Глава 1.
Приморский воздух и соль на ладонях
У моря всегда проще дышать, даже если в груди живёт давний хруст — от несказанного, несбывшегося и отложенного «на потом». Сорок девять лет я объясняла себе, что «ещё успею»: успею открыть свой ресторан, успею полюбить, успею завести семью, успею остановиться и посмотреть в окно. А потом окно стало отражать постороннюю женщину: строгую, сдержанную, благополучную — и абсолютно одинокую. И вот я — Соня, та самая, которой больше сорока, с чемоданами в коридоре и записными книжками, пахнущими перцем, корицей и типографской краской рецензий, — стою на одесском вокзале и впервые за много лет улыбаюсь без повода. Потому что море рядом. Потому что бабушка когда-то сказала: «Сонечка, детка, ты шо, не видишь? Одесса — это не город, это характер! Главное — не спорить с волной и всегда иметь в запасе пару тёплых булок».
Говорила она это, сидя у нас на кухне, где на подоконнике вечно дремала кошка, на плите шипела сковорода, а во дворе линяли клены. Одесса в бабушкиных рассказах была не географией, а голосом: густым, сочным, с улыбкой на полслова. «Запомни, Соня, — щёлкала она деревянной ложкой по кастрюле, — если тебе плохо — кушай. Если тебе хорошо — тоже кушай. А чтоб стыдно не было — корми ещё кого-то. Тогда ты человек, а не просто женщина с аппетитом». И добавляла строго: «И не смей класть селёдку на тёплую тарелку. Селёдка — дама. Её надо уважать! Сперва молочком, потом лучок, потом молитва, потом кушать».
Бабушки уже нет, а её интонация живёт в моих записях. В них — одесские словечки, рецепты «на глазик», пометки на полях: «Соня, не позорься, лимон режь тоньше», «Не спорь с тестом, оно обидится». Когда умерла мама, а потом и бабушка, я осталась одна в московской квартире, где стены знали мои ночные рецензии на столичные рестораны и привычку возвращаться под утро. Ресторанный критик — звучит громко, а по итогу — вечная гастроль по чужим жизням: вино — чужое, любовь — чужая, кухня — чужая, тебе — счёт и фамилия в колонке. Иногда звонит шеф: «Софья Львовна, вы были строги, но справедливы. Приходите ещё». Иногда шипят из-под полы: «Да что она понимает, эта советница из прошлого века». Я понимала больше, чем хотела: как легко у кухни отнять душу и оставить только картинку.
Мой чемодан пах бумагой, кожаными переплётами, тряпичными чехлами для ножей и сушёным тимьяном в пакетике от чая. Я продала московскую квартиру, ключи от офисного кабинета сдала на ресепшн с ощущением, будто снимаю тяжёлые серёжки после долгого торжества. Покупательница квартиры удивлённо спросила: «Вы уезжаете навсегда?» — «Я возвращаюсь», — ответила я прежде, чем успела себя остановить. Возвращаюсь туда, где никогда не жила, но где живёт моя фамилия в бабушкиных анекдотах и маминых молчаниях. Возвращаюсь в город, где море разговаривает с сушей без протокола и согласований.
Утренний вокзал встречал меня не торжественно — живо. Пахло хлебом, дизелем и зеленью, чья правильная ботаническая фамилия мне была неизвестна, а одесская — «шо выросло, то и едим». Я поймала такси, где водитель сказал: «Куда вам, красивая мадам?» — и подмигнул многозначительно, а потом, не дожидаясь ответа, продолжил сам с собой: «На море? Та шо ж ещё в такую жару…» В городе было июньское солнце, которое не жарит, а как будто гладит спинку, как котёнка. Дорога шуршала, вывески обещали свежую барабульку и кофе «как в Италии, только дешевле и лучше». Я прижала к груди записную книжку — тёмно-зелёную, с вдавленными буковками, — и позволила себе роскошь думать не о сроках, не о верстке следующей заметки, а о том, каким будет мой ресторан.
Я уже придумала всё до мелочей, как будто прожила эту жизнь заранее. Небольшое помещение ближе к морю, но не в лоне курортной шумихи, а в квартале-другом, где живут разговоры, а не индивидуальные экскурсии. Белёная стена, деревянные столы, льняные скатерти, зелёные ставни. На стенах — пучки сухого тимьяна и лаврового листа, медная сковорода, на которой писать мелом «сегодня — бычок жареный, уха с помидором, картофель печёный под чесночной шапкой». Простое меню, честное, без позы — «Одесса с уважением к продукту». Бабушка бы одобрила: «Не мудри, Соник, я тебя умоляю. Людям надо вкусно и тепло. Если ты им дашь ещё улыбку — они тебе подарят песню».
Я попросила водителя высадить меня у Приморского бульвара. Хотелось пройтись, вдохнуть. Каштаны высоко звенели зеленью, словно в каждой иголочке живёт своя нота. На набережной смешались языки: украинский, русский, английский — и одесский, особый, когда интонация важнее слов. На лавке спорили двое стариков — о правильном способе варить кукурузу. «Шо ты мне рассказываешь, Мотя, — возмущался один, — её надо в молоке, в молоке, иначе это не кукуруза, это тыква, шо убежала из дома». «Та иди ты, Яша, — отвечал второй, — молоко лучше на кофе. А кукуруза любит терпение и соль. И чтоб руки золотые были. А у тебя, Яша, руки золотые? Да? Так шо же ты не работаешь ювелиром?» Они спорили с такой любовью, что хотелось подойти и обнять обоих, купить у них по початку и назначить обоих директорами кулинарного счастья.
Я шла вдоль моря, и воздух был плотный, но прозрачный, как стекло. Волны у кромки воды играли в бесконечную игру «догонялки»: одну сбивала другая, и всё начиналось сначала. На пирсе мальчишка ловил бычков, с азартом, как будто вытаскивал из воды золотые пуговицы. «Тётя, хотите посмотреть?» — крикнул он мне, уже готовый делиться своим богатством. «Хочу, конечно», — ответила я и нагнулась. Рыбки дрожали на ладони, как маленькие моторчики. «Вот этими, тётя, — сказал мальчик, — лучше всего на сковородке. Только муки не жалейте. И масло. И чтоб шипело!» — «Так я и без тебя знаю, — сказала я ласково. — Моя бабушка говорила: если на кухне не шипит — значит, ты экономишь не там, где надо». Мальчик улыбнулся: «У вас бабушка правильная была». «Была», — сказала я и в первый раз за долгое время не скривилась от прошедшего времени. Потому что здесь, у этого моря, слово «была» звучало не как утрата, а как фундамент.
Глава 2.
Лук, лаврушка и упрямство
Просыпаться второй раз в новом веке — всё равно что второй раз выходить к морю после шторма: первый — адреналин и солёные брызги, второй — тишина и работа. Тишина — потому что понимать страшнее, чем удивляться. Работа — потому что иначе тут же прибьёт обратно на берег сомнений.
Я сидела на низкой ступеньке у двери таверны и смотрела, как утреннее солнце расправляет по воде белые простыни бликов. Волна шла и возвращалась, как фраза, которую одесситы умеют говорить бесконечно: с вариациями, с подмигиванием, с шуткой на закуску. Воздух был густой — смолой, мокрой верёвкой, тиной и чем-то сладким, будто кто-то только что вынес на крыльцо блюдо с печёными яблоками.
«Сонечка, — шептала из памяти бабушка, — море — это зеркало, только не для лица, а для совести. Смотри в него почаще, будешь красивее». Я фыркнула и улыбнулась сама себе: бабушка у меня была акушеркой не только по младенцам, но и по фразам — любое слово у неё рождалось легко, с криком и радостью.
Дверь за спиной вздохнула.
— Та шо? — прозвенела в тишине вязкая, терпкая, как хороший кофе, интонация. — Умылась морем? А теперь давай умойся реальностью.
Я обернулась. На пороге стояла Прасковья Елисеевна — тётушка. Худощавая ладья с прямой осадкой, руки в бока, чепец как боевой флажок. Губы — нитка, глаза — две иголки. С виду — строгость, на вкус — осторожная забота, щедро приправленная корыстью.
— Доброе утро, тётя Прасковья, — сказала я и тихо прикоснулась ладонью к косяку, как к плечу старого товарища. — У нас месяц. И я его не собираюсь терять.
— Месяц, — повторила она, будто пробуя слово на зуб. — Это в Одессе как? Это не время, это состояние. Но давай. Только запомни: базар — это суд, а ты — адвокат своей таверны.
— Я — хозяйка, — поправила я. — И адвокат тоже. А если надо — и прокурор.
Тётушка вздохнула, как человек, который заранее готовит себе право сказать «я ж говорила».
— Денег у тебя — мышь повесилась, — констатировала она. — Но я не зверь. Вот, возьми, — и с небрежностью владелицы казначейства сунула мне в ладонь тяжёлый кошелек. — Пару рубликов, мелочь, на специи, на мелкий ремонт, на дорогу. Посмотрим, шо ты умеешь, Софья. Да и в городе, между прочим, люди помнят твоего батюшку. — Тут её взгляд смягчился. — Он был… правильный. Упрямый, да. И с языком у него была дружба.
Я кивнула. Что-то тёплое, тягучее поднялось из груди — не слёзы, а как будто миска бульона, который подана к столу семейной памяти.
— Пойдём на рынок, — сказала я. — Нам надо вдохнуть город вовнутрь, иначе мы им не заговорим.
---
Рынок начинался ещё до рядов — с гвалта. Его слышно было издалека: как если бы весь квартал разом репетировал оперу без дирижёра и партитуры, но с бесстрашной верой в мелодию. Молочка держалась отдельно — там пахло сливками, тёплым молоком и терпким творогом, который по-одесски зовут ласково, будто ещё не решили: съесть его или женить. Овощные горы пыхтели свежестью — огурцы с пупырышками, помидоры с боками, перцы как лампочки. Рыба тянула морем, а не магазином: у каждого лотка — своя география запахов и удачи.
— Таки разойдись! — рявкнул кто-то добродушно, проталкиваясь с корзиной. — У меня огурцы, как у царя нервы — хрупкие, но блестят!
— Маруся, не кричи, — наставительно отозвался мужчина в соломенной шляпе, — у меня тюлечка сама себя продаёт. Ты её слышишь? — и потряс ситом, где серебряная мелочь шевелилась свежестью.
— Тюлечка — это не рыба, это настроение, — парировала соседка. — Дай цену людЯм, не будь фараоном.
Тётушка пошла первым тараном — пробивая дорогу костяшками авторитета. Я — за ней, как надёжный рюкзак. Но через пару шагов мне захотелось бежать в стороны — глаза разбегались, как дети в парк: туда, где зелень, сюда, где рыба, туда, где специи в коричневых кулёчках шепчутся на незнакомых языках.
— Соль берёшь тут, — ткнула тётушка подбородком в толстого торговца с лицом добродушной акулы. — У него не подмоченная, честная. Лаврушку — дальше, у вдовы Карповны: у неё лист — как ладошка, аромат — как песня. Лук и чеснок — у братьев Ицковичей, они хитрые, но лук у них лежит, как солдаты.
— Я ж не вчера родилась, — сказала я с улыбкой. — Но спасибо. За соль — особенно.
— Шо-шо? — встрепенулся торговец. — Соль — это у меня, красавица. Смотри, будто сахар, а не соль. Возьми мешочек, будешь солить жизнь по вкусу.
Я взвесила мешочек в руке, нюхнула лаврушку — и глаза, кажется, стали ещё зеленее.
— По чём лук? — спросила я у Ицковичей.
— Для вас — по любви, — ответил один, у которого усики были тоньше цены. — Для тёти Прасковьи — по уважению. Для остальных — по справедливости.
— А чеснок?
— А чеснок — это как правда: щиплет, но полезно. Цена та же, шо у лука.
— Тогда давайте два пуда правды и три меры уважения, — сказала я. — И мешочек чёрного перца.
— Ой, шо вы творите, барышня, — засмеялась соседка-торговка, поправляя платок. — С таким языком вы на базаре будете жить и процветать.
— Я на нём жить и собираюсь, — ответила я. — И процветать — тоже. Но сначала — работать.
Мы двигались по рядам, как по нотной тетради, где каждая клеточка — звучит. Мужчины спорили, кто первый видел сегодня стаю ставриды. Старик с грудью таранки рассказывал про ночной лов, вытирая ладонью морскую влагу с лица, которое, казалось, само состояло из узелков и узлов — прожитых дней и старых сетей.
— Девочка, — окликнул меня вдруг голос с хрипотцой. — Поди-ка сюда.
Я обернулась. За прилавком, заваленным серебряной россыпью тюлечки и аккуратно уложенными бычками, стоял невысокий сухой мужчина с глазами, из которых море ещё не ушло. В уголке его прилавка — небольшая рамка со старой фотографией: мужчина и женщина у какой-то двери, над которой висела вывеска «Таверна». Мужчина — мой отец. Моложе, чем в моих далеких воспоминаниях — улыбается в объектив, как будто улыбка — это пропуск в приличное общество.
Глава 3
Утро встретило Соню солёным дыханием моря и прохладным шёпотом волн. С самого рассвета в окне таверны пробивались золотые блики — так ярко, будто море хотело сказать: «Ну что, хозяйка, готова к новому дню?» Соня потянулась, ещё не до конца понимая, что её ждёт. Но одно она знала точно — сегодня состоится первый завтрак. Благотворительный, почти без денег, но с надеждой.
Она быстро умылась холодной водой из бочки, заплела волосы и взяла в руки старую удочку. Рыбалка с утра — не прихоть, а необходимость. В погребе хранить нечего: доски гнилые, сырость такая, что и хлеб за ночь запреет. Значит, только свежий улов. Она вышла к морю — мягкий песок приятно холодил босые ступни, чайки орали, как базарные торговки, а горизонт светился перламутром.
Соня нашла у камней ракушки, выковыряла из них мидий, поймала несколько рачков на наживку и с улыбкой вспомнила бабушкины слова: «Сонечка, если рачка не поймаешь, то и рыбки не жди! Рыба любит закуску». Бабушка всегда любила одесские прибаутки.
— Ну, бабушка, посмотрим, права ли ты и тут, — пробормотала Соня и закинула удочку.
Первым попался бычок, потом второй. Ставрида клюнула упрямо, будто проверяла — достойна ли эта девчонка стать хозяйкой таверны. А потом — удача: небольшая камбала, плоская, но гордая, как старая купчиха с Привоза. «Вот и основа завтрака», — радостно подумала Соня.
---
На кухне пахло луком и чесноком, которые они вчера развесили по стенам. Тётушка Прасковья, скрестив руки, наблюдала, как Соня раскладывает на столе утренний улов.
— Ну, шо, хозяйка, накормим пол-Одессы? — ехидно спросила она.
— Для начала — хотя бы десяток, — спокойно ответила Соня. — А там посмотрим.
Прасковья протянула несколько монет:
— Держи. Хочу посмотреть, как ты на базаре выкрутишься. Торговаться умеешь?
— Я критик ресторанный, тётушка. Торг — это моя вторая профессия, — усмехнулась Соня.
---
Рынок гудел, как улей. Торговцы наперебой кричали: — Бычки свежие, только с сетей! — Лук зелёный! Возьми, красавица, будешь, как роза! — Сливки деревенские, густые, как жизнь одесская!
Соня лавировала между рядами, вдыхая запахи: рыба, специи, свежеиспечённый хлеб. Ей улыбались, подмигивали. У прилавка с молочкой стояла полная торговка.
— Сливки, барышня? Такие только в царских домах пьют. — Дайте мне баночку, — сказала Соня, — а завтра приходите ко мне завтракать. Попробуете мидии в сливках. Бесплатно.
Торговка прыснула: — Ну ты даёшь! Но ладно, поверю. Только, смотри, не обмани!
У зелёной лавки Соня встретила старика. — Ты ведь дочь Аронова? — прищурился он. — Он у меня муку брал когда-то. Ну что, продолжишь его дело? — Попробую. Но сначала — булочки, — ответила Соня.
Старик протянул мешочек муки и баночку дрожжей. — В долг. Но чтоб завтра была гренка с форшмаком для старика Ицко!
Соня рассмеялась и кивнула.
---
К обеду кухня наполнилась звуками и ароматами. На сковородке шкворчали бычки, брызги масла летели на плиту, а вместе с ними разлетался запах моря. В чугунке томились мидии в сливочном соусе, чеснок жарился до золотистого цвета, и воздух был настолько густым от запахов, что казалось — его можно намазывать на хлеб.
Соня осторожно нарезала вчерашнюю селёдочку, размяла её с кусочком масла и луком, добавила зелени. «Форшмак, бабушка бы сказала, шо это не хуже, чем у аристократов». Булочки поднялись пышные, дрожжевые, и Соня обжарила их на сковородке. Гренки хрустели, когда она намазывала форшмак.
На огородике за таверной обнаружились помидоры и пара кустов огурцов. Тётушка только охнула: — Ну, Сонечка, так это ж золотой огород!
Она собрала зелень, шпинат, и Соня приготовила ещё одно блюдо: шпинат с чесночным маслом, поданный на гренках. Для разнообразия сварила фасоль и сделала из неё пюре с обжаренным луком.
— Вот это завтрак! — вздохнула тётушка.
---
На улицу вынесли старые столы, поставили их под навес из соломы. Первые гости начали собираться: рыбаки, торговки с базара, соседские семьи. Пришёл даже тот самый старик Ицко. Все сели, переглядывались, а когда на стол пошли блюда, заговорили разом.
— Это шо ж такое, форшмак на гренках?! Да такого и в господских домах нет! — Мидии! Таки в сливках! Я ж говорила, шо у девки талант! — Бычки жареные! Сонечка, дай рецепт!
Соня улыбалась, подавала блюда, слушала комплименты. Сердце стучало так громко, будто барабан.
---
И вдруг среди гостей появился мужчина. Высокий, плечистый, с чёрными глазами, в форме, которая скорее намекала на море, чем говорила прямо. В руках у него был ящик, пахнущий оливковым маслом и специями. Он остановился на пороге, оглядел шумную картину: люди ели, смеялись, таверна оживала.
— Вот это номер… — пробормотал он. — Здесь ж должно было быть тихо.
Он смотрел на Соню, которая смеялась и разливала уху. И понимал: его планы рушатся. Ведь именно здесь должен был состояться тайный обмен. А теперь — одни довольные лица, запах жареного лука и смех.
Георгий нахмурился. «И как теперь быть? Масло пропадёт, специи отсыреют, а на этой земле — вход в катакомбы. Чёрт побери!»
И он невольно снова посмотрел на Соню. Она даже не подозревала, что своим завтраком спутала карты контрабандисту.
Глава 4.
Георгий
Я никогда не любил неподвижную землю. У неё характер честный, но скучный: стоит и глядит, как учительница у доски. Палуба — другое дело. Палуба дышит, спорит, уговаривает: то поддастся под ногой, то отзовётся глухим «эй», будто напоминает — мы с тобой в одной лодке, капитан. С палубой можно заключить договор: «Я — шаг, ты — качка; я — держу равновесие, ты — держишь слово». С землёй договор один — терпение. И я учился ему с детства.
Детство моё было выглажено и накрахмалено, как манжеты на руках матери. Дом на Остоженке, зеркала в золочёных рамах, ковры, на которых стыдно ходить без перчаток. Мать — Наталья Петровна — держала дом как полк: распорядок, составленный раз и навсегда; разговоры — только приличные, только осторожные, только «как следует». Она умела говорить длинно и ровно: «Георгий, милый, мир держится на приличиях, а когда приличия устают — его подменяют хорошие манеры. И помни: чистые манжеты — это не аксессуар, это позиция». Я в ответ кивал и думал, что в море манжеты всё равно намокают.
Отец — Алексей Петрович — был человеком прямым, как палубная балка. Полковник, служака, из тех, кто не повышает голоса, потому что умеет повышать бровь. Он мало говорил и много делал. Когда я приносил ему сапоги, вычищенные до зеркала, он говорил: «Годится» — и этого хватало как награды. Когда я ошибался, он не ругал — просто показывал, как надо. Я от него научился всему, что потом спасало мне жизнь: стрелять без бравады, молчать без обиды, смотреть людям в глаза без вызова и без угодливости.
Сестра моя, Лиза, была нашей семейной непогодой. Белошейка, быстрая, как воробей, острый нос, острый язык. Её главным делом было выдавать меня замуж — то есть, простите, женить. «Жорж, — говорила, — ты обязан жениться, это твой долг перед обществом. Вот Варенька: локоны — как макароны, губы — как малина, и приданое — как у купца Рубина». — «Люблю макароны, — отвечал я, — но не на голове». Лиза взвизгивала, грозилась не разговаривать со мной всю жизнь, потом наутро приносила пирожное и новый список «приличнейших невест Москвы».
Если бы женитьба была морем, я бы поставил в нём мели и буи, и Лиза, может, перестала бы меня туда тащить. Но женитьба была сушей — ровной, как стол в маминой гостиной, и меня от неё тянуло к горизонту. Поэтому, когда отцу пришло предложение перевести меня «по особой службе» в Одессу, я собрал саквояж быстрее, чем Лиза успела подобрать к моему костюму очередную судьбу.
Отец сказал: «Служи». Мать: «Не доверяй тем, кто слишком громко говорит о своей честности». Лиза сунула в карман серебряный портсигар: «И чтоб не курил: вредно. А портсигар красивый». Я не курил. Я учился молчать и считать — две главные валюты в тени.
---
Тайная канцелярия — учреждение с простыми правилами. Первое: «Не входи в банду — вплывай». Второе: «Течение покажет берег». Третье: «В отчётах — ясно, в разговорах — мягко». Мне выдали имя для порта и фамилию для отчётов, показали пару дверей, через которые ходят нужные люди, и оставили — учиться.
Одесса оказалась школой с живыми учителями. Первый мой учитель — язык. Здесь не разговаривают — торгуются смыслом. «Сколько стоит?» — «Смотря кому». «Свежая рыба?» — «Свежая, как скандал у соседей». «Ты кто?» — «Свой, но приличный». Я слушал, повторял, присматривался. Подружился с рыбаками — они любят тех, кто не боится тёмной воды и раннего ветра. Подружился с портовыми грузчиками — они уважают тех, кто не ленится спину. Подружился с купцами — они уважают точный вес и держат слово.
Второй учитель — море. Ночью оно чёрное и тёплое, дышит, как спящий зверь. Днём — бликует, как новое серебро. Я стоял на баркасе, держал шест, ловил взглядом линию горизонта, и меня отпускало. Суша — шумная, море — честное. Оно может убить, но никогда не обманет. Я это ценю.
Третий учитель — Греция. Наши «ходки» тянулись тонкой верёвкой через всю Чёрную воду к Пирею. Никос встречал меня, как старого знакомца, с руганью и объятиями. Мы торговались не за цену — за дружбу. «Это масло видело тот же берег, что и Афина Палла́да», — клялся он, поднимая кувшин на солнце так, что свет ложился в масляное дно золотой монетой. «А мой кошелёк богинь не видел», — отвечал я. Никос смеялся, делал вид, что оскорблён, убавлял самую тонкую долю — ту, что называется человеческой. Сыр брали молодой, в полотне, с запахом горной травы. Специи — в мешочках: тимьян, душица, лавр, перец. Редко — гвоздика, ещё реже — шафран, для «любителей роскоши», как выражался Никос, морщась от собственной сентиментальности.
Служба моя была двойной: днём — помощник пристава с глазами «ничего не видел», ночью — «Капитан», человек, на которого можно положить шест, мешок, слово. Я никогда не путал карманы. В одном — отчёты, в другом — имена. Отчёты любят точность, имена — тишину. Научился держать оба — и самому при этом не выплёскиваться.
---
Схроны. Об этом мне положено думать больше, чем о чём-либо. Одесса — город, в котором подземная жизнь не метафора, а география. Катакомбы тянутся, как забытая в вязании нить: вниз, вбок, петля, узел, снова вниз. Есть места сухие — они как добрые комнаты: заходи, сиди, дыши. Есть — мокрые: стены плачут, пол скользит, слово не держится. Я начал рисовать карту — аккуратно, по мере разведки. На моей бумаге появились рукава, отростки, пузыри, стрелочки сквозняков.
Лучшее место я нашёл почти случайно. У Зелёного моста — низкая таверна, тогда ещё пустая, облупленная, с вывеской, которая стеснялась собственного прошлого. Сто шагов в сторону — трава гуще, земля дышит неровно, как человек, уснувший на боку. Под дерном — камень, под камнем — заслонка, под заслонкой — нужный мне сухой рукав. Там я постелил солому, повесил пучок трав (мыши не любят честные запахи), проверил ход воздуха. Маслу там хорошо, специям — хорошо, сыру — терпимо, если не к стене. Я сделал пометку: «Здесь — тень». Тень — лучший союзник для того, кто не любит зрелищ.
Параллельно шла служба официальная — фамилии, даты, «факты, Георгий Алексеевич, нам нужны факты». Я не спешил. В таких делах самое важное — не количество, а глубина. Мне не нужна была сеть, которую можно рвануть и показать начальству: «Смотрите, сколько рыбы». Мне нужна была карта течений. Её не принесёшь в шапке. Её вынашивают, как ребёнка — тихо, упрямо, с оглядкой.
Глава 5
Соня сидела за грубым деревянным столом во дворе своей таверны и щурилась на утреннее солнце. Ветер с моря приносил запах соли, водорослей и чего-то ещё — то ли дым от печей соседских домов, то ли аромат свежей рыбы с базара. Вчерашняя бурная готовка и завтрак показали: люди готовы идти сюда, даже в полуразвалившееся заведение, если там встречает женщина с живыми глазами, острым язычком и щепоткой одесского юмора.
Она перебирала в уме, чего не хватает — то ли столы нужно поправить, то ли занавески хотя бы повесить, чтоб вид приличный был. А мысли упрямо возвращались к мужчине, который вчера объявился. Высокий, плечистый, с манерами то ли моряка, то ли чиновника, но глаза слишком цепкие. И язык — вежливый, но острый, будто шпагу из ножен вынул и примеряется, куда ткнуть.
— Григорий, — представился он вчера.
И Соня, приподняв бровь, будто невзначай:
— Значит, Жора. Ну, приятно познакомиться, Жорик.
Он едва не поперхнулся вином, и этот момент до сих пор грел ей душу.
---
Жора, а вовсе не Григорий, шагал по утренним улочкам Одессы. Камни мостовой блестели росой, из лавок тянуло свежеиспечённым хлебом, а в переулках уже шумели торговки:
— Подходи, красавец, брынзы возьми! Такая, что сам султан позавидует!
— Рыбка свежая, только из сетей! Глянь, какая тюлечка — сама в рот просится!
Он кивнул в ответ, улыбаясь краешком губ, но внутри у него всё было напряжено. Не та женщина. Совсем не та. Он думал увидеть испуганную сиротку, которая держится за развалюху-таверну, цепляясь, как кошка за крышу. А встретил — уверенную, смешливую, ироничную Соню, которая умудрилась превратить завтрак для десятка голодных ртов в маленький праздник.
"Опасна, — подумал он. — Слишком умна и слишком бойкая. И, главное, упрямая. С такими лучше не спорить, а договариваться".
---
— Ну что, Жорик, — Соня встретила его во дворе, скрестив руки на груди. — Слышала я, у тебя баркас рыбный. Значит, натурпродукт у тебя водится.
Он прищурился.
— Простите, барышня… какой именно натурпродукт вы имеете в виду?
Соня подняла подбородок и невинно хлопнула ресницами:
— Ну, как какой? Тот самый.
Он замер. В груди что-то ухнуло, и впервые за долгое время Григорий почувствовал, как кровь приливает к лицу. Она это вслух сказала? Прямо вот так?
— Сударыня… — начал он и не договорил, потому что Соня заржала звонко и заразительно, так что даже старый кот на крыльце вздрогнул.
— Ой, Жорик, да ты себе льстишь! Мне твои рыбки нужны, может, мидии, может, специи какие, а не то, что ты там себе надумал. Вот даю слово — никогда мне так сразу никто себя не предлагал, а ты уже в обморок готов.
Он откашлялся, пригладил волосы и подумал, что эта женщина доведёт его до инфаркта раньше, чем контрабанда.
---
— Сколько с меня? — спросил он, когда она поставила перед ним тарелку с дымящейся ухой и свежими булочками.
— Золотой, — невозмутимо ответила Соня, будто речь шла о копейке.
Жора вскинул брови.
— Сударыня, это чересчур.
— Ой, не надо, — она отмахнулась. — Ты мужчина состоятельный, вижу. А у меня заведение культурное, понимаешь? Золотой — это чтобы я не нервничала.
Он достал монету, блеснувшую на солнце, и положил её на стол.
— Абонемент на месяц.
Соня округлила глаза, потом ухмыльнулась:
— Не возьму. Лучше плати натурпродуктом.
— Опять? — он чуть не поперхнулся булочкой.
— Ну да. Рыба, специи, мидии. А ещё масло, если раздобудешь. Вот это и будет мой абонемент.
Жора посмотрел на неё в упор и вдруг понял: она смеётся, но глаза у неё серьёзные. Она умеет шутить, но торговаться будет так, что у любого бывалого купца уши в трубочку свернутся.
---
Ночью он вернулся. Таверна спала, лишь собаки лаяли где-то вдалеке. Жора тихо провернул засов, спустился в катакомбы и спрятал бочонки со специями и сыром. Влага капала со стен, тишина обволакивала, и только собственное дыхание казалось слишком громким.
"Надо искать другое место", — думал он, вытирая пот со лба.
И именно тогда заметил — на крыльце, в свете луны, сидела Соня.
Она молча смотрела на море, обняв колени, а потом повернула голову и улыбнулась так, будто знала больше, чем показывала.
Жора вздрогнул. "Чёртова женщина. Она всё видит. Всё понимает".
А Соня в этот миг думала: Ну что, Жорик, ты с секретами? Посмотрим, кто кого перехитрит.
И оба рассмеялись — тихо, каждый по-своему, но уже не чужие.