Солнце над Монако светило пожалуй слишком старательно. Яхта «Queen Victoria» лениво покачивалась на бирюзовых волнах, всем своим стометровым корпусом демонстрируя превосходство над жалкими лодчонками местных миллионеров.
Я поправила лямку купальника от Agent Provocateur — того самого, который стоил как почка среднестатистического жителя Сызрани, — и вытянула руку с айфоном. Свет падал идеально. Никаких фильтров, только «Золотой час» и моя безупречная генетика, отшлифованная лучшими косметологами Москвы.
— Ску-у-ука, — протянула я, разглядывая экран.
Официант, похожий на пингвина в своем черно-белом смокинге, застыл в трех метрах, боясь нарушить священный процесс создания контента. Бедняга. Ему явно жарко, но кто просил рождаться бедным?
Я поднесла к губам запотевший бокал с мартини. Внутри, насаженная на шпажку, плавала гигантская оливка.
«Щелк».
Нет, не то. Подбородок слишком высоко. Надо добавить драмы. Или секса. Лучше секса — он продается быстрее.
Телефон в руке пискнул. Уведомление из банка.
«Операция отклонена. Недостаточно средств».
Я моргнула. Перечитала. Буквы не изменились. Это была шутка? Или банк решил, что покупка очередной сумочки Birkin — это слишком даже для лимита моей платиновой карты?
Я нажала на иконку вызова. Гудки шли долго, издевательски.
— Пап, это что за приколы? — начала я без приветствия, как только трубку сняли. — Я в порту, у меня бронь на ужин, а карта…
— Виктория, — голос отца звучал сухо, как песок в пустыне. — Приколы закончились. Бутик выставлен на продажу. Счета заблокированы.
— Ты серьезно? Из-за той аварии? Я же сказала, что тот «Бентли» сам под меня перестроился!
— Из-за того, что тебе двадцать шесть лет, а в голове у тебя — гель-лак и опилки. Я устал, Вика. Хочешь денег — заработай. Руками. Головой. Чем угодно, только не моей фамилией.
Связь оборвалась.
Я уставилась на телефон, чувствуя, как внутри закипает холодная ярость. Заработать? Мне? Да я работаю двадцать четыре на семь! Быть мной — это адский труд!
— Ах так? — прошипела я экрану. — Ладно, папочка. Смотри.
Я открыла камеру. Режим «Видео». Прямой эфир.
Я выгнула спину так, что позвоночник хрустнул, но визуально талия стала тоньше на три сантиметра. Откинула назад копну платиновых волос. Взгляд — томный, с поволокой, губы чуть приоткрыты.
— Привет, мои хорошие, — промурлыкала я в камеру, игнорируя дрожащие от злости пальцы. — Сегодня настроение… игривое.
Я поднесла бокал к губам. Медленно. Дразняще. Язык коснулся оливки. Это должно было выглядеть эротично — влажный блеск, намек, обещание. Я слегка запрокинула голову, позволяя камере запечатлеть линию шеи. Оливка коснулась языка. Соленая, маслянистая. Я прикрыла глаза, изображая экстаз, достойный «Оскара».
И в этот момент мир качнуло.
Не сильно. Просто какая-то шальная волна решила боднуть борт «Королевы Виктории». Но этого хватило.
Оливка, вместо того чтобы быть сексуально надкушенной, скользнула глубже. Прямо в горло.
Глаза распахнулись. Экстаз сменился паникой.
Я попыталась вдохнуть, но воздух уперся в зеленую преграду. Рука с бокалом дернулась, мартини плеснуло на грудь, стекая холодными струйками в ложбинку.
«Не может быть», — мелькнула мысль. — «Только не так. Это же нелепо».
Я захрипела, хватаясь за горло. Айфон выпал из пальцев, с глухим стуком ударившись о тиковую палубу. Он упал экраном вверх, продолжая снимать.
Официант-пингвин что-то заметил. Он сделал шаг вперед, но так медленно, словно двигался в киселе.
В груди начало печь. Легкие горели, требуя кислорода. Я упала на колени, царапая идеальным маникюром дерево. Ноготь на указательном пальце сломался с противным хрустом.
«Черт! Свежий шеллак!»
Это была последняя мысль. Перед глазами поплыли цветные круги — фиолетовые, как мои новые туфли, и черные, как душа моего бывшего.
Солнце Монако мигнуло и погасло.
Темнота была плотной и вязкой, как дешевый тональный крем. Я висела в ней, не чувствуя тела.
«Ну все, — подумала я. — Сейчас будет свет в конце туннеля, ангелы с арфами и, надеюсь, бесплатный бар».
Но света не было. Зато появились звуки.
Сначала — чавканье. Громкое, ритмичное, наглое. Словно кто-то ел салат прямо у меня над ухом и не стеснялся.
Потом — запах.
Я ожидала аромата ладана или хотя бы стерильности больничной палаты. Но в нос ударило чем-то тяжелым, кислым и невыносимо земным. Пахло так, будто кто-то смешал навоз, прелое сено и перегар дяди Толи из соседнего подъезда, к которому я в детстве бегала за солью.
— Ме-е-е…
Звук прозвучал требовательно и близко.
Я резко вдохнула. Воздух ворвался в легкие, но он был пыльным и колючим.
Я распахнула глаза.
Надо мной не было неба Монако. Не было потолка реанимации. Были кривые, потемневшие от времени деревянные балки, увитые паутиной такой толщины, что из нее можно было вязать носки.
Я попыталась приподняться, но рука утонула в чем-то колючем. Сено. Я лежала на куче сена.
Прямо перед моим лицом, на расстоянии поцелуя, находилась морда. Вытянутая, с жидкой бороденкой и прямоугольными зрачками, в которых читалась вселенская пустота.
Коза.
Она меланхолично жевала прядь моих волос. Моих платиновых, ламинированных, ухоженных волос!
— А ну пшла! — заорала я, дергаясь назад.
Голос прозвучал хрипло и… странно. Не мое привычное контральто, а что-то звонкое, почти писклявое.
Коза не впечатлилась. Она лишь дернула головой, выдирая клок волос, и обиженно мекнула, отходя в сторону.
Я села, ощущая, как колет спину через ткань. Ткань?
Я опустила взгляд.
Где мой купальник от Agent Provocateur? Где мое тело, на которое я потратила годовой бюджет небольшой африканской страны?
На мне висела мешковатая рубаха серого цвета, грубая, как наждачка. Она скрывала всё, но даже через этот балахон я чувствовала — грудь стала тяжелее. И больше.
Дверь захлопнулась, оставив меня наедине с козой, запахом тлена и полным непониманием происходящего.
Я сидела на колючем сене и медленно, как при загрузке тяжелого файла, осознавала масштаб катастрофы. Это не квест. Актеры в квестах не пахнут так, будто не мылись со времен отмены крепостного права. И декорации обычно не пытаются вызвать у тебя аллергический шок.
— Ладно, Вика, — сказала я вслух. Голос снова прозвучал чужим, звонким, деревенским. — Без паники. Это просто… дауншифтинг. Очень агрессивный дауншифтинг.
Я встала. Тело отозвалось странной тяжестью, словно меня переодели из шелка в брезент. Я оглядела себя.
Сверху — балахон цвета половой тряпки. Под ним… Я осторожно пощупала грудь.
— Хм.
Упругая. Размер уверенный третий, даже без пуш-апа. Это был первый и, пожалуй, единственный плюс в сложившейся ситуации. Талия тоже прощупывалась, хотя под мешковиной её было не разглядеть.
Я набрала в легкие побольше спертого воздуха и задрала подол рубахи. Если я попала в тело какой-то селянки, нужно знать технические характеристики.
То, что я увидела, заставило меня пошатнуться.
На бедрах, стянутые грубой веревкой, висели они. Панталоны. Огромные, белые, сшитые, кажется, из парусины, которую списали с корабля Колумба. Они доходили до колен и выглядели самым эффективным средством контрацепции в истории человечества.
— Господи, — прошептала я. — Это что за парашют для гномов? В этом даже умирать стыдно.
Коза, наблюдавшая за моим стриптизом, мекнула. В ее прямоугольных зрачках читалось осуждение. Она сделала шаг вперед, явно нацеливаясь на край моих «парашютов».
— Эй! — я выставила руку вперед, копируя жест дрессировщика львов. — Личные границы, животное! Еще шаг — и ты станешь шашлыком. Или сумочкой. Я пока не решила.
Коза замерла, дернула ухом и обиженно отвернулась к кормушке.
Я выдохнула. Итак, первый раунд за мной. Теперь второй босс уровня — корова.
Я нашла её в углу. Зорька оказалась огромной, рыжей и грязной, как моя карма. Она стояла к миру задом и лениво жевала, всем своим видом показывая, что клала она на мои проблемы свой коровий авторитет.
— Привет, подруга, — сказала я, стараясь звучать уверенно. — Давай договоримся. У нас с тобой тимбилдинг. Я тебя не трогаю за… кхм… интимные места, а ты просто даешь молоко. Самотеком. Как в кофемашине. Идёт?
Зорька тяжело вздохнула, выпустив облако пара.
Я обошла её по широкой дуге, стараясь не вляпаться в продукты жизнедеятельности, которыми был щедро усеян земляной пол. Подошла сбоку.
Вымя выглядело пугающе. Розовое, с венами, оно болталось внизу, как забытая перчатка.
— Ну и где тут кнопка «капучино»? — пробормотала я.
Садиться на грязный пол было выше моих сил. Я присела на корточки, балансируя, как йог, и брезгливо, двумя пальцами, потянулась к ближайшему соску.
— Только без резких движений, — шепнула я. — Просто отдай товар, и никто не пострадает.
Мои пальцы коснулись теплой, шершавой кожи.
Реакция последовала незамедлительно.
Зорька не оценила мой маникюр. Она хлестнула хвостом резко, как кнутом. Грязная кисточка, полная репьев и засохшего навоза, снайперски влетела мне прямо в лицо, мазнув по губам и щеке.
— Тьфу! — заорала я, отплевываясь.
От неожиданности я дернулась назад, потеряла равновесие и шлепнула босой ногой прямо в теплую, вязкую, свежую лепешку.
Жижа чавкнула, обволакивая пальцы.
Мир замер. Я смотрела на свою ногу. Потом на корову, которая меланхолично повернула голову и посмотрела на меня с выражением: «Ну что, городская, вкусно?».
— Всё! — взвизгнула я. — С меня хватит! Я увольняюсь!
Я вылетела из сарая, едва не снеся дверь с петель.
Снаружи было серо и уныло. Небо цвета депрессии нависало над покосившимся забором. Двор напоминал полосу препятствий для свиней: лужи, грязь, какие-то палки и ржавое колесо от телеги.
В центре этого великолепия стояла бочка. Доверху наполненная дождевой водой.
Я бросилась к ней, как путник в пустыне к оазису. Мне нужно было смыть с лица этот кошмар.
Ледяная вода обожгла кожу, но мне было плевать. Я терла щеки, фыркала, отплевывалась, пытаясь стереть ощущение коровьего хвоста.
Когда кожа начала гореть от холода, я остановилась. Водная гладь в бочке успокоилась, превращаясь в темное зеркало.
Я замерла, вглядываясь в отражение.
На меня смотрела незнакомка.
— М-да, — протянула я. — Исходник сложный.
Лицо было круглым, «щекастеньким». Никаких тебе точеных скул, которые я вылепливала филлерами последние три года. Нос курносый, слегка вздернутый. Брови… О, эти брови могли бы жить отдельной жизнью и баллотироваться в депутаты. Густые, черные, сросшиеся на переносице.
Я в ужасе ткнула пальцем в лоб. Кожа подалась.
— Ботокс вышел из чата, — констатировала я. — Лоб живой. Это катастрофа.
Но я привыкла работать с тем, что есть. Я прищурилась, поворачивая голову то так, то эдак.
Кожа, хоть и грязная, была плотной, без пор и высыпаний. Юной. Глаза — огромные, серые, с густыми ресницами, которые сейчас слиплись от воды. А губы… Губы были мои. Пухлые, капризные, созданные для помады оттенка «Грешная вишня».
— Ладно, — вынесла я вердикт. — База рабочая. Нужен пинцет, кислотный пилинг и полгода реабилитации. Сделаем из тебя человека, Варя. Или как там тебя.
Скрипнула дверь дома. На высокое крыльцо выполз давешний «батя».
Кузьмич выглядел еще хуже, чем в сарае. Видимо, похмелье перешло в стадию активного распада личности. Он щурился на дневной свет, как вампир.
— Ты чё, Варька, воды испугалась? — прохрипел он, увидев меня у бочки. — Морду моешь, а корова не доена?
Он пошатнулся, хватаясь за перила.
— А ну неси ведро, мать твою за ногу! Трубы горят, молока дай!
Я выпрямилась.
Мокрая рубаха липла к телу, босая нога была в навозе, а лицо горело от ледяной воды. Но внутри меня проснулась Виктория Ланская. Та самая, которая однажды заставила официанта в «Ритце» перебирать салат, потому что там было слишком много рукколы.
Дом встретил меня темнотой и запахом, который можно было резать ножом. Пахло кислой капустой, старым деревом и безысходностью. Интерьер — мечта депрессивного русофила: низкие потолки, закопченные стены и «красный угол» с иконами, глядя на которые хотелось немедленно извиниться за сам факт своего рождения.
Я переступила высокий порог, стараясь не задеть головой притолоку. Следом, спотыкаясь и пыхтя как паровоз, ввалился «батенька».
— Варька, стой! — сипло рявкнул он. — Ты почто ведро пустое принесла? Почто отца не уважаешь?
Он замахнулся, намереваясь отвесить мне воспитательный подзатыльник. Но алкоголь — коварный союзник. Координация Кузьмича дала сбой: рука рассекла воздух в полуметре от моего плеча, инерция повела его тучное тело вперед, и он с грацией подбитого дирижабля рухнул на широкую деревянную лавку.
— Ох ты ж… — выдохнул он и тут же захрапел, уткнувшись лицом в засаленный тулуп.
Я брезгливо переступила через его ноги, обутые в грязные сапоги.
— Гравитация — бессердечная стерва, — прокомментировала я. — Спи, «кормилец».
Из глубины дома, из-за ситцевой занавески, доносились тихие, ритмичные всхлипывания. Я двинулась на звук, чувствуя себя героиней хоррора, которая зачем-то спускается в подвал.
За занавеской оказалась кухня. Огромная русская печь занимала половину пространства, создавая иллюзию тепла, которого здесь явно не хватало.
У печи, помешивая что-то в чугунном котелке, стояла девушка.
— Варенька? — она обернулась, и я на секунду забыла, как дышать.
Это была моя сестра? Серьезно?
На вид ей было лет восемнадцать. Лицо — классическая «Аленушка» с шоколадной обертки: румяные щеки, испуганные голубые глаза, русая коса толщиной с мою руку.
Но главное было ниже.
Под бесформенным, застиранным сарафаном в мелкий цветочек скрывалось настоящее национальное достояние. Грудь. Грандиозная, монументальная, натуральная «пятерка», которая жила своей жизнью и явно страдала от отсутствия поддержки.
Мой внутренний маркетолог взвыл от восторга.
«Святые угодники и пластические хирурги! Да на этом бюсте можно построить империю! Это же готовая модель плюс-сайз! В Милане за такую фактуру дизайнеры друг другу глотки перегрызут!»
— Ты кто? — спросила я
— Дуняша я, сестра твоя, ты что это, Варя, ушиблась чтоли? И чего ведро в дом принесла? — прошептала она, вытирая слезы рукавом. — Тятька заругает! Он же злой, когда с похмелья…
— Тятька в перезагрузке, обновляет систему, — отмахнулась я, ставя проклятое ведро в угол. Желудок сжался в спазме, требуя калорий. — Слушай, малышка, есть чё пожрать? Только давай без глютена и лактозы, я пока не готова к гастрономическому суициду.
Дуняша моргнула, явно не поняв ни слова, кроме «пожрать».
— Похлебка есть, — робко сказала она и зачерпнула половником варево из котла.
Она налила серую жидкость в деревянную миску и поставила передо мной на стол, который, судя по количеству шрамов на столешнице, пережил нашествие половцев.
Я заглянула в миску. В мутной воде одиноко плавал прозрачный капустный лист. Он выглядел так, словно умер от тоски неделю назад.
— Это что? — спросила я, чувствуя, как дергается глаз. — Детокс? Мы что, к колоноскопии готовимся? Где мясо? Где белок? Где хотя бы картошка, черт возьми?!
Дуняша снова всхлипнула.
— Нету, Варя… Тятенька вчера последнюю курицу на штоф променял. А муку мы еще на той неделе доели. Только репа в подполе осталась, да и та померзла.
Я села на лавку, чувствуя, как оптимизм вытекает из меня вместе с силами. Голод, холод, нищета. И перспектива питаться мороженой репой.
«Вика, соберись, — приказала я себе. — Ты выжила на неделе моды в Париже с температурой тридцать девять. Ты справишься».
Я уже поднесла ложку ко рту, решив, что горячая вода — это лучше, чем ничего, как в дверь постучали.
Это был не вежливый стук гостя. Так стучат, когда хотят вынести дверь вместе с косяком. Или когда приходят забирать душу.
Дуняша побелела так, что стала сливаться с печкой.
— Это он… — пискнула она и метнулась ко мне, прячась за мою спину.
Сцена выглядела комично: я, ростом метр семьдесят, пыталась закрыть собой пышнотелую Дуняшу, которая была выше меня на полголовы и шире в плечах.
В прихожую, не дожидаясь приглашения, вошел мужик.
Низенький, лысоватый, в казенном сюртуке, который лоснился на локтях. В руках он сжимал пухлую папку с бумагами. От него пахло чернилами, дешевым табаком и властью мелкого чиновника — самый противный запах на свете.
Он скользнул взглядом по храпящему Кузьмичу, поморщился и уставился на нас.
— Синицыны! — пролаял он. — Где отец? Срок векселя вышел. Опись имущества будем делать.
Он шагнул в кухню, по-хозяйски оглядывая убогую обстановку. Ткнул пальцем в стол.
— Рухлядь.
Пнул лавку.
— Дрова.
Потом его сальные глазки уперлись в нас. Он осмотрел меня — с пренебрежением, Дуняшу — с липким интересом.
— Вас самих, девки, продать бы, да тощи больно, — процедил он, явно намекая на меня. — Хотя вот эту, — он кивнул на сестру, — может, на ярмарку возьмут. В бордель для небогатых. Там мясо любят.
Дуняша заскулила.
Во мне что-то щелкнуло. Ярость, холодная и чистая, как бриллиант в пять карат, поднялась со дна души. Этот коротышка только что оценил мою сестру как кусок говядины? Ну всё.
Я встала. Медленно. Расправила плечи, втянула живот и включила режим «Владелица бутика, к которой пришла налоговая без ордера».
— Слышь, казенный, — произнесла я тихо, но так, что мужик поперхнулся воздухом. — Палец убрал. Глаза в пол. Документы покажи. На каком основании хамим налогоплательщикам?
Пристав опешил. Он ожидал слез, мольбы, падения в ноги. Но не того, что чумазая девка в рванье будет смотреть на него как на грязь под ногтями.
— Ты… ты как с государевым человеком говоришь?! — взвизгнул он, багровея. — Забыла свое место, дрянь?
Утро началось с убийства. Жертвой пала портьера.
Она висела в «гостиной» — комнате, где из мебели были только колченогий стол и паутина по углам. Штора была тяжелой, пыльной, цвета пьяной вишни и безысходности.
— Прости, дорогая, — прошептала я, поглаживая бархат. — Но ты рождена для большего, чем собирать пыль в этом склепе. Сегодня ты станешь «от кутюр».
Ножниц в доме не нашлось. Зато нашелся тесак для рубки мяса.
Я расстелила ткань на полу и, чувствуя себя маньяком-модельером, начала кромсать. Вдохновением служило легендарное платье с запахом от Дианы фон Фюрстенберг. Реализацией — кружок «Очумелые ручки» в постапокалипсис.
— Варя, ты что творишь? — Дуняша застыла в дверях, прижимая руки к груди. — Это же бархат! Тятенька его еще при царе Горохе покупал!
— Тятенька его пропил, просто забыл вынести, — отрезала я, отхватывая лишний кусок подола. — Неси булавку. Или гвоздь. Что там у нас есть?
Через полчаса я стояла посреди комнаты. Штора облегала фигуру, скрепленная на талии грубой бечевкой (поясов Gucci не завезли). Разрез получился… амбициозным. При ходьбе он распахивался до середины бедра, обещая показать миру всё, что скрыто, и даже немного больше.
Оставался макияж.
Я подошла к печи и выудила остывший уголек.
— Так, — скомандовала я себе. — Смоки-айс. Растушевка в дымку. Главное — не чихнуть, а то буду похожа на шахтера после смены.
Вместо румян и помады пошла свекла, найденная в подполе. Я натерла щеки и губы, добиваясь эффекта «меня только что страстно целовали на сеновале».
— Господи Иисусе… — прошептала Дуняша, крестясь. — Варя, срамота-то какая! Коленку видно! Тебя же камнями закидают!
Я посмотрела в мутный осколок зеркала, который мы отыскали на чердаке. Из зазеркалья на меня глядела дикая, странная, но чертовски эффектная ведьма.
— Дуня, запомни, — я повернулась к сестре, вскинув подбородок. — Камни кидают только в тех, кто сияет. В серых мышей камнями не кидают, их просто не замечают. А нам нужно внимание. Много внимания.
Я подмигнула ей, подхватила подол и шагнула за порог.
Путь до Канцелярии стал моим персональным дефиле.
Город выглядел так, словно его проектировал человек, ненавидящий пешеходов. Грязь, лужи глубиной с Марианскую впадину, отсутствие тротуаров. Какой-то мужик сморкался прямо на мостовую.
«Где урбанисты? — думала я, перепрыгивая через кучу навоза с грацией лани. — Где плитка? Где ливневки? Собянина на вас нет!»
Я шла походкой «от бедра», игнорируя хлюпанье лаптей (да, лапти пришлось оставить, но я повязала их лентами, типа «гладиаторы»).
Эффект был бомбическим. Извозчики придерживали лошадей. Торговки забывали орать про свежую рыбу. Местные кумушки на лавках шипели: «Блудница!», но смотрели с завистью.
Я посылала им воздушные поцелуи. Адреналин бурлил в крови. Я снова была в центре внимания, и неважно, что вместо папарацци на меня пялились гуси.
Канцелярия встретила меня запахом сургуча, чернильной пыли и бюрократического страха.
В приемной, за высокой конторкой, сидел юноша. Прыщавый, с сальными волосами и в очках, которые держались на честном слове.
Увидев меня, он поперхнулся пером.
— Вы… вы к кому? — пропищал он, краснея пятнами.
— К Графу, — я облокотилась на конторку, позволяя разрезу платья-шторы съехать чуть в сторону. — По личному вопросу государственной важности.
— Не положено! — пискнул секретарь, но взгляд его прикипел к моей ноге. — Его Сиятельство не принимает без записи. У него… у него обед!
— Обед? — я улыбнулась улыбкой акулы, почуявшей кровь. — Милый, если ты меня сейчас не пустишь, я зайду и скажу Графу, что ты требовал взятку. Натурой. И, судя по тому, как ты потеешь, он поверит.
Парень побелел. Он открыл рот, закрыл, снова открыл. Потом махнул рукой в сторону массивной дубовой двери.
— Т-только быстро… Он не в духе.
— Я тоже, — бросила я и толкнула дверь.
В кабинете было холодно.
Не прохладно, как бывает, когда открыто окно, а могильно холодно. Изо рта вырвалось облачко пара.
За огромным столом, заваленным свитками и папками, сидел он.
Граф Александр Волконский.
Даже сидя он казался огромным. Широкие плечи, обтянутые черным мундиром с серебряным шитьем. Идеальная осанка — будто он проглотил лом. Пепельные волосы, убранные в низкий хвост, открывали высокий лоб и хищные скулы.
Он писал что-то, не поднимая головы. Перо в его руке скрипело быстро и агрессивно.
От него фонило властью. Той самой, от которой у нормальных людей подгибаются коленки, а у меня просыпается азарт.
Я постояла минуту, наслаждаясь тишиной. Он меня игнорировал. Классика.
— Ваше Сиятельство, — сказала я громко, нарушая тишину. — У вас тут так холодно, потому что сердце ледяное, или вы просто на отоплении экономите? ЖКХ тарифы подняло?
Скрип пера прекратился.
Граф медленно поднял голову.
На меня посмотрели глаза цвета вечной мерзлоты. Голубые, прозрачные, пугающие. В них не было ни капли тепла, только интеллект и усталость.
Он скользнул взглядом по моему лицу (уголь и свекла), спустился ниже, к декольте (штора держалась из последних сил), задержался на разрезе (привет, коленка) и вернулся к глазам.
В его взгляде читалось одно: «Насекомое».
— Вы пьяны, девица? — голос у него был низкий, рокочущий, от такого вибрации идут по позвоночнику. — Или у вас горячка?
Это был мой выход. Техника «неггинг» — сбить спесь, занизить самооценку, заставить оправдываться. В нашем мире работало на ура.
Я прошла через кабинет, виляя бедрами, и — о, святая наглость! — присела на край его стола. Прямо на важные бумаги.
Граф дернул бровью. Это было единственное проявление эмоций.
— Вы симпатичный, — сказала я, разглядывая его сверху вниз. — Для чиновника. Если бы высыпались и не хмурились, может, даже сошли бы за человека. Кстати, этот мундир вас полнит. Или это груз ответственности давит?
Из Канцелярии я вылетела на тяге из чистой ярости.
Магия Графа оказалась качественной: зубы стучали так, что я рисковала прикусить язык, а ресницы слиплись от инея. Мое дизайнерское платье из шторы стояло колом. Я шла по улице, похожая на замороженную креветку в панировке из дорожной пыли, и ловила на себе взгляды прохожих. Теперь они смотрели не с вожделением, а с суеверным ужасом.
У калитки меня уже ждала Дуняша. Она нервно теребила край сарафана, переминаясь с ноги на ногу.
— Варя! — пискнула она, бросаясь ко мне. — Ну как? Дал?
— Дал, — процедила я, пытаясь разжать сведенные холодом челюсти. — Пинка он дал. И пневмонию в подарок по акции.
Я рванула завязки на талии. Штора, сыгравшая свою роль в этом бездарном спектакле, упала в грязь. Я осталась в нижней рубахе и тех самых позорных панталонах. Холод тут же вцепился в кожу, но мне было плевать. Меня грела злость.
— Он думает, я сломаюсь? — прошипела я, глядя в сторону мрачного центра города, где возвышался шпиль Канцелярии. — Ха! Волконский, ты не знаешь, с кем связался. Я продавала марафоны желаний женщинам, у которых из желаний было только выжить на пенсию. Я продам грязь в этой дыре и назову её лечебной глиной Мертвого моря!
Я развернулась и решительно зашагала к покосившемуся строению в глубине двора. К мыловарне.
— Варя, ты куда? — Дуняша засеменила следом. — Там же крысы!
— Крысы — это потенциальный персонал, — бросила я. — Если они умеют фасовать товар, я их найму.
Дверь мыловарни держалась на ржавом замке, который сдался после первого же удара камнем. Я пнула створку ногой. Она жалобно скрипнула и повисла на одной петле.
Мы вошли внутрь.
Если ад существует, то пахнет там именно так: прогорклым жиром, щелочью и несбывшимися надеждами. Помещение напоминало декорации к фильму «Парфюмер», только бюджет урезали до цены пачки сухариков.
Сквозь щели в крыше пробивались лучи света, в которых танцевала вековая пыль. В центре стояли огромные медные чаны, покрытые зеленой патиной. В углах громоздились бочки.
— М-да, — констатировала я, проводя пальцем по краю котла. — Это не производство. Это техногенная катастрофа.
— Тятенька тут раньше лучшее мыло варил, — шмыгнула носом Дуняша, поднимая с пола лучину, чтобы было светлее. — «Ядреное». От него даже клопы дохли.
— Верю, — кивнула я. — Судя по запаху, клопы дохли от инфаркта.
Я начала ревизию. Ситуация была плохая, но не безнадежная.
Актив номер один: жир. В дальних бочках обнаружилось нутряное сало. Оно воняло старостью, но как основа годилось.
Актив номер два: зола. Целая гора в углу. Щелочь есть.
Актив номер три: травы. Под потолком висели пучки какой-то сушеной травы. Мята, зверобой, ромашка. Они превратились в труху, но эфирные масла в них еще теплились.
— Значит так, — я отряхнула руки. — Чаны целые. Вода в колодце есть. Варим.
— Мыло? — с надеждой спросила сестра. — Хозяйственное?
— Дуня, забудь это слово, — поморщилась я. — Хозяйственное мыло стоит копейки. На нем мы заработаем только грыжу. Мы будем продавать мечту.
— Мечту? — переспросила она, хлопая глазами.
— Именно. Эликсиры вечной молодости. Скрабы для сияния кожи. Афродизиаки для удержания мужей.
Дуняша испуганно отшатнулась.
— Афро… это болезнь какая-то заморская?
— Это, моя дорогая, то, что заставляет мужчин терять волю и открывать кошельки. — Я подняла с пола глиняный горшочек с отколотым краем. — Вот наша упаковка. Эко-стайл, рустик, винтаж. Напишем «Ручная работа», прилепим сухой листик — и цену умножаем на десять.
— А кто дрова таскать будет? — резонно спросила сестра. — И воду? Мы же надорвемся.
Я хищно улыбнулась.
— У нас есть топ-менеджер по логистике и тяжелой атлетике. Просто он сейчас в спящем режиме. Пошли активировать.
Кузьмич спал на лавке в той же позе, в какой я его оставила. Храп стоял такой, что иконы в красном углу мелко вибрировали.
Церемониться я не стала. Зачерпнула ковшом воду из кадки и щедро плеснула ему на лицо.
— Пожар! — взревел отец, подскакивая. — Горим! Спасай бутыль!
Он осоловело огляделся, увидел меня и сжал кулаки.
— Ах ты ж, змея подколодная! Отца родного…
— Тихо! — рявкнула я, пока он не перешел к рукоприкладству. — Хочешь выпить?
Этот вопрос сработал как стоп-кран. Кулаки разжались. В мутных глазах мелькнула искра интереса.
— Есть чё? — хрипло спросил он.
— Денег нет, — честно сказала я. — Но у нас есть мыловарня. А ты знаешь, папа, что оборудование для варки мыла и оборудование для перегонки браги — это, по сути, одно и то же?
Кузьмич завис. Я видела, как в его мозгу со скрипом вращаются шестеренки, пытаясь сложить два плюс два.
— Ты это к чему? — подозрительно спросил он.
Я наклонилась к нему и зашептала заговорщицким тоном:
— Самогон, папа. Двойной перегонки. Премиум класс. На травах. Такой, что слезу вышибает и душу лечит. Но чтобы запустить процесс, нужно почистить котлы.
— Самогон… — мечтательно протянул он, облизывая пересохшие губы. — А дрожжи?
— Всё будет, — соврала я, не моргнув глазом. — Я знаю рецепт из будущего… то есть, из столицы. Но сначала — работа. Ты драишь чаны до блеска, таскаешь воду и колешь дрова. А я, как технолог, налаживаю линию. Идет?
Кузьмич посмотрел на меня, потом на свои трясущиеся руки.
— А опохмелиться? Авансом?
— Авансом только вода из колодца. Инвестируй труд в свое светлое, пьяное будущее, отец.
Через пять минут он уже шагал в сторону мыловарни с ведрами, кряхтя, но не останавливаясь. Мотивация — великая вещь.
Следующие три часа прошли в режиме адского марафона.
Кузьмич, движимый мечтой о спиртзаводе, отдраил медный чан песком так, что в него можно было смотреться, как в зеркало. Дуняша перебирала травы, чихая от пыли.
Я колдовала над составом.
Варить мыло было нельзя — ему нужно зреть минимум месяц. У нас не было месяца. У нас был дедлайн «вчера». Значит, скраб.
Утро началось не с кофе, а с осознания голой правды. В буквальном смысле.
Скраб «Поцелуй нимфы» остывал в горшках, источая аромат мяты и больших денег. Маркетинговая стратегия была готова. Не хватало только одного: упаковки для меня самой.
Моё роскошное платье из шторы пало смертью храбрых в кабинете Графа. Выходить к людям в нижней рубахе и тех самых панталонах, которые больше напоминали чехлы для танков, было нельзя.
— Я не могу продавать эликсир красоты, выглядя как пугало, которое уволили с огорода за профнепригодность, — заявила я, стоя посреди комнаты.
Дуняша, которая пыталась оттереть сажу с носа, виновато вздохнула.
— У нас только мамин сундук на чердаке остался. Тятенька про него спьяну забыл, вот и не пропил.
— Веди, — скомандовала я.
Чердак встретил нас паутиной и скрипом половиц. Сундук был огромным, кованым и тяжелым, как грехи моего бывшего. Мы с трудом откинули крышку.
Внутри пахло нафталином и прошлым веком.
— Так… — я брезгливо двумя пальцами перебирала содержимое. — Шаль, поеденная молью. Валенки… один левый, один правый, но разного размера. О! А это что?
На дне лежал сверток. Я развернула ткань и присвистнула.
Лён. Грубый, домотканый, но потрясающего, глубокого изумрудного цвета. Цвет денег. Цвет зависти конкуренток. Цвет моих глаз, если подобрать правильный фильтр.
— Богато, — оценила я. — Из этого можно сшить что-то в стиле «эко-шик».
Я приложила ткань к себе, пытаясь задрапироваться на манер греческой богини. Получилось не очень. Я выглядела как гусеница, которая не успела окуклиться.
Проблема была фундаментальной. Я умела носить Dior. Я умела отличать Prada от подделки с «Алиэкспресса» на ощупь, с закрытыми глазами. Но я не умела шить.
Иголка в моих руках превращалась в орудие пыток.
— У меня лапки, — простонала я, отбрасывая ткань. — Точнее, маникюр. Фантомный, но он болит. Дуня, кто в вашей дыре умеет шить не мешки для картошки, а одежду?
Сестра замялась, ковыряя пальцем доску пола.
— Ну… есть Женька Кривой.
— Кривой? — я напряглась. — Он косой? Однорукий?
— Да нет, он… странный, — Дуняша понизила голос до шепота. — Он у барыни соседской конюхом служил. Да его выгнали. Сказали, он лошадей не так чешет.
— В смысле «не так»? — я представила страшное.
— Ну… он им гривы в косы заплетал. Сложные такие, колоском. И ленты вплетал. А на попонах гладью вышивал вензеля. Барин увидел своего жеребца с бантом на хвосте, побагровел и велел гнать Женьку в шею. Сказал — срамота.
Я замерла. В моей голове зажегся неоновый знак: «ДЖЕКПОТ».
Конюх, который делает жеребцам укладку? Да это же непризнанный гений! Самородок! Супер-икона местного разлива, которая просто родилась не в том столетии!
— Мне нужен этот парень, — сказала я твердо. — Тащи его сюда. Живого или мертвого.
Женька оказался тощим, сутулым парнем лет двадцати. У него были большие испуганные глаза и длинные, музыкальные пальцы, которыми он нервно теребил край жилетки.
Одет он был бедно, но я сразу заметила детали. Заплатка на колене была не просто пришита — она была пристрочена декоративным швом «козлик» контрастной ниткой. А на шее, вместо обычной тряпки, был артистично повязан шейный платок.
Он вошел в дом бочком, готовый в любой момент получить подзатыльник.
— Звали, барышня? — тихо спросил он, косясь на Дуняшу. — Ежели навоз чистить, так я мигом…
Я сидела за столом, разложив перед собой изумрудный лён.
— Забудь про навоз, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — Женя, скажи мне честно, как художник художнику. Тебе нравится, как одеты местные женщины?
Он вздрогнул. Вопрос явно был провокационным.
— Грех это, барышня, — прошептал он, опустив глаза. — Обсуждать…
— А ты не обсуждай. Ты оценивай.
Он помолчал, потом тяжело вздохнул. Видимо, наболело.
— Мешки, — вдруг сказал он с неожиданной злостью. — Прости Господи, мешки! Ни вытачки, ни посадки! Вот взять Матрену с рынка. У нее же бедра — во! — он выразительно развел руками в воздухе, рисуя гитару. — А она нацепит балахон, подпояшется веревкой — ну чисто сноп сена! А ведь если тут убрать, а тут подчеркнуть… Тьфу! Глаза б мои не глядели.
— Наш человек, — удовлетворенно кивнула я.
Я взяла уголек и быстро, схематично набросала на столешнице эскиз.
— Смотри. Лиф жесткий, на шнуровке. Поднимает грудь так, чтобы на неё можно было поставить стакан с водой, и он не расплескался. Талия — осиная. Юбка — колокол, но короче, чем принято. Чтобы щиколотки было видно.
Женька смотрел на рисунок как на икону. Его руки перестали дрожать. Он потянулся к ткани, погладил её, словно любимую женщину.
— Лён хороший, — пробормотал он, уходя в транс. — Плотный. Драпировку держать будет. Но тут, барышня, крой сложный. Нужны лекала.
— Ты — мои лекала, Женя. Приступай.
Следующие четыре часа в доме творилась магия. Настоящая, а не та, которой хвастались аристократы.
Женька преобразился. Куда делась сутулость? Он порхал вокруг меня с иголкой в зубах, бормоча что-то про припуски и косую бейку. Вместо булавок он использовал заточенные рыбьи кости (креатив от бедности — самый сильный).
— Барышня, — жаловался он, пытаясь посадить лиф. — Грудь… она гуляет. Ткань не держит. Гравитация, бессердечная она…
— Спокойно, — я вспомнила уроки анатомии белья. — Нам нужен каркас. Дуня, тащи старую корзину, будем выдирать прутья!
Мы соорудили конструкцию, которая в этом мире не имела аналогов. Это был прототип корсета с поддержкой.
— Это же как упряжь! — восхитился Женька, вставляя ивовый прутик в кулиску. — Только нежная! Гениально!
— Жень, — сказала я, когда он откусывал нитку зубами. — Хватит быть Женькой. С сегодняшнего дня ты — Жак. Месье Жак. Главный кутюрье Империи. Запомни это имя. Скоро его будут шептать с придыханием.
Он замер. Попробовал имя на вкус.
— Месье Жак… — он выпрямился, и в его глазах появился блеск. — Звучит… как музыка.
Утро началось с жертвоприношения.
Я стояла над горшком, в который только что высыпала остатки кофейных зерен, найденных в дальнем углу кладовой. Это был стратегический запас Кузьмича — видимо, когда-то он планировал быть аристократом, но передумал.
— Прощай, мой утренний латте, — прошептала я, растирая зерна камнем (кофемолки в этом веке еще не изобрели, либо они прятались от меня вместе с горячей водой). — Твоя смерть не будет напрасной. Ты станешь скрабом.
Я выпрямилась и оглядела свою «команду мечты». Видок у нас был такой, словно мы собирались ограбить банк, но перепутали двери и попали на сельскую дискотеку.
Жак, он же Женька, превзошел сам себя. Свою единственную рубаху он ушил по фигуре так, что она подчеркивала его творческую худобу, а на шее красовался лоскут шелка, повязанный сложным узлом. Выглядел он как парижский художник, которого сослали в Сибирь.
Дуняша была умыта до скрипа. Коса толщиной с руку блестела, щеки горели румянцем (спасибо свекле и страху). Она дрожала, как осиновый лист перед лесопилкой.
Кузьмич страдал. Похмелье сжимало его голову в тиски, но обещание «премиального самогона» держало его в вертикальном положении. Он опирался на оглоблю, которую я выдала ему в качестве дубинки охранника.
— Итак, брифинг, — скомандовала я, поправляя лиф своего изумрудного платья. Грудь в нем сидела так высоко, что я могла подпирать ею подбородок. — Слушаем задачу. Мы идем не торговать. Мы идем менять сознание.
— Чего менять? — сипло спросил Кузьмич.
— Мозги им пудрить, папа. Жак, ты — мерчендайзер. Твоя задача — расставить горшочки так, чтобы это выглядело как витрина Cartier, а не как прилавок с репой. Понял?
— Мерчен… понял, барышня, — кивнул Жак, прижимая к груди корзину с товаром.
— Папа, ты — секьюрити. Служба безопасности. Делаешь страшное лицо, рычишь на пьяниц, отгоняешь конкурентов. Если кто-то попытается украсть пробник — бей оглоблей. Но аккуратно, не насмерть. Нам нужны живые клиенты.
— Угу, — буркнул отец, пробуя оглоблю на вес.
— Дуня, — я повернулась к сестре. — Ты — лицо бренда. И, к сожалению, молчаливое. Твоя задача — стоять, томно вздыхать и показывать руку. Если спросят состав — загадочно улыбайся. Если спросят цену — зови меня. Откроешь рот — уволю.
— Куда уволишь, Варя? — пискнула она.
— В монастырь. Все, выдвигаемся. Время — деньги, а у нас нет ни того, ни другого.
Торговая площадь гудела, как растревоженный улей. Пахло здесь так, что хотелось перестать дышать: сложный букет из квашеной капусты, мокрой шерсти, навоза и несвежей рыбы.
Мы опоздали к раздаче слонов. Все козырные места были заняты. В центре ряда, раскинув локти, как крылья бомбардировщика, возвышалась Торговка рыбой. Это была женщина-гора, женщина-монумент. Она занимала два прилавка и орала так, что чайки падали в обморок на лету.
— Куда прешь, килька сушеная?! — рявкнула она, заметив меня. — Занято! Тут у меня селедка лежит, не видишь?
Жак испуганно юркнул мне за спину. Кузьмич поудобнее перехватил оглоблю, но в его глазах читалось уважение к габаритам оппонента.
Я улыбнулась. Той самой улыбкой, которой встречала налогового инспектора.
— Доброе утро, мадам, — проворковала я, подходя вплотную к ее рыбному царству.
Торговка поперхнулась воздухом. Слово «мадам» в ее лексиконе отсутствовало, но звучало оно явно лучше, чем «баба».
— Чего надо? — буркнула она уже тише, вытирая руки о грязный фартук.
— Я просто не смогла пройти мимо, — я перевела взгляд на ее руки. Красные, огрубевшие, с трещинами от ледяной воды и соли. — Боже, какие у вас натруженные руки. Наверняка кожа сохнет? Болит по ночам? Трескается до крови?
Торговка посмотрела на свои ладони так, словно видела их впервые. В ее глазах мелькнуло что-то человеческое. Обида.
— А то, — вздохнула она. — Рассол-то злой. А чего сделаешь? Работа такая.
— Работа не должна убивать красоту, — твердо сказала я. — У меня есть решение. Мазь. Смягчает, заживляет, пахнет летом. Хотите попробовать? Бесплатно. В обмен на вот этот крошечный уголок прилавка.
Я достала маленький пробник. Торговка принюхалась. Мята и мед.
Она сдвинула чан с селедкой с таким грохотом, что затряслась земля.
— Вставай тут, — буркнула она. — Только рыбу мне не распугай своей парфюмерией.
Территория была захвачена.
Мы разложились. Жак сотворил чудо: на куске бархата, оставшемся от моего платья, глиняные горшочки смотрелись как драгоценности.
Но народ проходил мимо. Местные бабы, нагруженные корзинами, скользили по нам равнодушными взглядами. Им нужна была репа, мука и деготь. А не непонятная субстанция в горшках.
— Не клюют, — констатировал Кузьмич, зевая.
— Потому что мы не дали им наживку, — сказала я.
Я забралась на пустой ящик из-под яблок. Теперь я возвышалась над толпой, как Ленин на броневике, только в декольте.
— Женщины! — мой голос, поставленный на тренингах по ораторскому мастерству, перекрыл рыночный гул. — Остановитесь! Посмотрите на себя!
Несколько голов повернулись. Кто-то остановился, ожидая скандала или драки.
— Вы устали! — продолжала я, глядя прямо в глаза какой-то тетке с мешком картошки. — Вы тащите этот груз, как ломовые лошади! А когда вы последний раз чувствовали себя женщиной? Не кухаркой, не прачкой, а женщиной?
Толпа начала густеть. Я била по больному.
— Ваш муж смотрит на вас как на предмет мебели! — вещала я, входя в раж. — Он приходит домой, ест ваши щи и отворачивается к стенке! А вы плачете в подушку и думаете, что молодость прошла!
Тишина стала звенящей. Даже Торговка рыбой перестала орать.
— Империя лжет вам! — я вскинула руку. — Вам говорят, что ваша доля — терпеть. Но я говорю: шершавые пятки — это не судьба! Это выбор! И сегодня вы можете выбрать другое!
— Ишь, заливает, — прошептал кто-то в толпе, но с уважением.
— Дуняша, на выход! — скомандовала я.
Деньги не пахнут. Так говорил римский император Веспасиан. Он врал.
В этом мире деньги пахли рыбой, потом, чесноком и окислившейся медью. Я сидела на перевернутом бочонке в мыловарне и пересчитывала нашу выручку. Кучка монет выглядела внушительно для крестьянина, но жалко для должника Графа Волконского.
— Мало, — вынесла я вердикт, сгребая медяки в холщовый мешочек. — На эти деньги мы можем купить свободу разве что для козы. И то, если она пойдет по акции.
— Так скраб же кончился, Варя, — подала голос Дуняша. Она сидела у чана и с тоской смотрела на дно, где раньше была кофейная гуща.
— Значит, меняем ассортимент, — я встала и прошлась по нашей лаборатории. — Кофе нет. Что есть?
— Огурцы перезрелые, — буркнул Кузьмич, который полировал оглоблю тряпочкой, готовясь к новым битвам. — Сливки, что бабка Агафья за долг отдала. Ну и жир этот… нутряной.
Я прищурилась. В голове сложился пазл. Огурцы — увлажнение. Сливки — питание. Жир — основа. Если прогнать жир через угольный фильтр (спасибо печке), он перестанет вонять свиньей и начнет пахнуть… базой.
— Отлично, — хлопнула я в ладоши. — Мы запускаем линейку «Премиум». Назовем это… «Молодильное молочко Императрицы».
— Варя, нас за такое название в кандалы закуют! — ахнула Дуняша.
— Зато красиво. Слушайте план. На рынке нам делать нечего. Там аудитория неплатежеспособная. Нам нужны богатые мужья и их скучающие жены. Мы идем в центр. К ратуше и фонтану.
— Туда с телегой не пущают, — заметил Кузьмич. — Там, бают, «променад».
— А мы не с телегой. Мы с инсталляцией. Жак! — я повернулась к нашему кутюрье, который в углу пришивал кружево к мешку из-под муки. — Мне нужна ширма. Красивая. Загадочная. И большая бочка. Мы устроим им шоу Victoria’s Secret, только в лаптях и с огурцами.
***
Наше шествие по главной улице города напоминало бродячий цирк, который ограбил спа-салон.
Впереди шагал Кузьмич. Он был чисто выбрит (мною, опасной бритвой, под угрозой лишения алкоголя), трезв и суров. Он тянул тележку, на которой громоздилась огромная дубовая бочка, доверху наполненная теплой водой. Воду грели всё утро, и теперь от бочки шел пар.
Следом семенил Жак, неся складную ширму, обитую остатками бархата.
Замыкали процессию мы с Дуняшей. Сестра была закутана в плотный платок, скрывающий фигуру, как паранджа. Я же шла с видом хозяйки медной горы, периодически громко «шепча» случайным прохожим:
— Слышали? Сегодня у фонтана будут показывать секрет, который скрывали сто лет! Говорят, от него женщины молодеют на десять лет за минуту. Только тссс!
Сарафанное радио в мире без вайфая работало быстрее оптоволокна. К тому моменту, как мы добрались до площади с фонтаном, за нами тянулся хвост из зевак длиной в квартал.
Площадь была местом элитным. Здесь гуляли купчихи в шелках, чиновники с тросточками и офицеры, звенящие шпорами. На нас посмотрели как на прокаженных, вторгшихся в Версаль.
— Стоп машина! — скомандовала я.
Мы встали прямо у фонтана. Жак развернул ширму так, чтобы солнце било в неё сзади, создавая эффект нимба. Кузьмич встал в караул с оглоблей, скрестив руки на груди.
Я взобралась на бортик фонтана.
— Господа! Дамы! — мой голос звенел над площадью. — Подойдите ближе! Не бойтесь! Я не буду просить милостыню. Я пришла дать вам то, что нельзя купить за золото!
Народ начал подтягиваться. Скука — страшная сила, а мы были единственным развлечением, кроме голубей.
— Скука убивает брак! — заявила я, глядя на толстого купца, который шел под ручку с унылой женой. — Серость убивает любовь! Вы смотрите в зеркало и видите усталость? Я привезла вам солнце в баночке!
Толпа уплотнилась. Мужики подошли, надеясь на скандал или стриптиз. Женщины — надеясь на чудо.
— Вы не верите? — я драматично понизила голос. — Я докажу. Дуняша, на выход!
Жак отодвинул створку ширмы.
Дуняша скинула платок и теплый салоп. Она осталась в одной тонкой, белоснежной сорочке до пят. Это было на грани приличия, но все еще в рамках закона. Технически она была одета. Фактически…
— В воду! — приказала я.
Дуняша, зажмурившись от страха, ступила на лесенку и погрузилась в бочку по грудь.
Вода была теплой. В ней плавали лепестки роз, которые мы варварски ободрали с клумбы мэра по дороге сюда (прости, городское благоустройство).
Тонкая ткань сорочки намокла мгновенно. Она стала полупрозрачной, облепив тело сестры, как вторая кожа.
Над площадью пронесся коллективный мужской вздох.
Грандиозный бюст Дуняши, освобожденный от корсетов и телогреек, колыхался в воде, как два айсберга в океане страсти. Это было не пошло. Это было монументально. Рубенс рыдал бы от зависти в сторонке.
— Смотрите! — я зачерпнула из горшочка белую субстанцию («Молодильное молочко»).
Я начала наносить крем на плечи, шею и руки сестры.
Накануне я пошла на хитрость: слегка натерла левую руку и плечо Дуняши сажей и соком грецкого ореха, чтобы кожа казалась темнее и грубее. Теперь, под воздействием жирного крема и теплой воды, грязь сходила, обнажая сияющую белизну.
— Было — стало! — комментировала я, смывая пену. — Видите этот серый налет времени? А теперь смотрите сюда!
Кожа Дуняши сияла на солнце. Капли воды скатывались по ней, как жемчуг.
— Колдовство! — ахнула какая-то дама в шляпке с перьями. — Девка-то побелела! Помолодела!
— Не колдовство, а наука красоты! — парировала я.
Мужики лезли вперед, рискуя упасть в фонтан. Кузьмич рычал на особо ретивых, поигрывая дубиной.
И тут толпа раздалась.
К нам, расталкивая зевак животом, приближался человек в черной рясе. Отец Феофан, местный блюститель нравственности. Его лицо было красным от праведного гнева (или от одышки).
— Срамота! — взревел он, тыча в нас пухлым пальцем. — Блуд! Содом и Гоморра! Почто девку мочите прилюдно? В ведьмы метите?!
Толпа испуганно отшатнулась. Слово «ведьма» в мире, где есть инквизиция, звучало как приговор без права переписки.