Глава 1
Марина проснулась не от будильника. Телефон, как обычно, добросовестно пытался разбудить её в шесть тридцать своей невесёлой трелью, но она услышала раньше — в тот момент, когда к окну подкрался ранний, ещё бледный свет и осторожно попробовал занавеску на прочность.
Глаза открылись сами собой. С возрастом, как она с горечью шутила, человек превращается в пенсионера-чайник: вскипел — и всё, обратно уже не выключишь.
Марина пару секунд лежала, прислушиваясь к себе. Лёгкие неприятно жгло изнутри, горло саднило, в голове отдавалась ватная тяжесть. Она шумно выдохнула, потянулась — и тут же кашель согнул её пополам, выжимая воздух из груди.
— Прекрасно, — прохрипела вслух, когда отпустило. — Просто роскошно, Громова. Доброе утро, странник в мир воспаления лёгких.
Голос прозвучал хрипло и неожиданно старчески. От этого стало особенно неприятно: головой она всё ещё была той самой Мариной, которая на спор делала тридцать отжиманий в полной экипировке и могла за одну ночь вывести из себя полрайона криминальных авторитетов. А тело… тело упорно напоминало, что паспорт не врёт.
Пятьдесят два. Майор полиции в отставке. Формулировка — «по выслуге лет». Коллеги устраивали ей проводы, пили дешёвое шампанское в пластиковых стаканчиках, вручали дурацкую вазу и цветы, а она ощущала себя не уходящей легендой, а собакой, которую стаскивают с цепи и отпускают в никуда.
«Отдыхайте, Марина Андреевна, — сказал начальник, пряча вежливую усталость в уголках глаз. — Вы своё уже отработали. Займётесь собой, здоровьем…»
Займитесь собой. Так говорили всем, кого система больше не знала, куда пристроить.
Марина села на кровати, подвинула к себе телефон, выключила будильник. На заставке высветилась фотография: она и сын, Харитон, на даче. Он обнимает её за плечи, улыбается, хмурит широкие брови — папашкин характер унаследовал, куда без этого, — а она щурится от солнца и заведомо делает вид, что всё хорошо.
Харитон сейчас в Польше, работает водителем-дальнобойщиком. Обещал весной приехать, «если рейсы отпустят». Весна уже вовсю заявляла свои права за окном — на подоконнике подтаивали остатки февральского снега, — а Марина всё так же жила одна, с телевизором, кошкой соседки, которую регулярно подкармливала, и странным ощущением, что её выдернули из какой-то важной сцены и забыли вернуть обратно.
Она поднялась, по пути поймала своё отражение в зеркале шкафа и привычно задержала взгляд.
Коротко стриженные темноватые волосы с серебристыми прядями висков. Чёткие скулы, тонкий нос, упорный подбородок. Синяк под глазом — как татуировка прошлого: в январе умудрилась поскользнуться во дворе, когда тащила тяжёлую сумку с продуктами. Никакой романтики, никакой задержания опасного преступника — банальный гололёд и плохая координация, потому что организм устал.
Но глаза… глаза были всё те же. Серо-зелёные, внимательные, привыкшие выхватывать детали.
Она накинула старый тёмно-синий тренировочный костюм, сунула ноги в тёплые носки, прошаркала на кухню. Кофе машина вздохнула и заурчала. Марина поставила турку «на всякий случай» — привычка: техника одно, а настоящий кофе — другое.
На столе лежала папка, пластиковая, потрёпанная. Она вечером снова вытаскивала из неё свои старые наградные листы, благодарности, вытекший на нижнюю часть ручкой золотистый автограф какого-то замминистра, который она никогда в жизни не видела. Перекладывала их, читала, хмыкала. Документы её жизни.
Марина отпила глоток обжигающего кофе и почувствовала, как тело пытается согреться изнутри. Впрочем, вместе с кофе по горлу пошёл тяжёлый, тянущий кашель. Она облокотилась о подоконник, дыша частыми короткими вдохами, как учили когда-то в строевой подготовке, и мысленно выругалась.
— В поликлинику бы, — сказала себе вслух. — Но мы же, конечно, у нас же «само пройдёт».
Она могла бы собрать себя в кулак, взять паспорт, полис, сидеть в очереди к участковому терапевту, слушать нытьё про «ой, так сложно, врачи ничего не делают». Могла бы… но от одной мысли хотелось лечь обратно и накрыться одеялом с головой.
Подумаешь, кашель. Не такое переживали.
Марина ещё раз кашлянула — на этот раз глухо и глубоко, — и закашлялась так, что пришлось опереться ладонью о стену. В глазах на пару секунд потемнело, в ушах звякнуло, как от слишком близкого выстрела.
Когда отпустило, она выпрямилась и повернулась к окну.
Город жил своей жизнью. Дворник ругался на припаркованные машины; где-то внизу школьник упрямо тащил через сугробы рюкзак, перевешивающий в сторону; соседка с третьего этажа, сухонькая пенсионерка, выгуливала свою вечно усталую болонку. Жизнь продолжалась — и с ней, и без неё. Это было неприятно, но честно.
— Ладно, — Марина дохнула и шмыгнула носом. — План на день: не развалиться по дороге в магазин. И всё-таки позвонить в клинику.
Она так и сказала — «в клинику», хотя прекрасно знала, что сама себя завтра обманет и не позвонит. Было в этом какое-то упрямое, детское «я ещё могу».
---
После завтрака стало чуть легче. Она включила телевизор чисто для фона — бубнение утренней передачи странным образом занимало пустоту в квартире — и разложила на столе пару старых тетрадей. Вчера вечером поймала себя на том, что в который раз по кругу рассказывает одной и той же знакомой одни и те же истории из службы. Задержание, погоня, смешные провалы, нелепые случайности.
«Стану, что ли, книжку писать, — подумала она тогда. — Остальные же пишут».
Идея казалась одновременно смешной и заманчивой. Не для того, чтобы «прославиться», нет — просто чтобы упорядочить то, из чего состояла её жизнь.
Она наклонилась над тетрадью, взяла ручку и повела по первой странице аккуратные буквы: «Глава первая. О том, как нас в училище учили стоять по стойке смирно и не ржать».
Рука чуть дрогнула. Внутри ворохнулось какое-то странное беспокойство — как перед операцией, когда ты ещё в комнате, ещё в гражданской одежде, ещё можешь отказаться… но уже знаешь, что нет, не откажешься, не умеешь.