слёзы — заблестели в её огромных карих глазах. Картина «классическая мученица» в совершенном исполнении…
Андрей Власович нахмурился, и черты его смазливого лица стали резкими. Он медленно перевёл на меня суровый взгляд.
— Вы! Вы снова перешли все границы!
Он сделал шаг вперёд, но я не позволила себе отступить.
— Я подарил вам возможность исправиться. А что вы творите?!
Меня захлестнуло возмущение, но я сдержалась.
— Я сделала всё, что вы приказали, — произнесла ледяным тоном. — Выстирала всё, как было велено. Но если ваши слуги оскорбляют моих детей — этого терпеть я не собираюсь.
Он остановился прямо передо мной. Слишком близко — я даже почувствовала тепло его тела. Глаза буравили меня насквозь, губы были сжаты. На гладкой щеке дёрнулся нерв.
Он не верил мне. У него не было ни единого веского основания мне верить. Слишком многое натворила та Пелагея. Лгала, хитрила, унижала. Я чувствовала его неприязнь каждой клеткой. И всё же — прямо смотрела ему в глаза. Не умоляла, не отводила взгляда, не шептала жалоб. Просто стояла с прямой спиной и сжатыми кулаками.
Наверное, именно в этом была разница между мной и Пелагеей. Мои глаза были искренними. В них не было ни лукавства, ни лжи.
Андрей Власович сжал челюсти, потом резко выдохнул и отвернулся, будто с силой отгоняя от себя гнев.
— Розалия, — бросил он, — уходи. Иди, займись своими делами. А с этой женщиной я разберусь сам.
Та мигом выпрямилась, в уголках её губ вспыхнула довольная усмешка, но она склонила голову в притворном поклоне:
— Как прикажете, господин.
Когда проходила мимо меня, демонстративно показала язык, сверкая глазами от злорадства. Конечно же, мужчина этого не увидел, а она умело спряталась. Ушла, покачивая бёдрами, будто одержала полную победу.
А я чувствовала себя оплёванной. Всё внутри раздиралось от обиды и возмущения. Хотелось бросить в лицо соседу что-то колкое, мол, я не позволю себя топтать, но… было нельзя. Ради девочек, да и ради себя тоже, мне не стоит быть раздавленной размазнёй, которая не способна усмирить свой гнев.
Я не буду подобной прошлой Пелагее. Я выдержу, выстою, даже если придётся пройти ещё не через одно унижение…
Когда Розалия наконец вышла, Андрей Власович снова повернулся ко мне. В его глазах по-прежнему полыхал огонь недоверия. Он прищурился, потом начал медленно обходить меня по кругу, как хищник, оценивающий добычу.
Я ещё больше выпрямилась, стараясь не показывать напряжения.
— Итак, вы всё-таки пришли, — наконец произнёс он, остановившись чуть поодаль, — что уже само по себе неожиданно. Видимо, вы действительно попали в отчаянные обстоятельства.
Я не ответила. Он продолжил с лёгким прищуром:
— Я приказал, чтобы вы убрались на четвёртом этаже поместья. Сделали ли вы это?
— Нет, — ответила я максимально спокойно. — Ваша служанка сказала, что вы велели мне выстирать ветошь из подвала. Этим я и занималась всё время.
Он развернулся в сторону того самого тряпья на верёвке, которое я развесила сушиться и которое, несмотря на усилия, выглядело крайне безнадёжным.
— Значит, это сделали вы? — его голос прозвучал по-настоящему удивлённо.
Я кивнула, и в этот момент всё стало ясно. Розалия наврала. Это отвратительное задание было не от него. Это было ее личное самоуправство, ее месть…
Я мысленно сделала пометку — эта девушка не просто язвительная, она подлая и опасная, способная навредить. Нужно с ней держать ухо востро.
Не дожидаясь, пока сосед снова начнёт неприятные расспросы или же, что ещё хуже, возьмется упрекать, я тихо сказала:
— Пойду на четвёртый этаж, приступлю к своей работе.
Развернулась и, не дожидаясь ответа, пошла к лестнице. Андрей Власович не остановил меня, и впервые за всё это время я почувствовала облегчение.
У проходящей мимо служанки — молчаливой, но с выражением явного презрения во взгляде — я взяла ведро, тряпки, метлу и пару щёток. С рабочим инвентарём поднялась на четвёртый этаж.
Там располагалось десять комнат. Почти все они, как оказалось, были, если не запущенными, то уж точно давно не прибранными. Тонкие слои пыли, кое-где перекошенные шторы, смятые покрывала, брошенные книги на полу — всё это говорило о том, что заглядывали сюда редко.
Я решила не усложнять себе задачу и действовать по простому, проверенному алгоритму. Сначала стереть пыль с верхних поверхностей — полок, столов, подоконников. Затем расставить предметы, выровнять, мелко организовать: книги на полку, свечи по парам, статуэтки — в середину стола. После этого собрать мусор и вынести. В конце концов — вымыть пол, провести влажную уборку и проветрить.
Работа продвигалась не очень быстро. На каждую комнату уходило не меньше получаса. Часа за три я закончила только пять.
В дверь постучали. Я обернулась.
В комнату вошла незнакомая служанка.
— Хозяин приглашает вас отобедать с ним, — произнесла она приглушённо.
Я удивлённо приподняла брови. Обедать? Со мной? Может, он решил продолжить допрос? Или это такая форма контроля?
— Передайте спасибо, но я отказываюсь, — сказала вежливо, но холодно. — Мне нужно закончить и как можно быстрее вернуться домой.
Служанка кивнула и ушла, а я выдохнула. Да, поесть тут было бы для семьи менее расточительно, но сидеть с соседом за одним столом — нет уж, увольте. Лучше домой, к детям.
Вечером, после шести часов непрерывного труда, работа была закончена. Я стояла посреди последней комнаты, утирая лоб. Руки болели, спина ныла, ноги отваливались, но я была довольна. Всё сияло чистотой.
Когда я вернулась домой, меня ждал горячий, но скудный ужин. Девочки выглядели весёлыми, а вот Фрося, видимо, начала унывать, потому что продукты наши неумолимо заканчивались. Это легло тяжёлым бременем на моё сердце. Если я буду все две недели пропадать у соседа, мы начнём голодать. Так не пойдет. Нужно что-то придумать.
Собрав по дому все канделябры, которые нашла, я лично очистила их от копоти и воска. Они засияли. Половина из них была серебряной, остальные железными. Серебро — это здорово. Кому же их продать?
Первая мысль пришла — соседу. Он ближе всего. Но эту идею я сразу же отвергла. Предлагать ему подобное будет диким унижением для меня. А унижаться перед этим человеком еще больше не хочу. Я и так перед ним втоптана в грязь по самые уши.
Начала расспрашивать Фросю о том, какие у нас есть ещё соседи. Она рассказала, что севернее живёт пожилая чета Воронковых, а ещё дальше, за небольшим лесочком, находится поместье Сибирцевых.
Но и это не дело.
Нужно ехать в город и искать какую-нибудь подходящую лавку. Дело усложнялось тем, что все эти канделябры были довольно тяжёлыми, а коня у меня не было.
И тогда я решила опустить свою гордость ещё ниже — и завтра попросить у соседа одолжить коня. Хотя я не представляла, как ему это скажу.
Наутро встала в дурном расположении духа. Да настолько, что не смогла даже позавтракать. Кусок в горло не лез. Но к девочкам зашла с улыбкой, поцеловала их в щеки, пожелала хорошего дня — и направилась к соседу с последними деньгами в кармане.
Они, конечно, были слишком незначительными, но всё же — предложить в залог Андрею Власовичу мне было больше нечего. Изнутри жгло чувство стыда, но на полдороге оно исчезло.
Каким образом? Потому что я плюнула на него с высокой горы. Почему я должна чувствовать себя униженной за то, чего не совершала? Ну и пусть он ничего об этом не знает. Не должно ли мне быть всё равно?
Поняла, что слишком поддалась унынию — и дорога стала веселее.
В итоге, в поместье соседа я вошла довольно-таки расслабленной. К сожалению, его опять не было дома. Однако встречать меня вышла не мерзкая Розалия, а пожилой мужчина, который был здесь, кажется, садовником.
Он даже учтиво поклонился мне и назвал госпожой, после чего сообщил:
— Хозяин велел вам привести в порядок три его лучшие клумбы.
Это задание меня, безусловно, обрадовало. Возиться в земле я умела и любила. Эти клумбы находились аккурат неподалёку от парадного входа, поэтому я могла присесть на чистые аллейки и аккуратно вспушивать землю.
Так увлеклась делом, приводя в порядок проклюнувшиеся цветы, что не заметила, как лязгнули ворота, и во двор въехала карета. Очнулась только тогда, когда позади послышались женские голоса.
Резко обернувшись, я увидела двух дам, которые смотрели на меня с огромным удивлением. Одна из них была уже в возрасте, лет, может быть, пятидесяти пяти, а вторая — совсем молодой. Последняя была красивой, кареглазой брюнеткой с молочно-белой кожей и длинными завитыми волосами. Она хлопала ресницами, разглядывая меня с неким недоверием.
— Тётушка, — произнесла она, вдруг обратившись к своей спутнице, — почему лицо этой служанки мне кажется таким знакомым?
Та приподняла маленькие круглые очки на своём большом носу и пригляделась.
Я почувствовала себя экспонатом в музее. Захотелось отвернуться, но я не стала. Наоборот — вздёрнула подбородок повыше, как повелело чувство собственного достоинства.
— И правда, знакомая, — подтвердила женщина. — Возможно, мы видели её в прошлый раз, когда приезжали к Андрею Власовичу.
Но девушку этот ответ не удовлетворил, потому что она сделала несколько шагов вперед, внимательно рассматривая моё лицо.
— Постой-ка... — начала она.
Но в этот момент ворота снова лязгнули, и появилась вторая карета. Мы все синхронно обернулись на звук, и я поняла — вернулся хозяин поместья. А вот его-то видеть мне категорически не хотелось. По крайней мере, на глазах у этих особ.
Я отвернулась и снова занялась клумбой. Слышала, как карета остановилась, как Андрей Власович вышел из неё и начал приветствовать незнакомок. Они любезничали, он отвечал не менее вежливо, называя молодую барышню Алевтиной, а пожилую — госпожой Ватютиной.
Наконец, беззаботно щебеча, вся троица направилась к входу в поместье. Я уж было подумала, что буду благополучно избавлена от ненужного внимания, как вдруг Андрей Власович остановился и, обратившись к ним, сказал:
— Вы проходите, я на минутку.
Женщины недоуменно переглянулись и начали подниматься по каменным ступенькам. Мужчина же развернулся и направился прямиком ко мне.
Боковым зрением я заметила, что гостьи не послушались и остановились у самой двери, наблюдая за тем, куда он направляется. Выругалась сквозь зубы. Почему-то мне дико не хотелось, чтобы они узнали Пелагею. Я догадывалась, что нарвусь на ещё большее унижение, и мне придётся переживать очередные неприятные мгновения.
Обозлилась на Андрея Власовича донельзя. Неужели он делает это специально? Ну да, а как же! Его задача — подвергнуть свою противницу наибольшим страданиям.
А для горделивой Пелагеи хуже нет, чем потеря собственного достоинства. По крайней мере, он так считает.
Остановившись в нескольких шагах от меня, Андрей Власович заложил руки за спину.
— Вы с каждым разом всё больше удивляете меня, Пелагея, — произнёс он холодным тоном. — Всё-то вы умеете. Откуда такие навыки у аристократки?
Я скрипнула зубами, после чего выпрямилась и посмотрела на него не менее ледяным взглядом. Правда, тут же вспомнила, что собралась его просить об одолжении, и это повергло меня в дикое огорчение. Ну вот, даже сохранить достоинство не могу! Пришлось умерить свою гордость и произнести кротко:
— У меня есть цель. Моя цель — спасти детей. Поэтому ради них я сделаю всё возможное, что от меня требуется. Любую работу, которую только осилю.
Я говорила это, глядя в землю, чтобы не выдать той ярости, что клокотала в груди. Эх, если бы я не нуждалась в нём сегодня, я бы, наверное, не смогла удержаться от демонстрации своих чувств.
Иногда я по-настоящему радуюсь тому, что у меня есть сила воли. Потому что человек с более мягким складом характера, пожалуй, не выдержал бы такого напряжения сразу. В тот день я постаралась закончить с клумбами как можно скорее — лишь бы не столкнуться снова с этими высокомерными дамочками. Ускользнула домой злая, как черт.
На следующее утро, чуть свет, я отправилась к дому соседа. К счастью, меня встретила не Розалия, а пожилой конюх — человек с усталым, но доброжелательным лицом. Он выдал мне кобылу: не молодую, но вполне надёжную. С опаской, но решительно, я забралась в седло. Мы с ней быстро нашли общий язык.
Я навьючила на неё мешок с канделябрами — тяжёлый, как моя жизнь, и отправилась в путь. Дорога до города показалась длинной и тревожной. Я изо всех сил старалась не думать о том, что везу в мешке целое состояние. Серебро — это вам не шутки.
К счастью, мне попалась приличная лавка, и я смогла сбыть канделябры по относительно справедливой цене. Конечно, уверенности в том, что меня не обвели вокруг пальца, не было. Но сумма, которую я выручила, внушала спокойствие: на месяц, а может, даже на два нам с девочками должно хватить.
Правда, один немаловажный вопрос остался нерешённым: долги. Я по-прежнему в них, как в шелках. Что делать дальше?
За канделябры мне заплатили тридцать серебряных монет. Я сложила их в мешочек, крепко затянула шнурок и тронулась в обратный путь. Было ещё только около девяти часов утра.
И вот тут, как назло, навстречу мне выехала карета. Она резко остановилась, и я поняла — ничего хорошего меня не ждёт.
Изнутри вылез тот самый плюгавенький мужичонка, которому я задолжала.
— Ну надо же, — воскликнул он, заграждая путь. — Какая удача! Очень вовремя, Пелагея Степановна. Две недели вышли. Где мои деньги?
Я тихо выругалась себе под нос. Почему он должен был попасться мне именно сейчас??? Вот уж ирония судьбы. Но отдать всё, что так тяжело добыла, я просто не могу!!!
Он, заметив замешательство у меня на лице, насупился и грозно пророкотал:
— Я вас предупреждаю: у меня ребята есть – крепкие и бессовестные. И ваш адрес мне прекрасно известен. Так что не шутите со мной, голубушка. Возвращайте долги по-хорошему!
Я с трудом подавила дрожь, сжала зубы, затем медленно выдохнула и произнесла:
— Всё, что у меня есть сейчас, — это двадцать пять серебряных монет. Остальное я отдам позже.
Он прищурился, как кот, считающий мышей на завтрак, но, к счастью, мои слова охладили его пыл.
— Что ж, — сказал он, — давайте сюда монеты. Так уж и быть, пожалею на сей раз. Остальное верните в ближайшее время!
Мне пришлось вытащить мешочек, отсчитать монеты и передать их ему. Осталось у меня всего пять серебряных. Пять.
А это — ничтожно мало.
Тронулась в путь, ощущая дикое опустошение в душе. Так задумалась, что даже не заметила, как медальон на моей шее начал нагреваться. Очнулась только тогда, когда кто-то дернул мою лошадь за поводья. Я вздрогнула и уставилась на двух субъектов очень неопрятного вида, которые скалили свои гнилые зубы и смотрели на меня плотоядно.
– Жизнь или кошелёк, – просипел один банальную фразу, а на меня накатил ужас. Чувство жжения на груди тут же дало понять: это всё подстроила Пелагея. Вот не представляю, как, но это точно она. Блин!!!
Что же делать? Я не придумала ничего лучше, чем пришпорить кобылу. Она тут же встала на дыбы, и бандиты отпрыгнули в стороны, опасаясь быть затоптанными. Я же помчалась вперёд, низко припав к шее животного. Лошадь была испугана, нервно дергала копытами, унося меня в непонятные дали.
Не знаю, сколько я так проскакала, но в какой-то момент кобыла зацепилась ногой за какое-то препятствие, и я вылетела из седла. К счастью, удар оказался смягчён густорастущими кустами. Было очень больно. Ветками я сильно расцарапала руку от локтя до кисти, и тут же выступила кровь.
Я поднялась на ноги и облегчённо выдохнула. Лошадь никуда не делась – запуталась поводьями в этих же кустах и теперь пыталась вырваться. Пока я шла к ней, старалась успокоить мягким голосом, старалась оглядеться. Вот это да – пригород! Кажется, даже дорогу отсюда домой знаю. Каким-то образом кобыла вывела меня на нужный путь.
С трудом забравшись в седло и морщась от боли в руке, я свернула на тракт. Жжения на груди больше не было, но это заставило задуматься. Из-за событий последних дней я совсем забыла про эту гадину Пелагею. И она каким-то образом повлияла на события, сделав этот мой день в прямом смысле проклятым. Возможно, именно из-за неё я встретила заимодавца. И уж точно по её вине попала на бандитов.
Мне нужно заняться расследованием этого колдовства немедленно. Почувствовала, как по руке потекло что-то горячее. Блин, сильно кровит. Я прижала руку к груди, уже не беспокоясь о том, что платье будет измазано.
Домой вернулась с головокружением. Не то чтобы потеряла много крови – просто дико устала. К счастью, девочки чем-то занимались наверху: я не хотела их пугать своим видом. А вот Фросю пришлось напугать. Она тут же поспешила принести какие-то снадобья и помогла мне перевязать руку.
Переоделась, помня о том, что мне нужно поспешить в поместье соседа.
– Госпожа, куда же вы пойдёте? – запричитала экономка. – Вы ранены. Вам стоит отдохнуть, остаться дома…
Я улыбнулась. Неужели я слышу в словах этой диковатой женщины искреннее сочувствие? Подобного и в помине не было в те дни, когда я впервые оказалась здесь. Кажется, мне удалось растопить чьё-то черствое сердце. Это утешило меня, и я произнесла:
– Как минимум, я должна отвезти кобылу. А потом посмотрим.
Когда подъезжала к дому соседа, лихорадочно размышляла. Да, мне бы лучше отлежаться сегодня, но чем быстрее я отработаю у него, тем быстрее начну где-то зарабатывать деньги. Да и не хотелось бы ходить и жаловаться. Я и так ему должна. Моя гордость этого не переживёт. Может быть, задание будет простым, как вчерашние клумбы, и я быстро с ним справлюсь?
Андрей Власович заставил меня развернуться к нему. Я застыла с вытянутыми вперёд руками, с которых капала вода. Он подошёл ближе и уставился на повязку, через которую действительно просачивалась кровь. Я только сейчас осознала, как, наверное, выгляжу. Стирать, наклонившись вниз головой, было неудобно, и волосы наверняка торчали в разные стороны. Но я быстро взяла себя в руки. Я чего вдруг я должна перед ним оправдываться?
– Ничего страшного, – произнесла холодно. – Позвольте мне закончить работу и пойти домой. Меня ждут дети.
– Откуда это? – резко спросил Андрей Власович, как будто имел на это право. – Где вы так поранились?
– Это неважно, – ответила я.
– Да бросьте! – раздражённо сказал он. – Меня это тоже касается.
Его глаза вспыхнули, челюсти сжались.
— Не стоит вашего внимания… - упрямо ответила я.
– Как хотите, – процедил он и, не дожидаясь ответа, развернулся и ушёл.
Я какое-то время смотрела ему вслед, не понимая, что происходит. Он ведь ненавидит меня. Ту, прежнюю Пелагею. Ненавидит всей душой. По логике, сейчас он должен радоваться – разве не он устраивает мне все эти унижения день за днём? И вдруг такая реакция... Почему его вообще обеспокоила моя рана? Я чего-то явно не понимаю.
Ладно. Плюнула на всё это и вернулась к работе. Хотя боль в руке становилась всё сильнее. С огромным трудом через час я закончила. Развесила портьеры на заднем дворе, обернулась – и как водится, заметила, что за мной кто-то наблюдает. Слуги. Уже привычно.
Я остановилась у входа в дом, надеясь, что тех дамочек, с которыми столкнулась в прошлый раз, здесь не окажется. К счастью, их действительно не было…
***
Через некоторое время…
Андрей Власович, бродя по кабинету туда-обратно, никак не мог прийти в себя. Его мысли снова и снова возвращались к Пелагее, к сцене со стиркой. Такую работу он выбрал не случайно – хотел, чтобы она почувствовала себя униженной. Не из жажды мести, скорее, ради «воспитания». Люди, испорченные положением и властью, нуждаются во встряске. Не всем это помогает, но иногда — да.
Ему казалось, что Пелагея действительно меняется. Она стала тише. Работает. Не провоцирует его гнев. Конечно, нельзя исключать, что она затаила обиду и что-нибудь выкинет позже. Но, с другой стороны, в её глазах больше не было той ярости, хитрости и коварства, что он видел раньше. В них было нечто другое. Честность?
Очень странно.
Андрей Власович всегда считал, что люди не меняются. По крайней мере, по-настоящему – нет. А тут перед ним словно другой человек. Так кто она на самом деле? Та, прежняя, язвительная мегера, с которой он вёл бесконечную войну? Или эта, уставшая, сдержанная, почти кроткая женщина, с которой даже спорить не хочется?
– Что со мной такое? – пробормотал он и раздражённо топнул ногой посреди кабинета.
Неужели ему стало её жаль? С каких это пор Пелагею — а это имя уже стало нарицательным — можно пожалеть? Половина княжества мечтала её придушить. И всё же острое чувство беспокойства не отпускало Андрея Власовича ни на минуту. Особенно после того, как он увидел её окровавленное запястье.
Что с ней произошло? Где она так поранилась? Вспомнив тонкие, аристократичные руки, он вздрогнул. О чём он вообще думает? Ладно, это просто чувство вины. Андрей Власович в глубине души был человеком добросердечным и благородным. Родители с детства научили следовать справедливости. Поэтому и сейчас совесть не давала покоя: раненая женщина вынуждена выполнять тяжёлую работу.
Сколько бы он ни отмахивался от этого чувства, избавиться от него не удавалось. В конце концов он не выдержал и решил вернуться. Когда он пришёл, Пелагея уже закончила стирку и развешивала портьеры во дворе. Солнце светило ярко, лёгкий ветер шевелил её волосы, золотистые, как зрелое пшеничное поле. Видимо, заколки выскользнули, и теперь кудри обрамляли её лицо мягким облаком.
Движения у неё были удивительно изящными, несмотря на всю непритязательность одежды. Он и представить не мог, что развешивать бельё можно с такой грацией. Засмотрелся, не в силах отвести взгляд. Каждый жест, каждый изгиб её хрупкой фигуры почему-то цеплял.
Стоп. О чём он вообще думает? Молодой человек встряхнулся, постучал себя по лбу и отвернулся. Это же Пелагея! Коварная, испорченная до мозга костей. Наверняка всё это притворство. Какие еще кротость, смирение??? Всё делается ею только ради того, чтобы он не подал на неё в суд. Да, именно так! А он уже начал поддаваться её чарам. Боже упаси. Стыд-то какой…
Собравшись, он решительно направился к ней. И, как назло, именно в этот момент она оступилась и начала заваливаться назад. Он среагировал инстинктивно, подставил руки — и Пелагея оказалась в его объятиях. От неё исходил лёгкий аромат фиалок. Мыло, наверное. Женщина тут же вздрогнула и выскользнула из его рук. Повернулась и встретилась с ним взглядом — широко распахнутые глаза, обрамлённые длинными ресницами.
А ведь она красива. Первый раз, когда он её увидел, именно это и подумал. Но потом её поведение — подлость, агрессия — так исказили её образ, что он перестал это замечать. Всё это время она казалась ему уродливой. А теперь… первое впечатление вернулось.
Он злился на себя. Потому голос прозвучал резко:
– Смотрю, вы закончили? А теперь уходите. Чтобы я вас даже не видел.
Она замерла, явно удивлённая. Несколько мгновений рассматривала его, потом недовольно поджала губы:
– Спасибо, я пошла, – бросила сдержанно и обиженно.
Повернулась, чтобы уйти, но он крикнул ей вслед:
– Но только до завтра. Завтра вы должны быть здесь с самого утра.
Ответа не последовало. А он, разозлённый, вернулся в дом. Сердился на себя, на её влияние, на собственную слабость.
Она не одурачит его! Он не позволит!!! Возможно, она и рану себе придумала — всё ради желания вызвать у него жалость. Завтра он заставит её снять повязку. Чтобы убедиться в её лжи.
И всё же, весь день, сколько бы он ни старался выбросить её из головы, снова и снова ловил себя на мысли: волосы у всех служанок в доме не такие красивые, как у соседки Пелагеи… чёрт бы её побрал!
Я вернулась домой с полной корзиной. У этой корзины едва не обломились ручки от тяжести продуктов. Я была счастлива принести детям праздник.
Едва переступила порог, как Лера подбежала с криком:
— Мамочка, ты что-то принесла? Как много! — она начала заглядывать в корзину, беззаботная и весёлая, и моё сердце растаяло окончательно.
Валя была сдержаннее, но и в её глазах сверкнула искра. Даже Фрося, увидев это богатство, едва не выронила половник.
— Госпожа, да вы с ума сошли! Тащить такую тяжесть… — пробормотала она. — Но сколько тут всего! И яиц, и моркови, хлеба свежего, даже мяса! Где вы всё это достали?
— В деревне... около озера, — отмахнулась я, потом наклонилась ближе и, чтобы девочки не услышали, прошептала: — на последние деньги скупилась. Зато у нас есть неделя–полторы. Сможем отъедаться.
— Ох, — только и сказала она, опустив глаза. — А что же потом будет?
— Посмотрим, — ответила я уклончиво и пошла переодеваться.
К вечеру Фрося испекла пирог с картофелем и луком, сварила густой компот из сушёных яблок, которые были найдены в кладовой. Кусочек свинины, что я принесла, она запекла с травами. Пахло на всю усадьбу так, что даже, наверное, сосед облизывался.
Уселись за стол все вместе. Тепло от плиты, горячий ужин, довольные лица девочек... Я расчувствовалась. Не от грусти — нет. От какой-то усталости и щемящей радости, которая появляется тогда, когда ты на мгновение забываешь, насколько всё хрупко.
Лера уплетала пирог с таким восторгом, что у неё порозовели щёки. Валя аккуратно попивала компот, как взрослая и степенная барышня. Я поднимала глаза к небу, которое заглядывало к нам в окно, и благодарила Бога, что сегодня мы можем жить.
Конечно же, в глубине души всё равно жгла немалая тревога. Эти продукты — последнее, что у нас есть. Денег фактически не осталось. А завтра снова к соседу...
Когда все улеглись спать, я присела на край своей кровати и осторожно развязала повязку. Рука выглядела ужасно. Раны покраснели, припухли, кожа натянулась, и боль пульсировала с каждым движением. Я чертыхнулась сквозь зубы.
— Что ж на тебе ничего не заживает? — прошептала раздражённо. — Что за тело такое? В грехах, как в шелках?
Промыла всё спиртом, зажмурившись от боли, положила свежий лист подорожника, что принесла из сада, и аккуратно замотала чистой тканью.
Здесь нет ни йода, ни зелёнки, ни аптечек. Только природа, вера и народная медицина. Не на кого и не на что полагаться, кроме себя.
Приуныла.
К утру стало совсем скверно. Голову ломило, тело будто налилось свинцом. Но я встала, оделась, умылась и убедила себя: я должна. Ради девочек. Ради нас всех.
Силы были на исходе, но я собиралась всё равно дойти до усадьбы соседа. Однако не успела даже обуться, как в дверь постучали.
— Госпожа! — раздалось с порога.
Я открыла дверь — и прямо ко мне в ноги бухнулась молодая женщина, бедная, с растрёпанной косой, в платье, испачканном пылью.
— Барыня! — начала всхлипывать она, хватаясь за мою юбку. — Помогите! Только вы можете!
Я опешила, но всё же осторожно подняла её на ноги.
— Успокойся! Кто ты? И что случилось?
— Меня зовут Глаша. Я из вашей деревни, из семьи Боровских. Моя свекровь... — она всхлипнула, — сына моего пятилетнего отобрала! Бьёт, изводит! Говорит, что я ему не мать, что он должен стать настоящим мужиком, а он ещё кроха, плачет! Я умоляю отпустить его, а свекруха не пускает, никого не слушает... Но вас она точно испугается. Вы хозяйка, барыня, госпожа!
Сердце моё сжалось. В такие моменты даже усталость исчезает без следа. Остаётся только желание действовать.
— Хорошо, — сказала я, сжав губы. — Я помогу.
— Спасибо, госпожа, спасибо!
Крестьянка засуетилась.
— Я вам кое-что принесла.
Из коридора она быстро вытащила корзину — огромную, наверное, до колен высотой. Она была полна яиц, и я не поверила своим глазам. Для нас это сейчас — огромное богатство.
Я вздохнула. Соблазн отказаться от вознаграждения был велик, но уж слишком нам были нужны эти яйца.
— Спасибо за это. Я возьму. А теперь пойдёмте.
Когда спустились на первый этаж, я подозвала Валю.
— Солнышко, сбегай к Андрею Власовичу. Скажи, что я сегодня я сегодня не приду. Объясни: у меня важное дело, — я вздохнула. — Попроси его потерпеть.
Валя серьёзно кивнула, не задавая лишних вопросов, и быстро убежала. А я, прихватив шаль, вышла вслед за женщиной. Мы отправились в ту самую деревню, которую я уже начинала считать своей. Похоже, сегодня не только мне, но и кому-то ещё придётся напомнить, что я — барыня.
Деревня встретила нас хмуро — всё теми же косыми взглядами из-под платков и недобрыми перешёптываниями. Молодая женщина, что вела меня, периодически всхлипывала. На вид ей я бы не дала больше двадцати пяти лет. Худенькая, растрёпанная, испуганная — я видела в её глазах безысходность.
— Вот дом свекрови и свёкра, — прошептала она и показала на добротный крестьянский дом с большими окнами. Значит, зажиточные. — Мой сын там.
Я не стала стучать — просто толкнула дверь. Та скрипнула, впуская нас вовнутрь. В нос ударил запах кислой капусты, старого жира и ещё чего-то травянистого. Первая комната была тёмной, пыльной и какой-то чрезмерно мрачной.
У печки копошился тщедушный мужичонка с длинным носом и суетливым взглядом. Это, видимо, свёкор. Он обернулся, увидел меня — и тут же его перекосило в улыбке.
— Барыня, барыня, неужто вы… чем обязаны? — он подошёл вплотную, заламывая свои тощие пальцы.
Но он меня не интересовал. Слева у стены на лавке сидела женщина — мелкая, сухая, как вобла, с узкими злыми глазами и тонкими губами. Она держала руку на плече мальчика лет пяти — щуплого, зарёванного, с синяком на скуле и ссадиной на коленке. Увидев мать, он потянул руки к ней и закричал:
— Мама, мама!
Старуха тут же дала ему подзатыльник, а я стиснула зубы в гневе.
Андрей Власович прищуренным взглядом смотрел на Пелагею, которая вошла в его дом с гордо поднятой головой. Взгляд его скользнул ниже, отмечая, что повязка до сих пор на запястье. Несмотря на её решительный вид, ему показалось, что выглядит она всё равно иначе, чем раньше. В этой решительности не было гордыни — только какая-то внутренняя сила, которая теперь не отторгала, а будоражила.
Андрей Власович шагнул вперёд.
— Пойдёмте со мной, — отчеканил он, жестом указывая ей на дверь своего кабинета.
Пелагея ничуть не изменила выражения лица и столь же решительно пошла в указанном направлении, будто была готова бороться с ним на все сто.
А чего он хотел? Хотел заглянуть под повязку и убедиться, что она действительно ранена и что это не дешёвый трюк, чтобы его разжалобить. Он не придумал ничего лучше, чем, войдя в кабинет и закрыв за собой дверь, решительно подойти к ней сзади.
— Покажите свою рану, — потребовал жёстко.
Молодая женщина вздрогнула и развернулась, смотря на него с недоверием.
— Зачем это? — процедила она недовольно.
— Я могу помочь. Из-за того, что вы ранены, вы можете небрежно делать свою работу в моём доме. У меня есть хорошее средство для заживления. Поэтому давайте не будем тянуть время...
Она посмотрела на него с вызовом.
— У меня всё в порядке. Рана быстро заживёт. Вам не стоит беспокоиться. Лучше скажите, чем я должна сегодня заниматься. Я тороплюсь. Мне нужно поскорее вернуться к детям.
Андрей Власович хмыкнул и переплёл руки на груди.
— Так и знал, что вы будете бунтовать. Смею предположить, что никакой раны там нет. Вы просто пытаетесь надавить на мою жалость.
Она недовольно поджала губы.
— Я не обманываю вас. Если вы мне не верите — ничем не могу помочь.
— Тогда просто развяжите и докажите!
Она не сдвинулась с места. И тогда он шагнул вперёд, схватил её за локоть и потянул за верёвочки, разматывая крепкую повязку. Молодая женщина ахнула от неожиданности и уставилась на него своими огромными глазищами. В этот момент их взгляды встретились, и рука Андрея Власовича замерла.
Он утонул в её глазах. Утонул настолько, что даже забыл, что собирался сделать. Какие они у неё синие — как два озера! Маленькие крапинки внутри глаз напоминали камни. Местами проскальзывала зелень, будто через прозрачную воду были видны водоросли.
Неизвестно, сколько они так стояли, но Андрей Власович просто поплыл. Он даже сам не понял, что на него нашло. Очнулся только тогда, когда второй рукой обнял её за талию, а губами коснулся ее приоткрывшихся от возмущения губ…
С этого момента будет открыта подписка на этот роман. Цена – 129 р. Следующая глава будет опубликована сегодня после того, как администрация одобрит заявку на подписку…