Воздух в зале был тяжёл и неподвижен, словно в усыпальнице древнего, забытого бога. Он не освежал, а лишь переносил с места на место запах остывшего камня и пыли, кружившей в лучах призрачного сияния, что лилось из самих стен. Белый камень, из которого был сложен замок, светился изнутри, отбрасывая странные, расплывчатые тени, будто сама материя здесь не подчинялась обычным законам.
На массивном троне, сращенном из тёмного, почти чёрного мрамора и древесины с мерцающими, словно прожилки серебра, узорами, сидела женщина. Её волосы, белые как первый иней, ниспадали тяжёлыми, прямыми прядями, сливаясь с алебастровой бледностью кожи. В этих волосах не было ни намёка на возраст – лишь вневременная, ледяная статика. Лицо, хранившее следы былой, строгой красоты, казалось высеченным изо льда и гранита. Но глаза, два озера пронзительной, ледяной голубизны, прожигали эту маску равнодушия. В них стояла такая глубокая, окаменевшая боль, что взгляд на них был сродни падению в бездонный колодец.
В её длинных, изящных пальцах покоился кристалл. Совершенно прозрачный, отполированный до алмазного блеска бесчисленными прикосновениями. Внутри, в вечном анабиозе, застыла бабочка. Её крылья были цвета яркого, бездонного лазурита, и они мерцали ровным, тихим светом, похожим на далёкий, одинокий маяк. Она не смотрела на него. Её взгляд, тяжёлый и неотрывный, был прикован к собственной тени.
Тень от трона и сидящей фигуры растягивалась по полу, неестественно длинная и густая. Она была не просто отсутствием света; она казалась жиже, плотнее, в её глубине колыхались сгустки какой-то иной, чёрной материи.
Голос женщины прозвучал в гробовой тишине. Он был глухим, лишённым тембра, словно рождался не в груди, а в пустоте.
– Они называли это вознесением. Благословением. Вечным даром.
Она сделала паузу, давая тишине впитать слова.
– Они лгали. Все до одного. Бессмертие – это не награда. Это приговор. Самый изощрённый из всех возможных. Приговор к тому, чтобы помнить. Каждую слезу, которую ты не смог утешить. Каждую каплю крови, пролитую по твоей вине. Каждого человека, чью руку ты держал в последний миг, чувствуя, как жизнь уходит из него, а твоя остаётся… вечной.
Тень на каменном полу шевельнулась. Не изменила форму, а именно шевельнулась, как шевельнулась бы поверхность чёрной воды. Из её густоты родился голос. Его нельзя было определить ни как мужской, ни как женский. Он звучал как эхо, доносящееся из-под земли, мягко, печально и с бесконечной, всепонимающей грустью.
– Но это также приговор к надежде. Ты не просто хранилище боли. Ты помнишь и его улыбку. Широкую, беззаботную, которую он пытался скрыть, глядя на тебя. Помнишь её смех – лёгкий, как звон хрустальных колокольчиков. Помнишь их храбрость, когда они шли за тобой в самое пекло. Ты – живой архив всего, что они пытались стереть. И в этом архиве – не только тьма.
Женщина сжала кристалл в ладони. Холод камня не мог сравниться с холодом её кожи.
– Архив, который никто не читает. Судья, которая вынесла приговор самой себе, и палач, который не в силах его привести в исполнение. Но ты ошибаешься. Я не живой архив. Архивы пылятся на полках, и их иногда открывают. Я – надзиратель. Надзиратель собственной темницы. И мой срок… – она подняла глаза к сводам зала, где в проёмах окон медленно плыли обрывки чужих небес, сияющих незнакомыми созвездиями. – …вечен.
Она отпустила кристалл, и он снова упал ей на колени. Бабочка внутри продолжала мерцать. Голос из тени не ответил. Его молчание было красноречивее любых слов. Это было молчание существа, познавшего боль такого масштаба, что слова для неё просто не существовало.
Пространство зала, казалось, расширялось, открывая всю его грандиозную и пустую панораму. Он был огромен. По стенам, сложенным из светящегося камня, тянулись фрески, рассказывающие историю, которую некому было читать. История падений и взлётов, битв и потерь. Всё это, казалось, было делом рук той, что сидела на троне.
И вот они, две фигуры, застывшие в вечном, немом диалоге. Одна – на троне, воплощение ледяной, одинокой власти. Другая – тень, проступающая из небытия, единственное существо, способное понять глубину этого одиночества. Они были приговорены друг к другу. Приговорены к памяти.
Женщина медленно подняла руку и провела пальцами по гладкой поверхности кристалла.
– Иногда мне кажется, что я слышу эхо. – прошептала она, и на этот раз в её голосе пробилась трещина, крошечная, почти незаметная щель в ледяной броне. – Эхо чего-то тёплого и настоящего, что было так давно, что могло и не сниться. Осколки чувств, утраченных навсегда. Они колют руки, как стёкла, когда пытаешься их собрать.
Она замолкла, снова отступая в себя. Тень мягко колыхнулась, словно обнимая её в своём немом сочувствии.
– Это не эхо. – тихо возразил голос. – Это фундамент. То, из чего ты строишь. Ты взяла осколки и соткала из них новую реальность. Ты дала шанс. Мне – шанс.
– И что же я построила? – отрезала женщина, и лёд в её голосе снова сомкнулся. – Новую темницу? Более просторную, но от этого не менее прочную. Всё, к чему я прикасаюсь, в конце концов обращается в прах. В память. В приговор.
– Ты дала миру шанс исцелиться. – голос прозвучал твёрже. – Переплела разорванную ткань. Цена была ужасна, но результат… результат жив.
Женщина не ответила. Она знала, что голос прав. Но это знание было похоже на знание астронома, наблюдающего угасание далёкой звезды: факт неоспорим, но слишком отдалён, чтобы нести реальное утешение. Её личная боль, боль потери, была здесь и сейчас. Она была троном, на котором она сидела, воздухом, которым дышала, и вечностью, что простиралась перед ней.