Холодный металл впивался в запястье там, где раньше были ее Seiko Quartz — модные и точные японские часы, подарок ей самой себе за первое крупное достижение в карьере. Теперь там была только чужая сталь, замкнутая в неподвластный ее усилиям круг. Эвелин Шоу лежала на столе, слишком твердом и холодном, чтобы называться кроватью. Это был лабораторный стол в стиле хай-тек, чужеродная роскошь, внушающая не благоговение, а животный ужас.
Воздух был стерильным до тошноты. Не как в лондонской клинике Harley Street, где она проходила практику, — там всегда витал призрак человеческого присутствия. Здесь же пахло абсолютной пустотой, как в герметичной камере. Свет, льющийся откуда-то свысока, был рассеянным и безжалостным, не оставляя теней, где можно было бы спрятать панику.
Она медленно повернула голову. Движение отозвалось ноющей болью в шее — след того укола. «Курареподобный миорелаксант... но скорость паралича... не соответствует ни одному известному фармакологическому профилю...» — мозг, отточенный годами в Оксфорде и Королевском колледже хирургов, автоматически пытался анализировать, цепляться за знакомые категории. Но категорий не находилось. Только холодный факт: ее схватили возле больницы Св. Варфоломея, впихнули в черный Rolls-Royce с тонированными стеклами и привезли сюда. Куда — «здесь»?
Помещение напоминало футуристическую лабораторию, чье убранство опережало время лет на двадцать. Стеллажи с прозрачными контейнерами, в которых поблескивало нечто, напоминающее медицинское оборудование, но с извращенной, чужеродной эстетикой. И — стена из затемненного стекла во всю стену напротив. Она знала, что за ним кто-то есть. Наблюдает. Изучает.
— Где я? — спросила она. Голос прозвучал хрипло, но твердо. Вопрос был не просьбой, а требованием. Первым зондом в темноту.
Ответ пришел не сразу. Сначала лишь легкий щелчок, а потом — голос. Гладкий, отполированный, с безупречными аристократическими интонациями, но лишенный тепла. Он исходил отовсюду.
«Доктор Эвелин Шоу. Тридцать один год. Выпускница Оксфорда, член Королевской коллегии хирургов. Последние четыре часа боролась за жизнь пациента с проникающим ранением грудной клетки. Успешно».
Кровь застыла в жилах. Они не просто знали ее имя. Они знали, чем она занималась сегодня. Значит, следили. Долго.
— Чего вы хотите? — Она потянула руку, и кандалы с глухим лязгом напомнили о своем существовании. Боль была острой, отрезвляющей.
«Ваша кровь представляет определенный... академический интерес».
Она замерла. Ее резус-фактор. Отрицательный. RH-null, «золотая кровь». В медицинском сообществе это была уникальная особенность. Здесь, в этой стерильной гробнице, это стало приговором.
«Интересно не только это, — продолжил голос, словно читая ее мысли. — Ваша уникальная серология. Устойчивость к некоторым... дегенеративным процессам. Вы — идеальный катализатор».
— Катализатор? — Она попыталась встать, но удержания на лодыжках и запястьях не дали ей подняться выше, чем на локти. — Для чего?
«Для продолжения жизни».
За стеклом что-то мелькнуло. Тень. Затем часть стены бесшумно отъехала, и в проеме возникла фигура. Высокая, источающая ледяное спокойствие. Мужчина в безупречно сшитом костюме, с лицом, которое могло бы сойти с полотен прерафаэлитов, не будь оно высечено из мрамора. Его глаза, цвета старого серебра, медленно и безразлично скользнули по ней, словно она была биологическим образцом.
— Продолжения чьей жизни? — прошипела она, сжимая пальцы. Ногти впились в ладони.
Он сделал несколько шагов, и его оксфорды не издали ни звука на глянцевом полу. Он остановился в паре метров от стола.
— Нашей, — произнес он, и его живой голос оказался еще более безжизненным, чем записанный. — Мы — те, кого ваша наука предпочитает не замечать. Осколки ушедших эпох. Наша кровь требует... обновления. Постоянного притока новой силы, чтобы отсрочить окончательный распад.
Он склонил голову, рассматривая ее с холодным любопытством.
— Вы — не просто донор, доктор Шоу. Вы — приз. Награда для того, кто победит в предстоящей Охоте. Трофей, который даст победителю не просто силу, а шанс на следующее столетие.
Слова обрушивались на нее, как удары молота. Охота. Столетия. Приз. Ее тошнило от этого. От ледяной аристократичности, с которой он говорил о ее жизни, как о лоте, разыгрываемом на каком-то сатанинском аукционе.
— Я не лот для ваших игр, — выдохнула она. — Я врач.
— Здесь вы — ресурс, — парировал он без тени эмоций. — Редкий и исчерпаемый. Ваша воля, ваши амбиции... не имеют значения.
Он повернулся, чтобы уйти. Беседа была окончена.
Ярость, которую она сдерживала, прорвалась наружу. Она была холодной, острой и абсолютно трезвой.
— Подождите! — ее голос прозвучал как хлопок бича в тишине операционной.
Он медленно обернулся, бровь чуть приподнялась в немом вопросе.
Эвелин вдохнула полной грудью, чувствуя, как стерильный воздух обжигает легкие. Она выпрямилась насколько позволяли оковы, глядя ему прямо в глаза. Взгляд врача, оценивающего безнадежного пациента. Взгляд ученого, видящего перед собой не призрака из сказок, а биологическую аномалию.
История — это не хроника королей и сражений. Это летопись забвения. Цивилизации достигали зенита и катились в бездну, унося с собой целые пласты реальности. Алхимия уступила место химии, астрология — астрономии, а магия — суеверию. Прогресс оказался не восхождением, а замещением. И по его пути, как щепки после кораблекрушения, оставались те, кто не вписывался в новый, рационально выверенный мир.
Они были старой аристократией, чьи владения простирались не на акры земли, а на века. Их замки — не из камня, а из теней и молчаливых договоренностей. Когда-то их боялись и почитали. Сильные мира сего искали их покровительства, платя самую древнюю и надежную валюту — кровь. Но с каждым новым витком человеческой мысли, с каждым дымящимся заводом и зажигающейся лампочкой их могущество таяло. Не из-за осиновых кольев или священной воды. Их убивало равнодушие. Научный метод не оставлял места для существ, чья природа отрицала известные законы. Их объявили ошибкой восприятия, порождением тьмы, которую можно рассеять электрическим светом.
Их мир сжимался. Из владык ночи они превратились в ее пленников. Их вечность стала проклятием, растянутым во времени. Они были подобны редким видам, вымирающим не от охоты, а от изменения среды обитания. Человеческая кровь, некогда дававшая силу и ясность ума, теперь лишь поддерживала в них подобие жизни, как горькое лекарство, отсрочивающее неизбежный конец. Они деградировали, мутировали, медленно теряя связь с собственной сущностью. Они стали реликтовой популяцией, эхом эпохи, когда мир был шире, темнее и полнее тайн.
Их «Охота» была не проявлением силы, а актом отчаяния. Последней попыткой найти в остывающей крови человечества ту самую искру, что могла бы вновь разжечь угасающее внутри них пламя. Они искали не просто донора. Они искали ключ. Решение биологического уравнения, обрекавшего их на медленное исчезновение. И в своей многовековой гордыне они были готовы разорвать последние неписаные договоры, чтобы получить его.
Воспоминания приходят обрывками, как старые, выцветшие фотографии. Бабушка Эвелин, Маргарет, родом из затерянной деревушки в Йоркшире, у камина рассказывала сказки. Но не о феях или великанах. О Тихом Народе. О Строителях, что возводили свои укрытия до прихода римлян. О существах, что пили «эссенцию жизни» и ненавидели железный звон. Эти истории пахли не книжной пылью, а влажной землей, дымом торфа и страхом, передававшимся через поколения. Это был не фольклор. Это было предупреждение.
Последний раз Эвелин видела одного из них в девять лет. Во время летних каникул в том самом Йоркшире. Сумеречный лес, и старый, как сами холмы, фермер по прозвищу Одноглазый Джек, указывающий корявым пальцем на тень, мелькнувшую между древними дубами. «Не гляди, дитя. Не гляди прямо. Они этого не любят». И она, наученная бабушкиными историями, отвела взгляд, но успела заметить — не силуэт, не фигуру, а ощущение неестественной худобы, бледности, словно проглядывающей сквозь стволы деревьев, и леденящий холод, исходивший от того места. Никаких красных глаз или клыков. Лишь всепоглощающее чувство древности и тоски, такое тяжелое, что воздух казался густым.
На следующее утро они нашли овцу. Совершенно целую, но... высушенную. Без единой капли крови. И без единой ранки на шерсти. Местный ветеринар развел руками. Бабушка Маргарет молча перекрестилась и больше никогда не рассказывала своих сказок. С тех пор мир Эвелин стал твердым, реальным, подчиняющимся законам физики и биологии. Она выбрала науку. Она выстроила свою жизнь как крепость против тех детских сумерек.
До сегодняшнего дня.
Он наблюдал за ней.
Кассиан — имя, которое он носил уже так долго, что оно стало похоже на погребальную маску, — стоял недвижимо за поляризованным стеклом. В его собственных жилах, холодных и почти недвижных, отозвалась эхо-тень былой ярости при ее словах. «Любая болезнь поддается анализу».
Она смотрела на их тысячелетнее проклятие как на учебную задачу по патологической анатомии. Эта слепая, ослепительная вера в науку была одновременно и оскорблением, и… лучом надежды в кромешной тьме их угасания. Последние их собственные целители, хранители древних знаний, лишь разводили руками, видя, как их раса медленно теряет связь с самой собой.
А эта женщина, этот миг их вечности, чья кровь пахла для него не просто жизнью, а возможностью, имела наглость предлагать им свое лечение.
Он повернулся к одному из слуг, застывшему в тени.
— Подготовить для доктора Шоу помещения в Северном крыле. Оборудовать под ее нужды. И предоставить ей доступ к архивам... начального уровня. Пусть удовлетворит свое академическое любопытство.
Слуга молча склонил голову и растворился в полумраке.
Кассиан снова посмотрел на экран. Эвелин Шоу сидела на краю стола, и в ее позе читалась не покорность, а собранность хищника перед прыжком.
Она хотела заглянуть в бездну их существования? Что ж. Он предоставит ей такую возможность. Возможно, ее дерзкий, не затуманенный вековыми догмами взгляд действительно увидит то, что они сами разучились замечать.
Или ее блестящий разум сломается под тяжестью истины, которую она ищет. В любом случае, зрелище будет достойным.
Дверь открылась беззвучно, нарушив ее размышления. На пороге стоял не Кассиан, а другой мужчина — более молодой, если такие категории вообще применимы к ним. Его черты были столь же отточенными, но в них читалась не ледяная усталость, а напряженная энергия, словно у дикого зверя на привязи. Его взгляд, темный и пронзительный, скользнул по ней с откровенной, почти хищной оценкой.
Северное крыло оказалось не тюрьмой, а музеем, посвященным их собственному вымиранию. Эвелин стояла перед стендом с гравюрами XVIII века, изображавшими «демонические наваждения» в лондонском Сити. Подписи гласили о массовой истерии, но она видела другое: точные, почти клинические детали — неестественную бледность, специфический овал лица, характерную худобу. Не демоны. Репортаж. Последняя визуальная память о них, прежде чем газеты заполнились политическими сводками и рекламой патентованных лекарств.
Ей предоставили доступ к «архивам начального уровня». Это оказались не древние фолианты, а аккуратные папки с медицинскими отчетами, которым позавидовала бы любая современная клиника. Графики, таблицы, гистологические срезы. Биохимический распад, растянутый на столетия. Она изучала кривые падения уровня тромбоцитов у особи под кодовым именем «Л.К.» за последние двести лет. Это было одновременно потрясающе и чудовищно. Они документировали собственную агонию с леденящей душу педантичностью.
Дверь в библиотеку открылась, пропуская Валериана. Он нес серебряный поднос с завтраком — идеально приготовленные яйца, тосты, свежий апельсиновый сок. Цивилизованно. Смертельно цивилизованно.
— Нашлись ли уже ответы на ваши вопросы, доктор? — поинтересовался он, ставя поднос на письменный стол.
— Я нашла новые вопросы, — Эвелин не оторвала взгляда от графика на пергаменте. — Ваш «Л.К.»... у него развилась резистентность к гепарину. Интересная адаптация. И смертельная, в долгосрочной перспективе.
Валериан замер. Его маска надменности дрогнула, обнажив нечто похожее на удивление.
— Вы смогли это определить по этим данным? — в его голосе прозвучало неподдельное любопытство.
— Это базовый анализ, — парировала она. — Вы предоставили мне симптомы. Я лишь начала их систематизировать. — Она, наконец, посмотрела на него. — Скажите, «Л.К.» — это Люциус Кассиан?
Тишина повисла густая и тяжелая. Валериан изучал ее с новым, пристальным интересом.
— Вы рискуете, доктор, — мягко произнес он.
— Риск — это единственная валюта, что у меня сейчас есть. Как и время. Вы сказали, что охота скоро начнется. Кто эти «кандидаты»?
Валериан медленно обошел стол, его взгляд скользнул по разложенным графикам.
— Орфей из клана Ноктурнов. Он верит, что сила — в чистоте крови. Он будет рассматривать вас как реторту для дистилляции. Лилит из Септимеров. Ее методы... более инвазивны. Она считает, что ключ — в нейронных связях. Она будет вскрывать ваш череп, пока вы в сознании, чтобы изучить, как бьется ваш мозг. — Он остановился напротив нее. — И еще с полдена других. У каждого свои теории. Свои безумства.
— А Кассиан? — спросила Эвелин, не моргнув глазом. — Он что, не участвует в своей же охоте?
Улыбка Валериана стала широкой и совершенно лишенной тепла.
— О, участвует. Просто он предпочитает охотиться иначе. Он ставит на вас, доктор Шоу. На ваш интеллект. Он верит, что вы найдете решение раньше, чем эти звери разорвут вас на части. И если вы преуспеете... — Он сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе. — ...то станете его личным трофеем. Наиболее ценным из всех.
Он развернулся и направился к выходу.
— Наслаждайтесь завтраком, доктор. И архивами. Кассиан передал, что уровень вашего доступа повышен. Теперь вам доступны отчеты XIX века. Наслаждайтесь погружением в нашу... историю болезни.
Дверь закрылась. Эвелин медленно выдохнула. Она была пешкой в ире, где все остальные игроки были королями. Но у пешки есть одно преимущество — доходя до края доски, она может превратиться в любую фигуру. Даже в королеву.
Она взглянула на графики, затем на поднос с едой. Сначала знания. Потом — сила. И только потом — свобода.
Эвелин отодвинула поднос. Еда была идеальной, но каждый кусок вставал в горле комом унижения. Она — не гостья, не коллега. Образец. Инвестиция. Ставка Кассиана в его изощренной игре.
Она подошла к стеллажам с архивами XIX века. Папки здесь были толще, бумага — более желтой, но почерк оставался безупречно четким. Она открыла первую попавшуюся. «Особь V.N. Наблюдение за реакцией на переливание крови резус-отрицательных доноров. 1843-1851 гг.»
Ее собственная кровь. Они изучали ее феномен десятилетиями. Столетиями. Она провела пальцем по столбцам с цифрами. Улучшение когнитивных функций на 12%. Восстановление фотореактивности сетчатки на 8%. Подавление симптомов дегенерации... с последующим резким рецидивом. Они были как наркоманы, принимающие все более сильные дозы, лишь бы отсрочить ломку.
Она отложила папку и взяла следующую. «Протоколы взаимодействия с человеческими институтами. Раздел: Лондонское королевское общество.»
Страницы содержали отчеты о внедрении. О том, как их агенты — врачи, ученые, политики — медленно, на протяжении поколений, меняли направление исследований, дискредитировали «ненаучные» теории, хоронили неудобные открытия. Они не просто прятались. Они активно формировали реальность, в которой их не могло существовать. Это была не пассивная изоляция. Это была холодная, расчетливая война за собственное забвение.
И теперь они привели ее в самое сердце этой войны.
Шаги за дверью заставили ее вздрогнуть. На сей раз вошел Кассиан. Он выглядел еще бледнее, чем в их первую встречу, но его серебряные глаза горели тем же пронзительным интеллектом.