Глава 1
Екатерина Романовская влетела в кабинет на кафедре, как маленькое природное бедствие, — тонкая, хищная, собранная, будто натянутая струна. Длинные тёмные волосы, собранные в жёсткий пучок, строгий брючный костюм, очки на пол-лица — всё в ней кричало о дисциплине, бесконечных сроках и том, что она способна вывести из себя целый парламент, если её вовремя не накормить кофе.
— Кто взял мой отчёт? — рявкнула она, хлопнув папкой по столу так, что монитор дрогнул. — Кто. Взял. Мой. Чёртов. Отчёт?!
Ассистенты, политологи, социологи — вся кафедра — дружно притворилась мёртвой.
Тишина была такая, будто кто-то выключил мир.
— Неужели опять эти практиканты... — Екатерина зажмурилась, вдохнула и, сжав зубы, прошипела: — Если я найду этот бардак ещё раз на своём столе — я напишу шестую жалобу декану! Шестую, Карл! Шестую!!
Чей-то шёпот справа:
— Екатерина Сергеевна, может быть, вы просто переутомились?
Она вскинула голову, сверля беднягу взглядом:
— Я не переутомилась. Я устала от человеческой тупости, это разные вещи.
И именно это была она — остроязычная, впечатляющая, умная до наглости политолог-юрист, которая десять лет копалась в отечественной и зарубежной истории, анализируя влияние личностей на государственное развитие. Её любимая эпоха — XVIII век. Её слабость — женщины-властительницы. Её вдохновение — Екатерина II.
В её квартире висел огромный гобелен с изображением молодой прусской принцессы Софии Фредерики.
На полке — десятки книг.
А в компьютере — диссертация как маленькое сердце:
«Государственная воля и личное влияние монархов: феномен Екатерины II»
Она перечитывала её сотни раз. И каждый раз думала:
«Вот бы я могла ей подсказать… развернуть… направить… помочь избежать ошибок.
Вот бы я могла быть там. Рядом. Внутри.
Стать ею.»
Но это, конечно, любительские мечты.
Историк не может прыгать во времени.
Политолог не может изменить прошлое.
Хотя… иногда ей казалось, что прошлое зовёт её.
Особенно по ночам, когда она выключала свет и оставалась наедине с тишиной. Тогда комната будто сжималась, воздух становился плотнее, и ей слышалось…
Шёпот.
Словно кто-то звал её по имени, старинным, тягучим, рычащим:
«Екатерина…»
Она вздрагивала, включала свет — никого.
«Усталость. Просто переутомление», — говорила себе. Но внутри росло странное чувство — будто в её судьбе что-то назревает.
В тот вечер она работала дольше обычного.
Сильнее обычного злилась.
Больше обычного чувствовала пустоту.
Сидя за столом, она перечитывала письма Екатерины II — её молодые, ещё несмелые строки. Там было столько живого, настоящего, болезненного… девушка, заброшенная в чужую страну, без поддержки, почти без надежды, но полная внутреннего огня.
Екатерина положила ладонь на страницу.
— Я бы справилась лучше, — тихо сказала она. — Я бы дала тебе силу раньше. Я бы забрала твоё одиночество. Господи… да хотя бы раз… я бы…
Память ударила вспышкой — сердце, боль, резкость, темнота.
Она даже не поняла, что это был сердечный приступ.
Тело осело на стол.
Бумаги разлетелись.
Глаза закрылись.
Она услышала, как вдалеке кто-то кричал, как суета охватывает кабинет, кто-то вызывает скорую, кто-то плачет. Но всё это было будто под водой — глухо, приглушённо, почти не её.
А затем — тишина.
И свет.
Не больничный потолок. Не каталки. Не запах антисептика.
Она открыла глаза — и увидела над собой бархатные занавеси, белые стены с позолоченной лепниной, канделябры с живыми свечами.
И… плач.
— Ох, Господи, она очнулась! Зовите фрейлину! Быстро!
Над ней стояла женщина в чепце, со страхом и облегчением на лице.
— Ваше высочество! Вы упали… вы потеряли сознание! Вашему здоровью нужен покой! Вы же знаете, великая княгиня не должна в таком состоянии…
Екатерина заморгала.
Высочество?!
Она приподнялась — и увидела свои руки.
Не те, к которым привыкла.
Молодые. Белые. Тонкие.
На груди — лёгкое платье XVIII века, кружево, шёлк, корсет.
А в панике женщины она услышала имя:
— Великая княгиня Екатерина Алексеевна, прошу вас, не вставайте!
Она застыла.
Внутри — пустота.
За ней — удар.
Осознание.
Не просто XVIII век.
Не просто Россия.
Не просто двор.
Она — Екатерина II.
Точнее… девушка, которой только предстоит стать Великой.
И в эту секунду она поняла:
Её мечта услышана.
Её просьба принята.
Её шанс дан.
И она подумала только одно:
— Ну что ж… игра начинается.
Воспоминания словно обдали жаром.
Кардиологическая палата встретила её скучным бежевым потолком, запахом хлорки и протухшего корвалола. Слева кто-то храпел, справа шуршали простыни. Монитор у изголовья мигал зелёной линией, как лениво ползущая гусеница.
«Ну что, Екатерина Сергеевна, доигрались, — мрачно подумала она. — Хотели дожить до пенсии, раздавая мудрые политико-правовые советы — получите инсульт по акции вместе с тахикардией».
Она повернула голову — медленно, потому что любое резкое движение отзывалось тупой болью в затылке — и уставилась на прикроватную тумбочку. На ней стояли:
— обезличенный больничный стакан с водой;
— абсолютно несъедобная булочка, подозрительно напоминающая прессованный гипс;
— и потрёпанная книга в мягкой обложке.
«Екатерина II. Путь к власти. Документы, письма, дневники».
Свой экземпляр, весь исчерканный синими и красными ручками, с заметками на полях, стрелочками, вопросами и саркастическими ремарками:
«А вот тут, мадемуазель Софья Августа, вам бы психолога, а не духовника».
Врачи в приёмном покое сказали: предынфарктное состояние, нервное истощение, сосуды «как у уставшего пенсионера», хотя до официальной пенсии было ещё ого-го, и в душе она вообще чувствовала себя максимум на тридцать пять. Если не смотреть в зеркало по утрам.
Глава 2
Сначала был холод.
Не тот, что в больничной палате, когда кондиционер вечно включают на максимум, и ты ругаешься на санитара, завернувшись в плед. Холод другой — сырой, вязкий, как туман над рекой. Он пробирался под кожу, под ногти, под ресницы.
Под пальцами — не крахмальная простыня, а что-то шероховатое, жёсткое, как грубое льняное полотнище. Пахло не лекарствами и хлоркой, а… воском, копчёным мясом, старым деревом и ещё чем-то терпким, сладким — как табак, смешанный с ладаном.
Катя зажмурилась и сделала то, что делал бы любой нормальный человек, который подозревает, что друзья-изверги его разыгрывают:
— Очень смешно… — прохрипела она. — Ребята, вы что, наняли реконструкторов? Где камеры?
Ответа не было. Только где-то рядом скрипнула дверь, и послышался шорох юбок.
— Ваше высочество… пора вставать.
Голос — женский, невысокий, тягучий, с лёгким немецким акцентом и странной, чужой вкрапинкой французского «р».
Катя открыла глаза.
Первое, что она увидела — низкий, сводчатый потолок, побеленный неровно, с трещинками, в которых забился вековой дым. На стенах — не обои, не постеры из ИКЕА, а тяжёлые гобелены с охотничьими сценами: олени, собаки, всадники. У окна — толстый деревянный подоконник, а в нём — маленькие стёкла, чуть мутные, с пузырьками воздуха внутри.
«Нет. Так хорошо декорации ещё ни один музей не делал», — сухо отметила часть её мозга, которая отказывалась паниковать.
Она медленно повернула голову.
У кровати стояли две девушки.
Одна — полная, низенькая, с круглым лицом и тонкой, почти бесцветной косой, аккуратно уложенной под белым чепцом. На ней — простое серое платье, белый фартук, на руках — поднос с кувшином и умывальной чашей.
Вторая — выше, худее, с резкими чертами лица. Губы тонкие, сжаты в ниточку, взгляд — цепкий, оценивающий. Платье на ней было богаче: тёмно-синяя юбка, кремовый лиф с вышивкой, узкие рукава. На шее — скромная нитка жемчуга.
Катя попыталась сесть — и в ту же секунду почувствовала, как тяжёлый корсет впился в рёбра.
— Господи… — выдохнула она. Попыталась сглотнуть воздух — не вышло.
— Ваше высочество, — строгий голос худой девушки не оставлял пространства для шуток. — Вы должны встать. Гофмаршал уже справлялся, не будет ли вы сегодня…
Она чуть заметно поморщилась.
— …в состоянии принять участие в богослужении.
«Так. Стоп. Гофмаршал. Богослужение. Ваше высочество».
Катя отчётливо почувствовала, как у неё внутри щёлкнул невидимый тумблер.
Это уже не шутка друзей.
— А… где я? — спросила она вслух, на всякий случай, по-немецки. И сама вздрогнула: язык лёг на нёбо мягко, привычно. Чистый, аккуратный, как на экзамене.
— В вашем покое, ваше высочество, — почти с облегчением ответила толстенькая. — В Зимнем дворце. В Петербурге.
Она всплеснула руками:
— Фрау Шарлотта, вы посмотрите, опять жар! Опять забыли, где…
— Молчи, Анна, — отрезала худощавая. — У её высочества просто… слабость.
Она повернулась к Кате и чётко, отрывисто продолжила уже по-французски:
— Ваше высочество, прошу вас, возьмите себя в руки. Императрица желает видеть вас на службе. Вчера у вас случился… приступ, но доктор сказал, что сегодня вы вполне можете подняться.
«Пожалуйста, скажите, что доктор был Боткин, и это просто очень дорогой исторический квест…» — подумала Катя.
Но внутренняя политологиня холодно резюмировала: акценты нативные, лексика эпохи, детали быта — пугающе точные. И дыхание у толстушки пахнет не мятной жвачкой, а луком и кислой капустой.
— Я… — Катя попыталась выкрутиться. — Ударилась головой. Могу… путать.
— О, ваше высочество, — Анна всплеснула руками. — Слава Господу, вы хоть помните, кто вы! А то вчера…
— Анна! — фрау Шарлотта сверкнула глазами. — Ни слова более.
Катя вцепилась пальцами в одеяло.
«Так. Дышим. Анализируем. Царевна. Зимний дворец. Петербург. Богослужение. Императрица… Если всё настолько серьёзно, значит по хронологии я — очень вероятно — невеста Петра Фёдоровича. То есть будущая Екатерина II. То есть… Я. Молодец, судьба, ты решила не мелочиться».
Она тихо рассмеялась. Сухо, нервно.
Девушки переглянулись.
— Ваше высочество… — осторожно начала Шарлотта. — Не нужно смеяться. Ваше положение… слишком высоко, чтобы позволять себе странности. Вчера императрица сильно… обеспокоилась.
«Императрица. Елизавета. Та самая, в корсете и с тоннами кружев. А я вчера, судя по всему, уже успела устроить спектакль».
Катя на секунду прижала ладони к лицу. Ладони были не её — моложе, мягче, но на пальце уже сидело кольцо. Тяжёлое, золотое. Если она правильно помнила, обручальное.
— Ладно, — сказала она вслух по-немецки. — Помогите встать.
Её подняли, а она ощущала каждый шнурок корсета как отдельную пытку. Тело отзывалось странно: сильное, гибкое, но непривычное. Моложе лет на… десять-пятнадцать. Спина ровнее. Сердце стучит спокойнее — по крайней мере, пока она не думает о том, кто она теперь по документам.
Её усадили к умывальной чаше, Анна начала бережно обливать руки тёплой водой, Шарлотта поднесла полотенце.
— Ваше высочество, — сказала она уже мягче, — вы должны помнить: вы — невеста наследника. На вас смотрит весь двор. Императрица доброжелательна, но… вы знаете, какова может быть милость монарха.
«Знаю», — мрачно подумала Катя. — «Я семинары по абсолютизму читала. И диссертацию писала о том, как менялась система власти при Екатерине. Только меня никто не предупреждал, что я однажды смогу проверять свои тезисы эмпирически».
Она подняла глаза и впервые увидела себя в зеркале.
Зеркало было высокое, чуть мутное, в золочёной раме с завитками и ангелочками, местами подбитыми временем. В отражении — девушка. Лет восемнадцати. Высокий лоб, немного тяжеловатый подбородок, большие серо-зелёные глаза. Волосы — тёмно-русые, густые, собранные в сложную причёску, из которой упрямо выбилась пара локонов.
Глава 3
Проснулась она не от будильника, не от соседского перфоратора и не от сирены скорой помощи под окнами — от колокольного звона. Настоящего. Гулкого, тяжёлого, такого, от которого дрожат стёкла и вибрирует воздух.
Екатерина резко вдохнула и, как любая нормальная жительница XXI века, попыталась схватиться за телефон.
Пальцы наткнулись на шершавое полотно простыни и резную деревянную спинку кровати.
Телефона, разумеется, не было.
Вместо него под боком обнаружился жестковатый валик с вышитым гербом, а над головой — тяжёлый балдахин из зелёного шёлка, подхваченный золотыми кистями. На балдахине, между прочим, красовались ангелочки. Толстые, самодовольные, с такими лицами, что хотелось спросить: «Мальчики, а вы сами-то в вечной благодати не устали?»
— Так, — прохрипела она, — это не сон, да?
Ответом ей стала осторожная возня у двери и приглушённый шёпот:
— Ваша Светлость, вы уже… гм… изволили пробудиться?
В комнату просунулась чья-то голова — аккуратный чепчик, гладко стянутые волосы, внимательные глаза. Та самая Лизхен, которую вчера она едва не отправила в обморок вопросом: «А Wi-Fi у вас ловит только у окна или по всему дворцу?»
— Да, Лизхен, — вздохнула Екатерина, — я изволила. Проснулась. К сожалению.
Она села, чувствуя, как тело отзывается лёгкой ломотой — не привычной, офисно-компьютерной, а другой: словно она всю ночь провела в неудобной позе на непривычно жёстком матрасе. Тело, к слову, было всё тем же — молодым, гибким, худым до хрупкости. Не её привычные тридцать восемь с лёгким «плюсом» и послужным списком из двух инфарктов и трёх министерств, которые она помогала «разруливать» как консультант.
— Ещё бы пару недель — и ты бы сгорела в своём прекрасном XXI веке, — злорадно шепнул внутренний голос. — Так что не выпендривайся, а радуйся: тебе дали второй дубль.
Дверь распахнулась шире. В комнату вошли сразу трое: Лизхен с кувшином, пожилая горничная Марта с тугим пучком на затылке и девчушка лет двенадцати, с огромными испуганными глазами. Девчушка держала в руках поднос с чашкой и крохотной вазочкой, из которой тянулся терпкий аромат — чай? отвар? вино? Она пока не разобрала.
— Ваше Высочество, — Марта поклонилась так низко, что у Екатерины аж заскрипели колени от эмпатии, — нам велено вас одеть, причесть и представить к завтраку. Её Императорское Величество будет в Зимнем дворце, а здесь, в Летнем, с утра — только малая компания. Но всё равно… — взгляд у неё стал колючим. — Всё должно быть подобающим образом.
Слово «подобающим» она произнесла так, как будто вчерашняя попытка Екатерины сидеть на диване «по-турецки» была личным оскорблением всего русского дворцового этикета.
— Конечно, — кротко отозвалась Екатерина. — Сейчас будем подобающе.
Внутри же язвительно добавила:
«А потом я, возможно, устрою вам маленькую революцию в вашей системе управления персоналом».
Её вытащили из постели с такой аккуратной решимостью, что она даже не успела возмутиться. Сначала — подогретая вода в медном тазу, в которую Лизхен плеснула что-то пахучее, травяное. Екатерина сунула туда руки, умылась и неожиданно ощутила: да, живёт. Кожа — настоящая, вода — холодная, не виртуальная, мысли — свои, честные.
Потом началась операция «одеть будущую Екатерину Великую».
Если раньше костюм для неё был деловым доспехом — строгий брючный прямой, белая рубашка, каблук, в котором удобно бегать по коридорам власти, — то здесь доспех был настоящим. Корсет затягивали так, словно собирались выжимать из неё не только талию, но и прошлую жизнь. Петли, крючки, шнуровка. Затем ещё один слой блузы, тяжёлый лиф, юбка, которая походила на небольшой шатёр.
— В этой конструкции я либо врезаюсь в первый же порог, либо завоёвываю пол-Европы, — сквозь зубы прокомментировала она, глядя, как Марта с удовлетворением отступает от окончательно затянутой талии.
— Что вы сказали, Ваша Светлость? — насторожилась женщина.
— Я сказала, что очень благодарна, — промурлыкала Екатерина. — Ощущаю себя… хм… весьма внушительно.
На самом деле она чувствовала себя фарфоровой статуэткой, которую поставили на край полки и ждут, когда она рухнет.
Шнуровки, кружева, ленты, крохотный стянутый локон на виске, напудренный, но пока без тяжёлого «парика счастья» — его, слава богу, надевали только к большим выходам. Лицо слегка припудрили, добавили чуть румян — так, будто она не всю ночь разбиралась с собственной смертью, а просто «свежа, как утренняя роза».
Екатерина поймала своё отражение в овальном зеркале.
На неё смотрела девушка. Очень молодая. Глаза — большие, серо-зелёные, с тем самой дымкой усталости, которую она иногда видела у себя в XXI веке, когда приходила домой после очередного политического скандала. Лицо — ещё не то знаменитое, из учебников, но уже с правильными линиями, упрямым подбородком и губами, в которых в будущем будут видеть и власть, и грех, и спасение.
Она осторожно коснулась отражения.
— Ну, здравствуй, София-Фредерика-Августа, — тихо сказала она. — Или уже Катерина Алексеевна? Мы с тобой договоримся. Обещаю.
Лизхен тихо ойкнула:
— Госпожа, вы с зеркалом… разговариваете?
— Иногда это единственный умный собеседник во дворце, — машинально отшутилась Екатерина, тут же мысленно выругавшись: шутки про умных собеседников здесь могут принять за странность.
Но Лизхен только захихикала — нерешительно, но искренне. Марта же сузила глаза.
— Пора, — жёстко сказала она. — Вас ждут к утреннему столу.
«Меня», — мысленно поправила Екатерина. — «Конечно же, меня. Кто бы сомневался».
Она поднялась. Попробовала сделать шаг — и поняла, что юбки живут отдельной жизнью. Кажется, ей придётся переучиваться ходить: шаг короче, носок чуть в сторону, спина — прямая. И всё это так, чтобы не выглядеть верблюдом, впервые увидевшим асфальт.
— Ничего, Кать, — сказала она самой себе. — Ты же когда-то училась ходить по коридорам власти. Тут коридоры те же, только вместо ковролина паркеты.
Глава 4
Проснулась она от того, что холод осторожно, как кот, залез под одеяло и укусил за нос.
Катя — теперь уже Екатерина Алексеевна, официальная невеста наследника российского престола, а по документам почти жена, — открыла глаза и пару секунд не понимала, где находится. Потолок — высокий, расписной, с позолоченными завитками и облачками, по углам — ангелочки, которые смотрели сверху так, будто знали о ней слишком много. Шторы тяжёлые, тёмно-зелёные, с золотой бахромой, пропускают узкие полоски бледного петербургского света. Откуда-то тянет сыростью Невы, дымом от печей и лёгким запахом свечного воска.
Не больничная палата XXI века.
Не её маленькая квартира с книжными шкафами, забитыми монографиями по XVIII веку.
Зимний дворец. Начало её новой карьеры. В буквальном смысле — государственной.
— Ваше высочество… — осторожный шёпот возле кровати. — Ваше высочество, просыпаться бы… барышня, а то фрейлина Анна Петровна велела, чтобы вы к утреннему молебну непременно…
Катя повернула голову. Над ней висела испуганная, но решительная физиономия Дуняши — её новой горничной. Лет семнадцать, глаза — как блюдца, рыжеватая прядь выбилась из-под чепца.
— Господи… — простонала Катя, — я всё ещё здесь.
— Где? — дёрнулась Дуняша.
— В раю модника-палача, — мрачно пояснила она, глядя на стоящий у ширмы корсаж с китовым усом. — Ладно. Живём. Помоги подняться, мучительница.
Дуняша ойкнула, но протянула руки. Катя села, почувствовав, как холод сразу вцепился в кожу. Простынь — льняная, чуть шершавит. Никаких тебе отопительных батарей. Только печь и поленница в углу, которые явно никто пока не догадался как следует топить.
«Сама виновата, — напомнил внутренний голос. — Очень хотела XVIII век. Вот тебе, распишись».
Она опустила ноги на ковёр. Ковёр был настоящий, восточный, с затейливым орнаментом — красный, как пролитое вино. Под пальцами ног — упругая шерсть. Мир был слишком живой, слишком материальный, чтобы быть сном.
Дуняша уже расстёгивала ночную рубашку:
— Простите, ваше высочество, но времени мало… к молебну вы должны быть при полном параде, а потом ещё к самой государыни…
— К тёте Лизе, — поправила автоматически Катя и прикусила язык. — То есть к Её Императорскому Величеству Елизавете Петровне. Поняла, поняла, не трясись.
Она позволила себя одевать, и это оказалось отдельным видом пытки. Корсет затягивали так, будто хотели выжать из неё всё прошлое. Рёбра возмущённо хрустнули.
— Ещё хоть на дюйм — и я напишу донос в Конвенцию о правах человека, — выдохнула Катя, хватаясь за спинку стула.
— В… куда? — испуганно пискнула Дуняша.
— Неважно. Считай, в комитет по жалобам, — отмахнулась Екатерина. — Всё, достаточно. Если я не смогу дышать, я не смогу красиво падать в обморок, а это в вашем веке важный навык.
Дуняша зажала рот ладонью, чтобы не расхохотаться, и в глазах её мелькнуло — о, чудо — сочувствие, а не привычный дворцовый страх.
Катя поймала это движение и мысленно пометила: «Своих набираем. Дуняша — наш человек. Способен смеяться — способен думать».
Её облачили в платье — тяжёлое, светло-голубое, с серебряной вышивкой, широкими рукавами и глубоким, по меркам века весьма смелым, декольте. На шею легла лента с небольшим крестом. Волосы уложили в высокую причёску со странным количеством шпилек.
Катя взглянула в зеркало — настоящее, огромное, почти во весь рост. И на секунду перестала узнавать себя.
Ни косметички, ни любимой стрижки «под каре», ни очков. Вместо этого — юное лицо, тонкий нос, большие серо-голубые глаза, в которых привычная ирония спорила с новой, осторожной решимостью. Щёки чуть раскраснелись от мороза и натуги корсета.
«Ну что, Екатерина Алексеевна, — подумала она. — Ты хотела начать жизнь с чистого листа? Получай чистый лист формата «империя»».
Она хмыкнула, выпрямилась, поймала взгляд своего отражения и медленно, отчётливо произнесла:
— Я тебя отсюда вытащу. И вытащу эту страну. Только… сначала выживем.
---
Коридоры дворца жили отдельной жизнью.
Сквозняки бродили по ним свободно, шевеля тяжёлые портьеры, как плащи призраков. Со стен смотрели портреты — Пётр I с тяжёлым взглядом, молодая Елизавета в богатых нарядах, какие-то придворные дамы, все одной породистой, но слегка усталой породы.
Слуги шмыгали туда-сюда с подносами, шуршали юбками фрейлины, звенели шпорами офицеры. Пахло воском, человеческим потом, табаком и свежим хлебом — где-то далеко внизу работали огромные кухни.
«Это не реконструкция, — отметила Катя, — запахи слишком честные».
Её провели в небольшую домовую церковь. Icons в золоте, свечи, терпкий запах ладана. Она знала по книгам, как сильно Елизавета ценит внешнюю благочестивость, поэтому стояла в стороне, опустив глаза, и мысленно вспоминала не церковнославянские молитвы, а таблицу: «Кто с кем в каких политических отношениях».
Швеция. Пруссия. Австрия. Саксония. Всё это она когда-то защищала в своей диссертации ночами, а теперь — как шпаргалка к новой жизни.
После службы — как в расписании — её позвали «к матушке-государыне».
Елизавета Петровна сидела в небольшом, но невероятно уютном кабинете. Стены оклеены зелёным штофом, в углу — иконы, на столике — россыпь лент, ткань, какие-то бумаги. Императрица была в домашнем, по её меркам, наряде — лёгком халате цвета спелой вишни, но всё равно выглядела так, будто только что сошла с парадного портрета.
Она была прекрасна. И опасна. Как очень дорогой, но заряженный пистолет.
— Ну вот и ты, моя маленькая принцесса из Анхальт-Цербста, — протянула Елизавета, разглядывая Катю сверху донизу. — Как спалось? Не замёрзла? Петербург суров для немчанок.
Катя опустилась в реверанс, так как её учили — низко, но не раболепно. Выпрямляясь, ответила:
— Благодарю за заботу, Ваше Императорское Величество. Петербург… холоден только снаружи. Во дворце тепло от вашей милости.
Сказала — и внутренне поморщилась: в XXI веке за такую фразу коллеги по кафедре прибили бы сарказмом. Но здесь глаза Елизаветы мягко блеснули.